РУССКАЯ ЦЕРКОВЬ
Не из дерева-кирпича,
не из мрамора и гранита —
из немеркнущего луча
плоть благая ее отлита.
Православная, вопреки
всем печалям — не пала низко.
Колыма, Сибирь, Соловки —
вот героев ее прописка.
Ей завещана страсть — не страх.
Страстотерпица! Слышу эхо:
то горят на своих кострах
Аввакумы двадцатого века.
Не иссякла в кровавой тьме,
неизникла в бесовской смуте.
Вот она стоит на холме
в осиянной Господом сути!
Пусть одежда ее проста,
цель — подвержена злым наветам...
Свет негромкий ее креста
неразлучен с небесным светом.
ОПТИНА ПУСТЫНЬ
Духовной жаждою томим...
А.С. Пушкин
Возок, катящийся неровно,
пыль позади него, как дым...
Блажен, кто с жаждою духовной
в пути своем неутомим!
Текут избушки, перелески.
А кто седок? Каких слоев?
И почему — не Достоевский?
Или — Владимир Соловьев?
Вот, как в театре — чуть искусней, —
под пологом голубизны
мирским глазам предстала Пустынь,
как чаша с грузом тишины.
Монастырек, обитель, крепость,
и шапки храмов, и покой,
инерасплесканная трезвость,
как зной, застывший над рекой.
И островерхих сосен проседь,
и писк песчаной колеи...
И старец — мыслящий! — Амвросий
ведет в узилища свои.
Улыбку смяв, смиренно-строго
приезжий станет на постой.
Он — это Пушкин или Гоголь,
а может... просто Лев Толстой.
О, камни духа! Сердце ахнет,
окинув крепость взором тьмы.
Здесь русский дух, здесь смыслом пахнет!
Здесь — черви мы, здесь — боги мы.
...Песок и мы. И, словно кара,
зной, приручающий к тоске.
И наш автобус, наш «икарус»,
забуксовавший в том песке.
ГРУСТНАЯ ПОВЕСТЬ
День гаснет... Я пишу слова.
Успеть бы!
Длинновато слово «здравствуй!»
В прозрачной ручке иссякает паста:
на сколько слов осталось вещества?
В пустой деревне, в брошенной избе,
где нету лампы (свечку съели мыши),
успеть бы засветло,
покуда сердце слышит,
поведать сокровенное тебе —
о ней, мой друг,
в которой нет огней,
об этой встречной
мертвой деревушке,
где некогда стоял в раздумье Пушкин
и дальше ехал, поменяв коней.
ЗАЧЕМ
Вновь журавлей пунктир...
Судьба подобна мигу.
Досматриваю мир,
дочитываю книгу.
Понурые слова,
нахохленные птицы.
Поломана трава,
листва с ветвей стремится.
Все гуще мгла ночей,
все жиже синь в просветах.
Не спрашивай: зачем?
Спросив — не жди ответа.
Не притяженью вслед
листва стремится с веток —
а чтоб к родной земле
прижаться напоследок.
* * *
Валентину Распутину
Иссякает листва на деревьях.
Дождь в крестьянской блестит бороде.
За деревьями есть ли деревни?
Оказалось, что есть... кое-где.
Значит, можно, гуляя по трассам,
набрести на гармонь в тишине?
Оказалось, что можно... Не сразу.
Как-нибудь. Невзначай. По весне.
Дед глядит виновато и мудро.
Может, помнит семнадцатый год?
Оказалось, что помнит... Но смутно.
Как сквозь дождь... что идет и идет.
ЖЕРНОВА
Порхов. Остатки плотины. Трава.
Камни торчат из травы — жернова.
Здесь, на Шелони, забыть не дано, —
мельница мерно молола зерно.
Мерно и мудро трудилась вода.
Вал рокотал, и вибрировал пол.
Мельник — ржаная торчком борода —
белый, как дух, восходил на престол.
Там, наверху, где дощатый помост,
хлебушком он загружал бункерок
и, осенив свою душу и мозг
знаменьем крестным,— работал урок.
...Мне и тогда, и нередко теперь
мнится под грохот весенней воды:
старая мельница — сумрачный зверь —
все еще дышит, свершая труды.
Слышу, как рушат ее жернова
зерен заморских прельщающий крик.
Так, разрыхляя чужие слова,
в муках рождается русский язык.
Пенятся воды, трепещет каркас,
ось изнывает, припудрена грусть.
Всё перемелется — Энгельс и Маркс,
Черчилль и Рузвельт — останется Русь.
Не потому, что для нас она мать, —
просто не выбраны в шахте пласты.
Просто трудней на Голгофу вздымать
восьмиконечные наши кресты.
ЛЮБИТЕЛЯМ РОССИИ
Как бы мы ни теребили
слово Русь — посредством рта, —
мы России не любили.
Лишь жалели иногда.
Русский дух, как будто чадо,
нянчили в себе, греша,
забывая, что мельчала
в нас — Вселенская душа.
...Плачут реки, стонут пашни,
камни храмов вопиют.
И слепую совесть нашу
хамы под руки ведут.
Если б мы и впрямь любили, —
на святых холмах Москвы
не росло бы столько пыли,
столько всякой трын-травы.
Если б мы на небо косо
не смотрели столько лет, —
не дошло бы до вопроса:
быть России или — нет?
В ней одно нельзя осилить:
божье, звездное, «ничье» —
ни любителям России,
ни губителям ее!
ПОД ШУМ ВИНТОВ ГЕЛИКОПТЕРА
Военных вертолетов волчий труд.
Вот дали круг. Вот ринулись вперед.
Мне кажется, пока они ревут,
в Кремле уже идет переворот.
Такой у них в моторах злой надсад,
в нависших тушках—жажда мир объять...
Мне кажется, пока они висят,
природа поворачивает вспять, —
Не к Ленину и Троцкому — к весне,
к истокам, излучавшим чистоту,
к сидящему в наручниках на пне
проклятьем заклейменному Христу.
ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОДНОЙ УЛЫБКЕ
Баллада
Морозный день. Жандарма крик.
От роду — десять лет.
И тут подъехал грузовик,
в озябших фарах — свет.
Лежал плененный городок
под снегом и золой.
Топтались Запад и Восток
вокруг столба с петлей.
Десяток их, десяток нас —
толпы... Откинут борт.
И грузовик в который раз
чихнул в оскалы морд.
А там, под тентом — в глубине
фургона — человек!
В его глазах, на самом дне,
уже не страх, а снег.
К запястьям проволоки медь
прильнула... глубоко.
Сейчас ему хрипеть, неметь,
вздыматься высоко.
И вдруг, печальна и чиста,
как музыка лица,—
улыбка тронула уста
казнимого юнца!
...Потом и я бывал жесток,
забывчив — не солгу,
но та улыбка — на Восток! —
по гроб в моем мозгу.
Что ею он хотел сказать?
Простить? Согреть свой дом?
...Решили руки развязать.
Спасибо и на том.
Он кисти рук разъединил,
слегка разжал уста.
И все живое осенил
знамением креста.
* * *
Блаженны нищие духом...
Лампада над книгой потухла,
а строчки в глазах все ясней:
«Блаженны голодные духом,
взалкавшие правды Моей!»
Сижу в окружении ночи,
читаю в себе письмена,
как будто я старец-заточник
и нет в моей келье окна.
Но в сердце — немеркнущий праздник,
и в вечность протянута нить.
И если вдруг солнце погаснет —
все ж Истина будет светить!