Три поезда тому назад...

* * *

Стирали на Грушевке бабы,
Подолы чуток подоткнув.
Водою осенней, озяблой
Смывали с одежки войну.
 
Из грубой, дощатой колонки,
Устроенной возле моста,
Прерывистой ниточкой тонкой
В корыта струилась вода.
 
От взглядов работу не пряча
И лишь проклиная ее,
Стирали обноски ребячьи,
Да мелкое что-то свое...
 
И дружно глазами тоскуя,
Глядели сквозь влажную даль
На ту, что рубаху мужскую
В тугую крутила спираль…

 

 

 

* * *

Рукопожатие… Духопожатье…
Пальцев на пальцах немое распятье.
Как пережить найсладчайшую муку —
Спрятать в ладонь эту женскую руку?
Чтобы на уровне гемоглобина
Вены сомкнулись, светло и глубинно.
Чтобы в одну, вопреки укоризне,
Тихо сложились две линии жизни?..

 

* * *

Порою хрустнет половица…
Бледна в изломе и резка,
Сама уже соединиться
Не в силах ломкая доска.
Придет столяр,
Гнилье ругая,
Отсыплет гвоздиков пяток,
Излом неровный подстругает,
В работу пустит молоток…
И все. Порядок.
Только глуше
Доска ложится под ступни.
А если не доска, а души?
Вот гвозди… На… Соедини…

 

* * *

Два поезда тому назад
Перрон был яблочно-клубничным,
Смородинным, всмяткуяичным,
Все предлагающим подряд.
 
Два поезда тому назад
Накидка серебрила плечи,
И обещал иные встречи
Плацкартно-вымученный взгляд.
 
Два поезда тому назад
Я бабке поклонился в пояс
За кружку вишен… Вздрогнул поезд,
И тень его накрыла сад.
 
Два поезда тому назад
Все было чуточку иначе.
Окончен день… И вечер начат…
А всхлипнуть — годы не велят.

 

ВОЗРАСТ

Нынче песни поют, где ни слов, ни куплета…
Может, вправду — теперь наша песенка спета?
 
Стало зябче высокое солнце в июле,
Стало в доме темней, хоть свечи не задули.
 
Стали мелкими буквы, а дали — тускнее,
С каждым днем удлиняются в парке аллеи.
 
Стали выше ступеньки и тише — трамваи,
Чуть слыхать воробьев, что сбиваются в стаи.
 
Стала вдруг каменистее к дому дорога,
Стало некому: «Мамочка!» — крикнуть с порога…

 

* * *

                                               Наталье Татур
Был тучен день… И небо провисало.
Вдоль сквера серебрился лай собак.
Но было снега мало, света мало,
И не дышалось, в общем-то, никак.
 
Слова першили где-то под гортанью,
Сжимали горло, тыкались в кадык,
На снег размякший, в кашицу сметанью,
Плевком летел гортанный полукрик.
 
Казалась блажью — жизнь, любовь — тщетою,
Такой постылой — собственная суть,
Что изобьют — и жалости не стою,
В груди болит? — на то она и грудь.
 
Предела нет… Нет сущему предела.
Сквозь лай собак краснели снегири,
Немое небо мертвенно синело,
И что-то било в ребра изнутри.

 

* * *

                                            А. Душечкину-Климову
Где-то Хлебников бродит в рубище,
Все мусолит с цифирью тетрадь,
Все заветную истину ищет,
Будто истину надо искать.
 
Зарыдает… Морковного чаю
В гнутый чайник засыплет щепоть.
И пристроит на лавочке, с краю,
Не себя — утомленную плоть.
 
Ту тетрадку какие-то дети
На растопку сумеют украсть,
Чтоб теплилась в голодном шкилете
Вера в добрую новую власть…
 
Вознесется цифирь, догорая,
В поднебесный свинцовый простор.
Только искра одна золотая
В полнолунье видна до сих пор.
 
Божья искра небесной цифири
Все мерцает, над эхом скользя.
Так печально и тягостно в мире,
Что душе и заплакать нельзя.

 

* * *

Откуда этот свет неяркий,
Вновь ускользающий во тьму,
И свеч остывшие огарки
В свечей страшащемся дому?
 
Откуда этот запах прели
Из-под горбатых половиц? —
Объятья прели не успели
Дойти до мисок и страниц.
 
Откуда в зеркале разбитом
Лицо усталое взялось —
Вконец задерганное бытом,
Среди царапин и полос?
 
Откуда росчерк и помарки,
Что разбежались по письму?
Откуда этот свет неяркий,
Зачем так тянешься к нему?