«Значит, так надо»

«Значит, так надо»... Это одухотворенная фраза, сказанная моей матерью, — самое главное понятие в моей жизни, жизни верующего христианина. Она сказала три великих вещи. Первая: «Значит, так надо». Вторая: «Если тебе что-то катится в руки, катится очень легко и стоит только эти руки протянуть, чтобы получить, подумай, сколько человек из десяти это сделали бы не задумываясь. Если больше пяти — откажись». И третье: «Бери чуть меньше, чем то, на что ты, как тебе кажется, имеешь право».

Да. Я верующий православный христианин. Плохой, к сожалению... Я стараюсь соблюдать пост, но все равно я неграмотен в этом смысле, как и огромное количество людей. Моя вера — это воспитание матери, духовный мир которой был связан с Православием. Она была 1903 года рождения, на десять лет старше отца. Мама никогда не вступала в партию, всегда ходила в храм, у нее был духовник, дома висели иконы. Если возникали вопросы, отец говорил начальству: «Ну что вы хотите, она 1903 года рождения, пожилой человек». Благодаря маме исповедь и причастие для меня были естественной частью жизни, хотя головой я понимал, что это редчайшее исключение, и был очень осторожен. Помню очень стыдную для меня историю, случившуюся на Пасху, мне было тогда лет двенадцать-тринадцать. В храме ко мне кто-то подошел и тихо на ухо сказал: «Крестимся-то под пиджачком!» Это была правда. Хотя вместе с тем это было такое чувство почти катакомбного христианства...

Мои дети пели в церковном хоре. Младшая дочь Надя на вопрос, что самое трудное в жизни, говорила: «Богу молиться и родителей кормить». Это действительно труд — большой, требующий огромных усилий. У меня в Санкт-Петербурге есть любимый храм — Никола Морской. Почему именно этот? Не знаю. Может, еще из Достоевского, когда Раскольников выбежал из подворотни, и эти купола ослепили его. Когда я снимал «Обломова», из окна Захара был виден Никольский, и я часто ходил туда во время съемок. А в Москве любимый храмна Неждановой, Питиримовский. Это была любимая церковь моей матери. Хожу в церковь в Брюсовом переулке и в маленькую церковь в деревне Аксиньино. Ее разрушили много лет назад, сейчас вернули людям, и уже через три дня там шла служба, хотя в куполе зияла огромная дыра...

Когда у человека есть корень, есть Вера, есть Надежда, Любовь и мать их София — мудрость, то он ищет ответы на экстремальные вопросы именно в этом. Когда у него этот стержень вынут, ситуация обычно развязывается кровью и насилием. Основой культуры в России всегда был не этикет — умение правильно держать вилку и эстетично одеваться, — а вера. Православная вера... И это было принципиально важно. Это держало, цементировало общество...

У меня была детская вера, точнее, домашняя вера, идущая из детства. С мамой мы ежедневно читали утренние и вечерние молитвы и 90-й псалом «Живущий под кровом Всевышнего...», а каждый Великий Пост, как и положено, перечитывали все четыре Евангелия. Отец никогда этому не мешал. Но и не фарисействовал: мол, дома — Православие, а на партсобрании — персональные дела за религиозные пережитки. Все было поставлено таким образом, что мама оберегала отца от всего того в нашей жизни, что было связано с Церковью. Когда приходил духовник, который исповедовал нас и причащал, отца, как правило, не было дома. И он никогда не вступал в спор по поводу веры, хотя по всем остальным вопросам (коммунизм, Брежнев) в семье были кровавые битвы...

Мама (она была беспартийной) тоже никогда ничего не навязывала и не делала из религии культа. Все шло само собой. У мамы был прекрасный вкус и замечательное чувство меры, которые гарантировали защиту от пошлости. Дома вера была в безопасности, но я знал, что для внешнего мира — это подполье. И когда я уходил в армию, а мой духовник подарил мне замечательный образ священномученика Никиты, я прятал его, зашивал в вещи. Всегда было ощущение двойственности и огромного страха. Я с ужасом думал о том, что папу выгонят из партии, а меня — из комсомола. Ощущение постыдное, но оно было.

Я помню себя восемнадцатилетним на Пасху в храме Воскресения Словущего на улице Неждановой, помню ужас от того, что мне даже в храме перекреститься было очень непросто. А для моих детей это уже совершенно естественно. Когда мы как-то в Питере зашли на службу в храм Николы Морского, наш шестилетний Тема исчез. Я нашел его среди нищих, он сидел у одного из них на коленях. Такой абсолютный выплеск чувств и никакого страха, что за это что-то будет. Меня это поразило.

Мое чувство страха усугублялось еще и тем, что профессия моя публичная, многое на виду, многие узнают. Мне это всегда мешало, особенно на службе, где и так довольно трудно бывает объяснить себе, зачем это делаешь. Зачем стоишь на службе, молишься, читаешь Евангелие? Конечно, со временем этот вопрос отпадает сам собой. Потому что каждый раз открываются совершенно невероятные вещи. И это всеобъемлюще: Господь дает тебе именно в эту минуту услышать то, что является ответом на твой вопрос, и ты как будто впервые слышишь слова, которые, казалось бы, давно знакомы. Вот! Вот он ответ!

Скажем, после выхода новой картины искушения просто наваливаются. Вдруг в Евангелии от Матфея читаешь притчу о зависти: помните, работники в винограднике, нанятые хозяином, пришли получать плату за свою работу. И первые говорят: мол, как так? Мы работали с раннего утра, а эти последние работали один час, а получают столько же, сколько и мы. И хозяин им отвечает: вы не о том беспокоитесь, что я вам мало плачу, а о том, сколько я им плачу. Прочитаешь такое, и все так ясно про себя становится!

Вера для меня, действительно, как воздух. Наверное, поэтому для меня сейчас уже мучительно провести месяц без исповеди. Такое ощущение, что не мылся. При этом я никак не могу считать себя ни праведником, ни исполняющим заповеди в том виде, в каком это необходимо... И понимаю разницу, что значит жить по вере и жить с верой?

С верой жить легко, а вот по вере жить — тяжело. Тяжело от осознания, а легко тоже от осознания. Наверное, любой из нас, особенно в молодые годы, ищет разного рода оправдания. Но я думаю, что самое опасное — это оправдание гордыни. Одно дело — быть лучше других, другое — просто лучше. Быть лучше других совсем не трудно, ведь всегда найдется кто-то хуже тебя: ты причащаешься раз в неделю, а он раз в месяц, ты постишься в среду и пятницу, а он только в Великий Пост... Но вот стать лучше — трудно, так как неизмеримо труден путь осознания греха в самом себе, а не в сравнении себя с другими.

Если говорить о взаимосвязи веры и кинематографа, то я уверен, что сегодня не должен в своих фильмах впрямую говорить о Боге. Также уверен, что нельзя играть Христа. Ну как это? Артиста гримируют, и он в гриме Спасителя сидит на стуле и пьет кофе.

А вот если Он действительно в тебе, то что бы ты ни делал, Его присутствие во всем сделанном тобой будет очевидно. При этом (хотя я не беру на себя смелость это утверждать, так как не богослов и не проповедник) я считаю, что в искусстве отражение всегда сильнее воспринимается, чем прямая авторская декларация. Например, в «Казаках» Толстого ощущаешь его живую веру намного сильнее, чем во всех его философско-дидактических произведениях позднего периода, в которых он пытается объяснить читателю, что такое Бог. Невидимость и неосязаемость Его присутствия во всем и вся — вещи всеобъемлющие и всепроникающие. И если Господь сподобил тебя видеть Божий мир открытыми глазами и передавать другим свои (пусть самые малые) откровения, то ты должен понимать, что Он тебя именно на это подвигнул, а вовсе не на проповедь.

Например, в «Детстве Обломова», где нет ни одного прямого разговора о Боге, Обломов вспомнил давно умершую и горячо любимую мать, и на его ресницы «выкатилась слеза и стала там». И все. Для меня это и есть молитва. А что может быть в искусстве больше этого?

Розановская фраза «Человек без веры мне не интересен» когда-то поразила меня своей резкостью, а потом я понял, что в ней есть такая правда! Потому что человек так или иначе пытается восполнить отсутствие веры знанием. А знание без веры только умножает скорбь внутри человека. Как только вы задаете себе вопрос: «А есть ли Бог?» — всё. У верующего человека таких вопросов не должно быть. Как же без Бога? Зачем тогда жить?

Я помню, в Вологде, на пресс-конференции встает молодой человек, бледный, издерганный, в таком шарнирном, нервическом состоянии, и говорит: «Может ли быть такой человек: хороший, честный, образованный, благородный, который помогает другим, который умеет слушать, умеет любить, но не верит в Бога?» — «Может! — говорю. — Но он мне не интересен». У меня просто вырвалась эта розановская фраза. И она его огорчила, потому что он говорил про себя. Это он верный семьянин, он образован, он помогает родителям, а вот веры нет. Я, наверное, потряс его своими словами...

Когда в одиннадцать лет я по частям печнику Давыду продавал свой велосипед, доставшийся мне от старшего брата, то никак не мог понять, почему весь велосипед он покупал у меня за семь рублей, а если по отдельности (втулки, цепь, руль), то чуть ли не за шестьдесят. Тот молодой человек из Вологды разложил свою жизнь на добродетели, которыми был полон. И в его сознании не укладывалось: раз он не крадет, не прелюбодействует, зарабатывает деньги своим трудом, то разве такая малость, как отсутствие веры, может сделать его человеком неинтересным? Я не пытался, но вряд ли, даже если бы попробовал, сумел бы объяснить ему, что никакая из его добродетелей не интересна мне сама по себе.

Человек без веры не интересен — эта мысль русского философа Василия Васильевича Розанова бытует во всей русской культуре, будучи связанной не только с Православием, но со всеми религиями. Я думаю, что в России любое метафизическое вероисповедное начало (независимо от религии) имеет огромное значение... Произведения Достоевского, Толстого или Чехова, даже если в них не говорится напрямую, так или иначе основаны на этом. Как только вы начинаете пытаться понять веру, то тут же перестаете верить. Почему, как мне кажется, Всевышний перестал являть чудеса, как это было в IX–XI веках? Потому что ему стали говорить: «Ты покажи, тогда я поверю». Я не знаю, как помогает мне вера, знаю только, что без нее нельзя... Православная вера давала русскому человеку ощущение нравственности и закона, а мы, славяне, законов не любим, терпеть их не можем. Знаете почему? Очень скучно по ним жить, тоска! Ну день, два, ну месяц, а дальше: «Ой, не могу уже так!»

Вне зависимости от того, как изменился мир за эти годы, рано или поздно, хочет того человек или нет, Бог ставит перед ним вопросы самые простые, одинаковые для всех, вне зависимости от образования, социальной принадлежности или вероисповедания, и человек на эти вопросы должен отвечать. В конечном итоге от того, как он ответит, зависит, каким этому человеку быть, и что он оставит после себя. Для России эти вопросы умещались в три понятия, в три женских имени — Вера, Надежда, Любовь: во что и в кого ты веришь, на что и на кого надеешься, что и кого любишь.

И как бы ни изощрен был мир сегодня, эти три силы являются основой в защите бытия перед небытием.

Мой двоюродный дед Дмитрий Петрович Кончаловский в своей замечательной книге «Пути России» написал следующую фразу: «В государстве, где утеряно понятие стыда и греха, порядок может поддерживаться только полицейским режимом и насилием».

Понимаете, человек, в котором живут понятия греха и стыда, не станет красть деньги. И не потому, что ему по-человечески боязно, а потому, что ему по-настоящему страшно нарушить одну из Божьих заповедей. Я у себя на Студии «ТРИТЭ» создал фонд, абсолютно частный. Мы десять процентов от всех своих заработков передаем в этот фонд. Такая своеобразная «десятина в складчину». Из средств этого фонда мы помогаем храмам, монастырям, детским школам, где воспитываются сироты и дети из неблагополучных семей. И ведь какое счастье, когда к тебе приходят матушки и говорят: «Никита Сергеевич, голубчик, тут нам двести гектаров земли дали, а обрабатывать нечем». А ты знаешь, что можешь взять деньги из этого фонда и купить им трактор. И на следующий год они приезжают и рассказывают, какой они собрали урожай. Вы представляете, какое это счастье?!

До революции россияне были связаны великой нашей культурой. А еще их объединяло Евангелие. Когда один человек говорил другому: «Побойся Бога, креста на тебе нет!» — второй понимал, о чем идет разговор. У людей независимо от образования или положения в обществе были равнозначные понятия греха и стыда. Этого сейчас нет, а отсюда проистекает и все остальное: и необязательность, и ложь, и зависть. Да, на Руси воровали всегда, но было и понятие чести. Купцу не требовались бумаги, заверенные у нотариуса, — ему дорого было его имя.

Грех и стыд — понятия сугубо индивидуальные. Человек понимает, что глаза не должны быть больше, чем рот. Что есть общие интересы, являющиеся основой его собственной безопасности. И дело не в том, чтобы нанять еще тридцать охранников. А в том, чтобы, оглядевшись вокруг себя, подумать: что ты можешь сделать для людей, которые не имеют твоих возможностей, твоих связей, не оказались в нужное время в нужном месте, не были приближены к недрам страны или к ее банковской системе. Это как раз и есть показатель наличия греха и стыда — не откупиться от нищего и обездоленного, а искренне озаботиться, чем ты можешь ему помочь. По физическому воздействию это практически одно и то же, но по внутреннему импульсу «нате, и отстаньте от меня!» или «я хочу тебе помочь» — совершенно разные вещи.

Что мы сами можем сделать? И что такое делание? Теперь идут бесконечные разговоры о нравственности. Но в России тихое делание сегодня важнее, чем все эти «ля-ля». Де-ла-ни-е! Вот я приезжаю в Свято-Николо-Шартомский монастырь под Шуей и вижу, что за сорок дней Поста там уже произошло это самое де-ла-ни-е. На первой неделе Поста дом для братии заложили, а на последней уже под крышу подвели. Или отдали корпус разваленной больницы двум монахам, и они подняли его. Каждый день в нем работали! И сделали все своими руками. Да, для этого должна быть только воля жить. Не нужно ждать, когда тебе дадут! Не дадут! Дело в том, насколько мы развращены идеологией потребительства. Насколько не способны чем-то владеть и за это отвечать. Насколько не умеем ценить то, что даровано нам Богом... Вот в чем современная проблема.

Только в движении вперед есть выход из трудного положения. Как только ты встал в оборону, стал оправдываться, искать советов «добрых людей», ты и рта раскрыть не сможешь — тебя советами замучают. Делай свое дело! Работай! Как на Руси говорили: «Глаза боятся, руки делают». Отец Тихон, игумен Сретенского монастыря в Москве, или отец Нестор, игумен Свято-Николо-Шартомского монастыря в Шуе, они строят и строят с утра до вечера — и больше ничего! И таких много: делают дело и ни на что не обращают внимания. И это самое главное! Некогда отвлекаться на суетную брань или пустое общение. И это правда.Но правда, любая правда (жестокая в особенности) без любви есть ложь.А любовь — понятие, не определяющееся супом.Вот почему я часто повторяю: что российская демократия, если она была когда-то, тотолько в храме, где перед единым законом были равны и государь, и нищий.

Мы долгие годы жили во лжи, и среди картин замечательных было огромное количество картин, которые были лживы, говорили неправду, но помогали этим жить. Но «Летят журавли», «Баллада о солдате» — правда. Романтические картины 1941-го — правда. И, что самое главное, люди, делавшие эти картины, имели сострадание. Сегодня убивают на экране тысячи людей. За последние пять лет (я не помню точной статистики), но из сделанных трехсот пятидесяти картин — более четырех тысяч убийств на экране. А ведь мы живем в стране, где был писатель, который написал шестьсот страниц о том, как молодой человек убил старушку. И весь роман (шестьсот страниц) — это то, что происходит с человеком, который посягнул на чужую жизнь... Да, замечательная мудрая мысль: жестокая правда без любви есть ложь.

И это сегодня стали понимать наши враги. Недавние попытки учить русский православный народ христианству через английского переводчика по всем каналам телевидения, нашествие многочисленных, чуждых нашему народу сект свидетельствуют о том, что западные идеологи лучше нас понимают главную силу и корневой источник могущества России. Хорошо бы и нам самим понять, что любые реформы — политические, экономические, социальные изначально обречены, если не учитывают национальный характер народов, их культурно-историческое своеобразие...

Говорят, что Православие не уберегло Россию (от большевистской революции), а я считаю, что именно Православие уберегло в этих условиях Россию. Я не могу принять точку зрения Русской Зарубежной Церкви, которая взваливала на Русскую Православную Церковь, оставшуюся и в самые страшные годы в России, грехи за происшедшее. Выстоять в условиях запретов и гонений намного труднее, чем сожалеть об этих гонениях, находясь далеко, пребывая в безопасности.

Почему я так надеюсь на Православную веру? А на что надеяться еще?! Есть ли какая-нибудь сила, которая на сегодняшний день может по-настоящему вселить в нас надежду? Где она? Вера в героя, который спасет? Мы это уже проходили. Главное, чтобы мы не занимались самоуничтожением. Я против того, чтобы православный священник освящал рестораны и казино, и это показывали бы по программе «Время», и против того, чтобы люди с лицами обкомовских работников тупо стояли со свечками, не понимая ни слова из того, что в храме говорят. Я против всего этого, против превращения Церкви в новый фетиш. Это раздражает народ, это вызывает усмешку, иронию, всеразъедающую ржавчину иронии. Я признаю иронию только по отношению к самому себе. Шутка по отношению к себе всегда спасает. Шутить над другими — занятие неблагодарное. И все-таки почему я возлагаю надежду на Православную веру? Да потому, что все истоки русской культуры, все истоки русской традиции так или иначе, в корневом своем понимании, завязаны на Православии...

Збигнев Бжезинский отметил: «Коммунизм разрушен, последним оплотом врагов Америки является Православие»... Почему? Потому что Православие на сегодняшний день, да и вчера, да и завтра — это единственная питательная среда, которая гарантирует русскому человеку и России бессмертие. Принципиально важен вопрос: почему Православие не исчезнет? Почему, как трава сквозь асфальт, оно прорастает? Храмы разрушены, худые потолки. Но отдали храм приходу, еще не залечили, не починили — служба уже идет. Потому что это живая потребность нашего народа... Сегодня происходит восстановление монастырей как оазисов культуры. Что такое монастырь для русского человека? Это было все: и обучение, и защита, и возможность спрятаться от врага... И другой национальной идеи у русских быть не может. У нас это — самые простые вещи: труд, любовь, вера, благочестие. А далее — все по заповедям. И другого-то нет, и никогда быть не может, потому что Россия может существовать только в этой системе верховных координат.

Православие для русского народа — это и грамотность, и нравственность, и духовность, и основа отношений между людьми; Православие — система координат, столь важная и нужная для человека и общества. Именно Православие давало и дает людям ощущение равноправия, потому что все чувствуют себя равными перед нелицеприятным Богом. Это — не призыв и не крик души, а констатация факта.

Господь так управил, что именно Православие стало основополагающей религией России, которая по праву является единственным реальным мостом между Востоком и Западом. Православная вера в России — из тех вещей, которые не исчезают, как бы их ни вытравляли. Можно выжигать веру каленым железом, можно сажать людей в тюрьмы, убивать священников, взрывать храмы. Но история нашей Родины показывает, что Православие как основа нравственных устоев России — как трава сквозь бетон — все равно прорастет. И сейчас оно благодаря России обретает второе дыхание, новую жизнь. А христианство на Западе уже не горячее: оно слишком привычно, слишком традиционно. Там все заканчивается семейным обедом у родителей на Рождество или открыткой на именины.

Сегодня, на мой взгляд, русское Православное христианство — абсолютно живая религия, несмотря на более чем тысячелетний возраст. Никакая другая вера не подвергалась таким испытаниям... Для католической и протестантской церквей, скажем, прошедшее столетие было закономерным продолжением их существования. Там у верующих не было отторжения от Церкви из-за страха осенять себя крестным знамением, как у нас, когда мы долгие годы крестились в лучшем случае под пиджаком, чтобы из комсомола не выгнали.

Да, я глубоко верю, что есть вещи не исчезающие — как бы их ни вытравляли... Я вообще сейчас говорю о православной культуре как таковой, о православной традиции, во многом связанной с русской литературой, с образом неугасимой лампадки пред иконой. Нельзя представить себе того же Бунина или Шмелева без лампадки. Она была частью их жизни. А когда эту жизнь стали отнимать и разрушать, она стала основной частью их жизни: их болью, их страстью, их страданием...

Пока еще не было даже опасности истребления, об этой основе многие даже не думали. Как говорила одна из героинь Бунина, «я для тебя как воздух — без него не можешь, но его не замечаешь». И лампадка, пока горела — ее не видели. А вот когда она гасла — это замечали все. Это, наверное, и есть весьма точный образ Православия: пока в силе, оно было как естественное дыхание. Но как только начинались гонения, сразу укреплялась вера, и сразу возрастало стремление вновь возжечь эту лампадку, так как без нее просто нет России. Вот и сегодня она горит с новой силой.

Конечно, Православие, даже русское Православие, нельзя связывать только с кровью, только с национальностью. Мы знаем из истории огромное количество примеров, когда татары принимали христианскую веру и служили русским князьям, воевали за Русь и за Россию. И немцы...

Здесь скорее обратная зависимость. Православие на нашей земле создало особый тип культуры, наше Православие имеет особый вкус, что ли... Это все находится в почти неосязаемой сфере. Тот же Василий Васильевич Розанов очень точно это чувствовал. Подмигнет один русский человек другому хитрым глазком — и все понятно. Вот что невозможно с иностранцем. То есть подмигнуть, конечно, можно, но не все будет понятно. А точнее, ничего не будет понятно. И дело не в нелюбви к иностранцам, а в том, что эта основа лежит вне рационального сознания: это метафизическая сфера жизни. Хотя, конечно, «загадочной русской душой» много и долго еще будут спекулировать — потому что это очень удобно для того, кто ничего не хочет делать.

И еще одно: Православие, как мне кажется, это единственная религия, которая может примирить степь и лес. Поэтому Господь так управил, что именно Православие стало основополагающей религией России, которая по праву является единственным реальным мостом между Востоком и Западом. Россия с одинаковой легкостью воспринимает и западную культуру, и восточную. Православное христианство — это вера большого народа, сильного и широкого.

Вера — это сугубо внутреннее богообщение, но она невозможна без Церкви. Церковь — соединение людей душевное и духовное, не призывающее постричь всех под одну идеологическую гребенку. Знаете, когда говорят: «В Бога верую, а в Церковь ходить не хочу», — это самообман. Кажется, Серафим Саровский сказал: «Для кого Церковь не Мать, для того Бог не Отец». Отделяя собственную веру в Бога от Церкви, мгновенно становишься сектантом, то есть человеком, переполненным гордыней, которая дает тебе возможность и право определять, что есть правильная вера, а что неправильная. Лично я всегда задаюсь одним очень простым вопросом: считаю ли я себя талантливее, умнее, храбрее, мудрее Дмитрия Донского, Александра Невского, Пушкина, Достоевского? Нет! Почему тогда я должен усомниться в том, что для них было правильно и естественно?

Лень, страх, неловкость, незнание, комплекс неполноценности, что, по сути, и является препятствием для прихода в церковь, — это не аргументы. Но если все это я возвожу в принцип, то я гордый козел, и больше ничего. В молодости, когда я стоял на службе, то не ощущал такой благости, как сейчас, ее заглушал страх, который каждый раз просто гнал из церкви, чтобы не встретить там знакомых.

Я долго учился, чтобы в храме совершенно никого не замечать. Сейчас научился в церкви быть один, то есть не один, а наедине, и это самое блаженное ощущение. Это вертикаль, ты в нее погружаешься, ты ее физически ощущаешь, она осязаема.

Мне говорят: «Да, новые времена... ну что вы, ей-богу, со своими попами, да с церквями... ну церкви мы больше не разрушаем, и еще у нас должна быть свобода вероисповедания». Это ведь только кажущаяся свобода, если у человека нет внутреннего стержня, нет понимания, что такое хорошо и что такое плохо. А собственно, кто ему расскажет об этом? Возьмите кодекс строителей коммунизма — да, это Евангелие, только без Бога: не убий, не укради. Но Евангелия без Бога быть не может! Я уверен, что воспитывать добродетели в человеке без религиозного чувства бессмысленно. Так же, как без Русской Православной Церкви.

Когда-то с трибуны Советского фонда культуры я сказал, что единственной организацией, которая за все годы Советской власти не металась из стороны в сторону, от правды к неправде, была Русская Православная Церковь, исторически продолжавшая строительство своего духовного храма. Я считаю, что самое большое зло и самая тяжело восполнимая утрата, совершенные по отношению к нашему народу, — это физическое и идеологическое разрушение Русской Православной Церкви...

Эта система была частью общего исторического культурного ствола России. Церковь объединяла. Через нее осуществлялась историческая связь поколений. С разрушением Церкви разрушилась и эта связь, что в результате привело к ослаблению национального иммунитета. Сколько лет над нашими головами огромными буквами писали одни и те же призывы и заклинания, меняя только номера съездов и пленумов, навстречу которым нам нужно было стремиться, а потом дружно выполнять их решения. Волновало ли кого-нибудь это шаманство, кроме тех, кто отвечал за то, чтобы все было вывешено вовремя и читалось с любой точки? Выполнялись ли указания? Волновали ли они людей?

Нет! Однозначно — нет!.. В народе живет тяга к историческому образу мышления, и лишать народ возможности следовать этому мышлению — преступление перед будущим этого народа, угроза его нравственной национальной безопасности... Думаю, что следствием разрушения храмов, отринутой веры является и экономическая ситуация, в которой мы сегодня находимся.

Церковь — это неотъемлемая часть истории и национального самосознания. И самое главное, Церковь — это настоящая демократия... И это то, что для меня является истинным проявлением и истинным значением демократии для людей, которые хотят объединяться в общем деле на основе Закона Божьего. Ибо понятие демократии, которое существует сегодня, на мой взгляд, ложно. Ложно, ибо мы все равно — продолжение большевизма сегодня, только большевизма с другой стороны. Допустим, загонять людей в колхозы насильно безнравственно, как и безнравственно их разгонять насильно, понимаете? Поэтому у меня неоднозначное отношение к сегодняшнему вопросу, вопросу демократии.

Русская Православная Церковь в катакомбном виде выдержала все, что уготовила ей Советская власть, закапывавшая заживо батюшек, сжигавшая храмы и устраивавшая там сумасшедшие дома и колонии, отбиравшая имущество и расстреливавшая целые приходы. Государству еще долго придется это отмаливать. Значит, так надо.