Сегодня о 35-й годовщине вывода советских войск из Афганистана
Этот день – 15 февраля – посвящён всем соотечественникам, исполнявшим после Второй мировой войны воинский долг за пределами Отечества с февраля 2022 года уже не уместен ветеранский «афганоцентризм», тем более «сирия-центризм». Но именно Афганистан преподал урок на все 35 лет: ничто не важнее полевого опыта. А еще – достоверности…
Из порядка миллиона «послевоенных» ветеранов ныне здравствуют менее 500 тысяч, прошедших более, чем 20 стран. Если не считать Афганистан с предельными для него 108 тысячами наших интернационалистов (группы войск в странах Варшавского Договора и Монголии также не в счёт), больше всего наших военных находилось на Кубе (1962-93 гг.), «разово» – свыше 40 тыс. человек. Кроме судьбоносных для Китая и Северной Кореи советских миссий в конце 40-х – начале 50-х годов (с поправкой на историю не будем численно измерять наше там присутствие), наиболее эффективно мы проявили себя на той же Кубе и во Вьетнаме (1961-91 гг., на пике – 11 тыс. человек). Помимо Афгана, наиболее активно наши военные участвовали в боевых действиях в Африке – Анголе (7 тыс.) и Мозамбике (5 тыс.) – с 1975-го до начала 90-х. Впрочем, данные по последним двум странам некоторые историки-очевидцы считают завышенными.
«Системно и целеустремлённо» – также в 70-х – мы находились на арабском Востоке: в Египте, Сирии, Ираке, Северном и Южном Йемене, Ливии, частично в Алжире – суммарно более 2 тысяч человек. Самая неизвестная из «горячих точек» – Индонезия (1961-63 гг – до 2 тысяч). Самый неожиданный опыт мы – иногда в режиме встречного боя – приобретали, пестуя армии противостоящих сторон – Эфиопии и Сомали (1977 г.), а также Южного и Северного Йемена (середина-конец 60-х).
По численности наших интернационалистов и географии их присутствия имеются разночтения, иногда связанные с порядком замен (бывали длительные, притом, массовые накладки сменщиков на отслуживших), а также, повторю, фактической «недоукомплектованностью» наших советнических аппаратов, а заодно двусмысленностью военно-гражданских задач. Так, например, в Чили при Альенде, те же вертолёты, изначально имеющие двойное назначение, поставлялись как по гражданским, так и военно-техническим контрактам (иногда – формально через Кубу). То же относилось к целому ряду других стран.
Главный политический мотив нашего интернационализма – застолбить за Советским Союзом и социалистической системой место, освободившееся после ухода колонизаторов. Условием оказания военной помощи, тем более, с командированием «советников, специалистов и переводчиков» (устойчивое словосочетание, исключавшее переводчиков из числа специалистов), являлась официальная просьба законных на то время властей, пусть и с подтверждением этими властями идейно-политического союзничества с Москвой.
Без этой оговорки, как и подробного предисловия не обойтись из-за многочисленных спекуляций-противопоставлений помощи – вмешательству. Существеннее общая оценка всех видов нашей помощи по местам её оказания. С учётом тогдашних реалий она, в целом, была полезной для страны, особенно в части подготовки местных кадров. Они впервые образовали там какой ни есть средний класс – в отличие от предшествовавшей ему «подколониальной» компрадорской прослойки. Подчеркну: не об Афганистане здесь речь. Кстати, с наших интернационалистов в 70-е годы появился термин «мягкая сила» (soft power).
* * *
Теперь собственно об Афганистане. Нашей 10-летней войне посвящены уже сотни исследований и тысячи мемуарных книг – с разной долей допущений. Придерживаясь принципа очевидности для участника событий, подведу наименее разноречивый итог. Конспективно отвечу на типичные вопросы. Их, как правило, пять.
Первый вопрос: зачем мы туда вошли? Во-первых, решение на ввод войск зиждилось на логике глобальной конфронтации: или мы опередим Запад, или он нас. И уже не важно, насколько этот Запад стремился подчинить себе именно Афганистан, феодальную страну, занимавшую 108 место из 129 по тому времени относившихся к «развивающимся». Впрочем, не только мы и не только тогда считали, что «свято место пусто не бывает».
Во-вторых, более предметная задача состояла в том, чтобы отдалить от советских рубежей угрозу исламизма, который стал реальностью после «антиимпериалистической революции» в Иране – у наших тогда общих с Афганистаном соседей. Именно в Афганистане исламизм и «империализм» грозили сдвоить ряды. Они их и сдвоили.
В-третьих, это – идеологический соблазн, исходящий от кабульских правителей. Они всегда рассчитывают на внешнюю помощь в поддержании государственности этой этнически и социально сверхпереплетённой страны. В этом смысле вторичны и «социалистическое» оправдание Тараки-Амина-Бабрака-Наджибуллы, и не менее иждивенческое – их предшественников и приемников. Лишь талибы – да и то относительно – пытаются опереться на кажущуюся пуштунам самодостаточность под сенью «единственно правильно трактуемого всемирно-побеждающего» учения Пророка. Парадокс состоит в том, что Афганистан всегда безопаснее «кормить», чем рассчитывать на его «самоокупаемость». Об этом забыли не только мы. И не только тогда.
Наконец, в 1979-м что-то да значила «интернациональная солидарность с братским народом». Своих единоверцев Москва бросить не могла, ибо на ней строился весь «антиимпериалистический лагерь». Была и уверенность в победоносности своей армии, доказанная в Венгрии 1956 года и Чехословакии 1968-го. Сработал и «импульс» недавней вьетнамской победы, подтвердивший, что «нет таких крепостей, которых не взяли бы…» Проводилась аналогия со Средней Азией, в XIX веке «умиротворенной за 30 лет, а в 20-х годах XX-го – за 3 года». Наконец, был ещё жив и горький романтизм далёкой «Гренады моей». Взыграло и самолюбие, оскорблённое чилийской осенью 1973 года.
Второй вопрос: что мы делали в Афганистане? Строили эту страну по лекалам советской Средней Азии. Причём, с упором на социально-экономические реформы – без изначального посягательства на культурно-исторические традиции афганцев. Беспрецедентные для афганской истории более 150 только общегосударственных объектов – тому подзабытое подтверждение: сколько их осталось сегодня, если не считать аэродромы? Да, это строительство опиралось на нашу военную поддержку. Потому, что тех, кого мы хотели видеть энтузиастами-реформаторами и друзьями СССР, оказалось удручающе мало. В практическом смысле пришлось противостоять сотням племенных и прочих формирований, воевавших за неизменный для них уклад жизни, не вникая в социальные новации, уклад, что лет на 200 отстоял от общепринятых представлений второй половины ХХ века: В подтверждение – диалог с афганцем, который слышал слово «Москва»: “За сколько сатлов (вёдер) маша (дешёвая бобовая культура) можно в Москве купить ишака?” – “В Москве нет ишаков”. – “Неужели такой маленький город, что не нужны даже ишаки…»”
Свою лепту внесли и западные «товарищи», не погнушавшиеся собрать против нас и глобально-террористическую «Аль-Каиду» (с её медийно запрещённым продолжением в лице ИГИЛ), и «раннефеодальный «Талибан». Многое ли у нас получилось? Куда меньше того, чего добивались. Причины – смотри выше… Но! Даже потомки тогдашних моджахедов – дехкане (крестьяне)-дуканщики-караванщики-менялы и прочие (включая, кстати, деревенских мулл(!) – к советским относятся скорее с ностальгией. Хотя бы потому, что шурави не только сливали солярку и давали лекарства («примешь и, видит Аллах, зуб не болит»), но и торговались на базарах. Значит, уважали тамошних трудящихся. В отличие – от западных приемников… На афганском ковре, вывешенном на международной выставке-ярмарке, красуется «голубая мечеть» в Мазари-Шарифе и советский танк Т-72… Или ещё образнее: афганский беженец в Париже, разговорившись с заезжим «шурави» не скрывает восторга: «Шурави – это круто!»
Третий: какую цену заплатили мы и афганцы? Остановимся на цифрах, сколько-нибудь документальных и сбалансированных. Мы потеряли около 15 тысяч военнослужащих при приблизительно 50 тысячах раненых, травмированных, ставших больными и т.д. До трети всех погибших и пострадавших стали жертвами несчастных случаев как связанных, так и не связанных с боевой обстановкой. Попало в плен и пропало без вести 417 военнослужащих (из них 130 были освобождены до вывода советских войск). Судьба остальных доподлинно неизвестна. Кстати, США тоже за десятилетие вьетнамской войны потеряли погибшими в 4 раза больше, без вести пропал 1741 американец.
Поддержка кабульского правительства стоила нам 800 миллионов долларов ежегодно. На содержание 40-й армии (ведение боевых действий) также ежегодно расходовалось около 3 миллиардов долларов США (в ценах тех лет). Потери афганцев – по документам, к которым, разумеется, можно придраться, – не менее 300 тысяч военнослужащих правительственных сил, госслужащих и мирных жителей. Раненными могли быть более 80 тысяч человек. Покинули страну – от 2.7 миллионов жителей. Повторю: мы не искали минимальные цифры. Мы отвергли сильно политизированные уверения – со многими нулями в конце. И проклятиями нам в спину.
Четвёртый: ну, и какой вывод? Подождём с выводами. Вместо них назовём главный парадокс, он же – урок всей афганской кампании. Не было её «бизнес-плана». Оказался не просчитан объём экономической нагрузки на нашу страну, без того втянутую в нескончаемую гонку вооружений. Мы не оценили и преференции от контроля за пустынями и горами. Даже строительство железной дороги из Термеза в Хайратон предполагало фактически односторонние поставки в Афганистан. Так или иначе, лозунг Великой Отечественной – «Мы за ценой не постоим!» – оказался клиширован совершенно в другой геополитической обстановке. Этим не исчерпывается череда причинно-следственных увязок, иллюзий и порывов, преисполненных лучшими намерениями, над которыми витали не прописанные «даешь!», «однокоренные» с «авось». Вот о чём следует помнить…
Но есть и другое. Сегодняшнее состояние вооруженных сил и вообще «военного дела» напрямую связано с опытом афганской и чеченской войн. Это относится к успехам и проблемам. Нашим и, прямо скажем, наших противников. Нас же Афганистан «подтолкнул» к системному обучению на поле боя – другие оказались к этому менее расположенными. Иная публицистика сегодня неактуальна…
Пятый: что теперь с Афганистаном? Его состояние, а заодно и статус бесстрастно определим так: это, как и прежде, формально самостоятельное образование, мало понятное широкому международному окружению и угрожающее соседям своей непредсказуемостью. Почти 20-летнее западное в нём присутствие сколько-нибудь рационально оправдывалось исключительно размещением американских баз вблизи Ирана, Китая, «отечественной» Средней Азии и Пакистана… При этом большинство афганцев: а) менее, чем когда-либо, осознаёт себя гражданами единого государства, так как за несколько военных поколения привыкли рассчитывать лишь на родное племя, а то и «отряд самообороны»; б) считает «Талибан» силой, единственно регламентирующей духовную и материальную сферы бытия; в) воспринимает иностранцев, в лучшем случае, как источник разнообразия «наркоцентричной» хозяйственной жизни, не становящейся от этого богаче из-за всепоглощающей коррупции, в худшем – цивилизационными антиподами, навязывающими им «марсианские» стандарты и воззрения; г) относится к войне как форме существования, единственно доступной их пониманию и опыту; д) не испытывает угрызений по поводу своей глобальной наркоэкспортной роли, ибо «героин, видит Аллах, это просто сельхозпродукт, более востребуемый рынком, чем, скажем, шафран»: до 60 проц. всех внутриафганских финансовых расчётов так или иначе связаны с наркобизнесом, ныне менее признаваемым, чем до августа 2022 года. Тем не менее, «наркознаменатель» внутренней жизни Афганистана все более распространяется на остальной мир… Грустно…
* * *
Лучше вспомню утро 15 февраля 1989 года. В версии тогдашнего офицера связи взаимодействия с военными наблюдателями ООН, проще говоря, меня, военного переводчика.
Около 8 утра – мимо ооновского поста в Турагунди, на афганской стороне речки Кушка, прогромыхал последний в выводимой нами колонне грязный танковый тягач. С залихватской надписью при многих шрифтах «Ленинград – Всеволожск».
Минут через 40 за нами, то есть, двумя ооновцами и мной, прибыли уже не армейские посланцы, а пограничники. Невысокий плотный майор налетел на меня с требованием найти… простыню. Немедленно и во что бы то ни стало. Нашёл не без приключений и вручил.
Около 10.00 эта простыня оказалась за нашим остановившемся уазиком. На середине моста через речку Кушка. Мы, пятеро советских: двое сопровождавших нас, двое нас встречавших и я, вытерли о неё ноги. Встретивший нас полковник-пограничник с непередаваемым чувством произнёс матерно-хлёсткое: «Ну, что, ребята, войне, скажем так, конец!..»
В 10.20 канадский военный наблюдатель ООН майор Дуглас Майр озвучил фразу, перевод которой я осилил не сразу, но помню до всхлипов и придыхания: «Насколько мне известно, по западной оси вывода – советских войск не осталось…» Точка
… и не хочется ничего добавлять… У французов, считающихся основоположниками военной историографии, есть заповедь: задача очвидца состоит в честном воспроизведении того, что он видел. Выводы сделают внуки…
Источник: Дом писателя
