В те дни москвичи, кажется, засыпали и просыпались с именем писателя Владимира Солоухина на устах. Его книги «Владимирские проселки», «Письма из русского музея», «Черные доски» зачитывали до дыр и передавали из рук в руки.
В кругу друзей Юрия Клепалова то и дело возникали вопросы: «А ты читал у Солоухина про?..», «Что ты думаешь о предложении Солоухина?..» Чтобы быть в курсе обсуждаемых тем, ему пришлось искать книги писателя и читать. Постоянные переезды, концерты, записи на студии отнимали все свободное время. Читать приходилось урывками. Но он знал, что Солоухин жил борьбой за возрождение обезлюдевшей среднерусской деревни и памятников истории и культуры, выступал против поворота северных рек на юг, против равнодушного отношения к труду.
Не знал Клепалов одного: что в эти дни ему выпадет счастье не только встретиться с прославленным писателем, но и побеседовать с ним.
Он получил приглашение от Татьяны Петровой на день рождения. Но по обстоятельствам, не зависящим от него, приехать к ней смог лишь на следующий день.
Петрова жила тогда на Ленинском проспекте. Он пришел к ней со словами извинений и подарками.
«Садись сразу за стол, — сказала радостная Татьяна. — Еще вчерашние закуски с дня рождения остались!»
Только приступили к трапезе и пошел разговор о совместных проектах, как раздался стук в дверь. Татьяна пошла открывать, и вскоре Клепалов услышал торжественный, басистый голос: «Ну что, Танюша, здравствуй, я на недоедки пришел. Вчера мы с тобой погуляли, а сегодня надо все, что не доели, съесть». В зал вошел... Владимир Алексеевич Солоухин. У Клепалова при виде его сердце учащенно забилось. Надо же, на днях с друзьями обсуждали темы, затронутые в статьях писателя о необходимости сохранения и защиты русской природы, духовного богатства народа, а сегодня он с ним вот так запросто встретился!
Татьяна представила Клепалова: «Вот это — наш замечательный балалаечник Юрий Михайлович!» Солоухин оглядел его сверху вниз и как-то глубокомысленно произнес: «О-о-о, хорошо, балалайка — истинно русский инструмент!»
Они уселись за стол. Писатель без лишних слов принялся за еду.
А у Клепалова аппетит пропал, у него в душе в этот момент боролись два чувства. С одной стороны, ему хотелось расспросить писателя о возникших при чтении книги «Письма из русского музея» вопросах, но он боялся вступить в разговор. С другой стороны, он настолько уважал и почитал Солоухина, понимал, какой большой человек сидит перед ним, что едва сдерживал себя от желания сыграть ему любимые народные мелодии.
Стеснительный характер Клепалова не позволил заговорить о наболевшем. Недавно на киностудии он слышал, с каким вдохновением и азартом один режиссер говорил другому, как благодаря книге Солоухина он поехал в Ленинград, в Русский музей, чтобы посмотреть три картины великого художника Нестерова — «Пустынник», «Портрет дочери», «Великий постриг». Ради трех холстов помчался в другой город! И там, стоя возле них в грустном раздумчивом настроении, он, как и Солоухин, восхищался талантом Нестерова, его неповторимым видением мира, тем, как личные переживания художника не только не снижали реалистической конкретности в изображении исторических сюжетов, а наоборот, прибавляли им индивидуальной точности. Случился и небольшой скандал в ходе беседы. Подошедший помощник режиссера вдруг пожурил писателя за то, что тот зачем-то обратил внимание на Русский музей, а не на Эрмитаж и даже не на французский Лувр, да и к чему петь дифирамбы устаревшим художникам, когда есть более талантливые и современные Кандинские и Малевичи?! Сердитая реплика режиссера остановила дискуссию: «Неужели нам, русским, даже непозволительно писать не только о русских музеях, но и русских художниках Васнецовых и Нестеровых?! Можно нам любить и беречь тех, кто дорог нашему сердцу?!»
У Клепалова было желание продлить эту острую дискуссию с самим Солоухиным, раз уж судьба усадила их за один стол. Но и тут стеснительность помешала. К тому же при первой встрече особо и не развернешься на обсуждение откровенных тем. Зато Петрова мучила Солоухина своими переживаниями и впечатлениями о состоянии дел в культуре. Она с трудом давала концерты, которые возвращали в культуру в первозданном виде те шедевры русских песен, которые успели покалечить советско-перестроечное время и шоу-бизнес. Солоухин поддерживал искренние переживания певицы, похожие на исповедь, ведь ему было знакомо состояние русской песни и ее исполнителей. Не раз ему приходилось выступать в защиту народной песенной культуры, причем, опираясь на опыт великого певца Митрофана Пятницкого, которому удалось собрать крестьян из дальних сел Рязанской, Воронежской и других губерний в один знаменитый хор. И сам Пятницкий блеснул явлением миру русской песни, блеснул уникальными народными голосами «поющей России».
Клепалов попал под обаяние речи писателя. В который раз он распереживался от того, что с ним не было его любимой разговорчивой балалайки.
Часа через полтора Солоухин проявил интерес к Клепалову и его творческим достижениям. Видимо, от Петровой он уже слышал о его существовании. Познания истории опалы балалайки у Солоухина были настолько глубоки, что Клепалов боялся вставить слово в разговор. Писатель не только знал, как трудно приживалась и стала исконно русским инструментом «дощечка с тремя струнами», но и цитировал указ царя Алексея Михайловича, который велел сжечь не по нраву оказавшиеся ему инструменты: «А где объявятся домры, то велеть вынимать и, изломав те бесовские игры, велеть сжечь». Откуда у русских правителей была такая ненависть к народным инструментам и народной культуре, писатель не стал раскрывать. Но то, что она отдаляла самодержцев от народа и усугубляла пропасть в отношении и понимании друг друга, эту горькую правду он знал. И о том, что народ русский не отрывался от корней народной культуры и, перебирая в горе и в радости струны, продлевал жизнь балалайке и домре, свидетельствовали и другие его рассказы. Оказывается, премудрости игры на балалайке были знакомы и сыну царя Николая II.
— Юрий Михайлович, а ты бы добавил к рассказу Солоухина, как Сталин относился к балалайке, — подсказал я Клепалову, прослушав его воспоминания о первой встрече с Солоухиным.
— Мне не известно об этом.
— Я сам случайно узнал о той истории. На одном из заседаний политбюро, где обсуждались кандидаты на вручение Сталинской премии, один из заседателей выступил против присуждения премии за игру на балалайке Павлу Нечепоренко. Аргумент был прост: это принизит значимость премии. Тут не смолчал композитор Тихон Хренников, рассказавший Сталину и его партийцам, как к писателю Льву Толстому приезжали в Ясную поляну балалаечники Андреев и Трояновский. Они играли для него, а русский гений рыдал от услышанной музыки. Сталину ничего не оставалось делать, как обрывисто сказать о премии балалаечнику Нечепоренко: «Дадим!» И премия была вручена.
— Какое же впечатление у тебя осталось от беседы с Солоухиным?
— Впечатление было неотразимо восторженное.
— Чем же он тебя расположил?
— Солоухин понравился мне как человек, как русский человек. От него исходили уверенность, надежность, богатырская сила. Обычно в кино видишь такие сильные личности. Его речь настолько музыкальна, щедра по тембру, по красоте своей. Запомнился его владимирский говорок, с «оканьем». Мы с ним про балалайку говорили, а казалось, что про всю трагическую историю России. Об одном тогда пожалел, что не сыграл ему на балалайке, ну и, конечно, о том, что мало читал его стихи и повести...
Когда после той встречи я ездил в Москву, то не раз слышал про Солоухина, видел его на творческих вечерах, то с гордостью говорил себе и друзьям: а я с ним лично беседовал! Помню слова Патриарха всея Руси Алексия II, сказанные им в храме Христа Спасителя у гроба Солоухина: «Владимир Алексеевич первым начал духовное возрождение нашей жизни, первым пробудил в нас национальное самосознание».
Слово «первым» отвечает правде. Оно не случайно в речи патриарха, так как Солоухин был не одним из первых, кто обратил русское общество к историческим и православным корням, но и первым, кто выступил за восстановление разрушенного коммунистами Храма Спасителя. Мне тоже посчастливилось и общаться с Солоухиным, и биться с ним против строительства у него на малой родине вредного химического производства. Так случилось, что мне и в организации его похорон пришлось принимать непосредственное участие. Солоухина не любили ни коммунисты, ни демократы. Пришлось, подключая коллегу по Госдуме, бывшего председателя советского правительства Николая Рыжкова, выбивать и предоставлять от Думы автобусы, чтобы родственников и тело усопшего отвезли на родину в Алепино. На могиле разместили и тот фотопортрет Солоухина, который я сделал при встрече с ним в Госдуме. То был и остался — великий сын земли Русской!
В те минуты разговора о балалайке, о ее историческом и судьбоносном значении Клепалов на всю жизнь сделал отметину, что только воистину русский человек может понять и прочувствовать величие и красоту балалайки.
Перед уходом Солоухин сказал по-простому: «Ну, Танюшка, до свидания, я откушал, пора домой, время и поработать...» Конечно, он ее любил как прекрасную русскую певицу с редким и уникальным голосом. И потому не смог удержаться от просьбы спеть ему на прощание.
Она ему спела народную песню, и он, счастливый, собрался уходить. Клепалов в третий раз пожалел, что у него не было балалайки. В коридоре Солоухин наставнически сказал: «Танечка, русская песня — это великая песня! Ты служишь великой России! О тебе уже наши писатели пишут.
И правильно пишут. Не сворачивай никогда с избранного русского пути!»
За Солоухиным хлопнула дверь. Сердце Клепалова в который раз вздрогнуло. Когда ему еще повезет побеседовать с великим писателем, понимающим балалайку сердцем и душой?! А про упомянутых писателей, которые выступили в поддержку таланта Татьяны Петровой, он знал. Владимир Крупин, автор известной повести «Живая вода», так отозвался в печати: «Татьяна Петрова появилась в России в тяжелейшие времена не случайно. Она пришла как надежда на утешение в бедах, как упрек русским мужчинам в том, что они плохо и мало бьются за Родину. Татьяна поет, как поют в церкви, поет как женщина, любящая безответно и прощающая, и даже благодарная за неразделенную любовь. Ее душа настолько сливается с голосом, что понимаешь: вот отчего лучшие в мире женские голоса — это русские, Россия, милая наша Россия, ты слышишь, поет твоя любимая дочь...»
Жаль, по телевидению, на главной смотровой площадке страны, не видно и не слышно голоса Татьяны Петровой, потому и народ наш лишен этого открытия и душевной радости. Услышал певицу могучий русский литературный критик, самый почитаемый в интеллигентских кругах столицы, Вадим Кожинов. Он написал: «Сейчас часто говорят: исполнитель русских песен. И действительно, подавляющее большинство тех, кто выступает с русскими песнями, именно исполнители, а не певцы. То есть они исполняют нечто чужое им, далекое, и поэтому получается пение музейное или даже пародийное. А Татьяна Петрова действительно певица, и для меня она стоит в одном ряду с Надеждой Плевицкой, Лидией Руслановой... Когда она поет песни народные, давние, вековые — они звучат совершенно современно, а когда она поет песни, созданные современниками, — они становятся в этот ряд, то есть присоединяются к той великой культуре».
Суждено было и самому Солоухину поделиться в печати своими впечатлениями от превосходного пения Татьяны Петровой, которое навсегда покорило его сердце. Он писал, представляя жителям страны первый диск певицы: «Чистота, искренность, задушевность, подлинность нередко уходят из современного искусства. Русскую народную песню широко пропагандируют и популяризируют, но, к сожалению, ее круг сузился до нескольких десятков вместо сотен и тысяч. Рядом с нами нераскрытое богатство народной музыки, искусства, красоты. Татьяна Петрова, молодая певица с очаровательным теплым голосом, вводит нас в необъятный мир русской песни, открывает нам ее великолепные неизвестные или забытые образы».
Клепалову отрадно было слышать от писателя Солоухина добрые, похвальные слова в адрес Петровой. Они все-таки вместе не только записывали народные песни на студии, но и выезжали с концертами. Она была на десять лет моложе его. Ей 29 лет исполнилось, когда он с ней на конкурсе в Ленинграде выступал. То был Всесоюзный конкурс исполнителей — в 1979 г. Клепалов играл с ансамблем. Они обозначены были в программе как жанр народных инструментов, и шли как инструменталисты. А Татьяна Петрова выступала, недавно окончив Гнесинку, как солистка вокального жанра. Тогда они еще не знали друг друга. Когда им обоим посчастливилось стать дипломантами Всероссийского конкурса, Клепалова заинтересовало, какая русская певица в редком жанре взяла первое место. Тут впервые и услышал имя Татьяны Петровой. Ансамбль Клепалова занял третье место.
...Вслед за Солоухиным квартиру Петровой покинул и Клепалов. Но, в отличие от писателя, он много раз сюда возвращался. И в эту квартиру, и в другую — на улице Горького, куда она переехала, поселившись с большой собакой на шестом этаже. Татьяна приглашала его, чтобы он поиграл на балалайке и чтобы послушал ее песни.
А с Солоухиным судьба Клепалова еще свела, и он имел возможность вновь тесно и душевно пообщаться с ним. Это было в Доме кино на выставке известного кинооператора, друга Шукшина — фотомастера Анатолия. Там шла и распродажа книг Солоухина. И еще на этом творческом вечере выступала Татьяна Петрова. Спеть ее попросил Солоухин.
Она пела под аккомпанемент Клепалова. Тот играл на балалайке захватывающе, с достоинством и глубокой верой в будущее народной культуры. Зрители были покорены проникновенной теплотой и чистотой голоса балалайки, богатством ее музыкальных красок. Солоухин подошел к Клепалову, обнял его, похлопал по спине и крепко поцеловал. И едва Владимир Алексеевич успел сказать несколько добрых слов в адрес балалайки, едва успел подарить Клепалову свою новую книгу «Соленое озеро», как другие участники выставки оттеснили, окружили его — всем хотелось пообщаться с Солоухиным. У него был непререкаемый авторитет в стране. Впрочем, то было золотое время как для Солоухина, Распутина, Белова, так и для Петровой, Клепалова... Время, дыхнувшее свежим ветром перемен.
