Существует ли ограничение в творчестве? Это личный вопрос каждого человека, который считает, что занимается творчеством.
На самом деле некие ограничения есть даже у Бога: Бог ограничен в том, чтобы каким-либо образом воздействовать на свободу человека. Человек сотворен свободным, и Бог, по учению Церкви, не вмешивается в наш свободный выбор. Бог через Священное Писание, обстоятельства жизни, внушения нашей совести предлагает человеку те или иные варианты решения жизненных, нравственных проблем, но Бог не «давит», не воздействует силой на человеческий выбор.
Для меня бесконечно более значим писатель, художник, который может поставить себе определенные рамки. С самого начала зарождения искусства, такие ограничения всегда существовали: например, единство времени, места и действия. Определенные ограничения и нравственная самоцензура соблюдались самим художником, чтобы творение стало истинным произведением искусства. И это были ограничения не только эстетические, но и, в первую очередь, нравственные. Вспомним Канта — «есть две вещи, которые наполняют меня все большим благоговением: звездное небо надо мной и моральный закон во мне» — и этот моральный закон ставит совершенно определенные ограничения в любой деятельности человека. И горе тому человеку (кем бы он ни был, сантехником или писателем, художником), если он не ставит никаких ограничений для себя. Это ведет только к саморазрушению, к разрушению того мира, который существует вокруг него.
Существует такая точка зрения: художник, чтобы понять и правдиво описать жизнь во всей ее сложности и многообразии, должен входить и в область зла: совершать такие поступки или внутренне пережить и перечувствовать то, что обычный человек (а тем более верующий) просто не позволит себе. Но мы, увы, входим в область зла и помимо нашей воли: сам мир, по учению Священного Писания, во зле лежит. Как-то искусственно пытаться проэкспериментировать, вызывать зло, как Фауст вызывал Мефистофеля — совершенно ни к чему, это тупиковый вариант (что Гете, кстати сказать, и показал). Это показано и в истории Адриана Левертюна в «Докторе Фаустусе». Специально вторгаться в область зла, куда Господом Богом вторгаться запрещено, — просто не мудро. И у Пушкина, и у Достоевского, и у Шекспира — берем сейчас самых великих — и так было столько слабостей и немощей (присущих каждому человеку), что им вполне хватило «естественного» по их жизни материала, чтобы разобраться в том, что такое зло и как его в литературе отразить.
Совершенно не надо было Федору Михайловичу глумиться над детьми, чтобы написать своего Свидригайлова, и Шекспиру не нужно было совершать всех тех злодеяний, что явлены в его трагедиях.
Напротив, в душе человека заложено нечто иное. В одном из древних патериков повествуется о житии великого подвижника, Макария Египетского, жившего в IV веке. Он рассказывал своим ученикам: «Однажды, когда я был еще мальчишкой, я шел по улице, и вдруг мимо меня пробежали соседские дети, где-то уворовавшие смоквы и уносившие их за пазухой. Несколько смокв упало — я подобрал их и съел. А теперь, когда я вспоминаю об этом, я сажусь и плачу». То есть он осознал приобщение себя к греху воровства и понял всю глубину этого греха.
Вовсе не нужно совершать преступления для того, чтобы лучше понимать человека и адекватно отразить природу зла. На мой взгляд, это чисто коммерческий прием западной массовой культуры: чтобы написать какой-нибудь дешевый бульварный романчик, творец (как они любят говорить о писателях и художниках), должен приобщиться к неким злодеяниям. Все это, конечно, полная ерунда. К несчастью, в сердце своем человек совершает столько преступлений, таит столько гнева, зла, столько недоброго, что людям, совершающим преступление (в том числе и нравственные) якобы во имя художественного творчества, никакого извинения — кроме покаяния — с точки зрения Церкви нет.
В юности я по множеству раз перечитывал Достоевского, Шекспира, русскую классику, очень любил английскую литературу. И вот однажды мне пришла в голову мысль: ведь самые лучшие произведения мировой литературы являются описанием ошибок тех персонажей, которые изображены в этих книгах. «Царь Эдип» — роковая, фатальная ошибка Эдипа; «Гамлет» — гениальное описание ошибок Гамлета; «Король Лир» — тут уже просто хрестоматийно; «Евгений Онегин» — убийство Евгением Ленского и его неспособность оценить великую душу Татьяны Лариной; «Преступление и наказание» и т. д.
Эти произведения заканчиваются катарсисом — перед смертью или перед кризисом человек точно прозревает, подходит — но только подходит — к какой-то высшей ступени — но у этой как раз ступени роман или трагедия кончаются. И я подумал: а где же положительный опыт человечества, где его искать? Или мы имеем только опыт ошибок: гениальные — подчеркиваю, нисколько не собираюсь умалять значения названных и многих других произведений, действительно величайших созданий человеческого духа — описания ошибок людей? И накоплен ли вообще человечеством положительный опыт, и есть ли книга, в которой он собран? Не в области точных или прикладных наук (ботаники и агротехники), а именно в области духа?
Конечно же, подобные попытки были. Пробовал Николай Васильевич Гоголь написать второй том «Мертвых душ» — мы знаем, чем это закончилось. Пробовал и социалистический реализм создать образ положительного героя, и это закончилось ничем. Следовательно, художественное произведение, аппарат, которым пользуются писатели, не имеет потенциала, не имеет возможности для того, чтобы описать такого рода опыт человека. Не получается — или получается нечто такое, чему не веришь. Причем, многие из названных (и неназванных) великих писателей ставили своей целью изобразить именно положительного героя, пример для подражания, образец. Но не получилось — именно потому, что они были гениальными писателями.
На самом деле такой пласт духовного наследия существует. От него были насильственно отторгнуты целые поколения наших соотечественников. Это так называемая святоотеческая литература — жития святых, подвижнические, аскетические опыты — когда героем и самого произведения, которое читаешь, и, если можно так сказать, самой жизни становишься ты сам — и постепенно идешь по пути, который предлагают евангельские заповеди, который предлагают Святые Отцы. К этому порогу могут своими произведениями подвести наши великие писатели — дальше начинается восхождение, недоступное описанию средствами художественной литературы.
Миллионы людей вновь пришедших сейчас в церковь сумели сделать это с помощью наших великих классиков, которые заставили их задуматься, которые заставили их понять, что «вечные вопросы» — вопросы бытия, жизни и смерти, существования Бога, добра и зла — совершенно, на первый взгляд, не прагматичные, от которых можно легко отделаться, являются на самом деле самыми главными в жизни.
Это не означает, что мы сейчас, начав читать Святых Отцов — Игнатия Брянчанинова, Феофана Затворника, авву Дорофея или Антония Великого — сразу же станем резко набирать духовную высоту. Но на что реально можно надеяться, так это на то, что мы осознаем всю глубину падения человека, страшную реальность человеческой души — и тут уже начинается совершенно другая жизнь, которая как раз и не описывается средствами художественной литературы, даже той, которую мы называем великой классикой.
Что же касается собственно литературы, то сегодня очень часто ее призывают рассматривать безотносительно к ее духовно-нравственному содержанию, а по чисто эстетическим критериям.
По этим критериям можно высоко оценить и так называемую «разрушительную» литературу — произведения Кафки, Джойса, Беккета. Еще Пушкин писал: «Всё, всё что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». И порой те произведения, которые грозят душе человеческой гибелью, омертвением, укоренением в самых низменных, страшных «ценностях» — сами по себе могут быть весьма эстетичны.
Таланты даются человеку, и человек может их приумножить. Но смотря кому он эти таланты отдаст: Богу или дьяволу. Слово и художественное творчество обладают особой силой, но за них несут и особую ответственность. «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется» и в этой жизни, и в будущей. Спаситель сказал, что за каждое праздное слово человек даст ответ на Страшном суде. Повторюсь: и зло, и разрушение могут быть красивы, могут нести в себе некую эстетику, но для того и дан человеку разум, и жизнь дана — чтобы понять, что к чему. Человеческое существование на земле временно — зато, как человек прожил, чем он наполнил свою душу, с чем неразрывно сочеталась она, какие образы и какие силы оказались привиты к ней в течение жизни — от этого зависит и будущая участь человека, абсолютно неизбежная для каждого, и эстета, и простеца, и атеиста, и верующего. В первую очередь, замечу, — и жестче всего — отвечать придется людям верующим как познавшим эти духовные законы.
Вопрос о цензуре. Лично я, конечно же, за нее — и в религиозной области, и в области светской.
Цензура — это нормальный инструмент в нормальном обществе, который должен отсекать все экстремальное.
Что касается государственной цензуры, то рано или поздно к трезвому пониманию необходимости этого института в обществе придут. Вспомним, как Александр Сергеевич Пушкин в юности ругал цензуру и иначе как со словом «дура» ее не рифмовал. А впоследствии ратовал за цензуру.
Господь благоволил так, что сейчас возможности духовного познания практически для всех открыты, и каждый в течение жизни делает свой выбор: хочет он разбирается в этих вечных, как Достоевский говорил, «проклятых» вопросах, или нет. Правда, кому-то кажется, что он разобрался — а на деле так ничего и не понял, а кто-то из тех, кто не хотел разбираться принципиально, в последний момент познал Истину, и Истина сделала его свободным. Булат Окуджава перед смертью принял крещение. Много лет назад его жена Ольга вместе с Олесей Николаевой приезжала к отцу Иоанну (Крестьянкину) в Псково-Печорский монастырь. В разговоре она посетовала, что муж ее не крещен, и не хочет этого. На что отец Иоанн спокойно сказал ей: «Не волнуйся, ты сама его окрестишь». Она была совершенно поражена и только спросила: «Как же я сама окрещу?» — «А вот так и окрестишь!» — «А как же назову его? Булат ведь имя неправославное?» — «А назовешь как меня — Иваном», — ответил отец Иоанн и заторопился по своим делам. И вот перед смертью Булат Шалвович позвал жену Ольгу и сказал, что хочет креститься. Он уже отходил, было поздно звать священника, но она знала, что в таких случаях можно крестить и без священника. Она лишь спросила его: «Как тебя назвать?» И он ответил: «Иваном». И она крестила сама его Иоанном. И только потом вдруг вспомнила, что за много лет ей обо всем этом говорил отец Иоанн. Ин суд Божий, ин суд человеческий. И Господь правосудный и милосердный, бесконечно любящий каждого человека, дает все для спасения в вечности. Только мы сами по неразумию и по тупости своей не брыкались бы, и хоть иногда задумывались обо всем этом.
Когда я окончил Институт кинематографии, то вскоре приехал в Псково-Печерский монастырь и там практически остался. Но два года надо было отрабатывать на студиях, я метался между двумя мирами, и у меня тоже было много вопросов о творчестве: что это такое? как сопрягается оно с духовной жизнью? И тому подобное. Раз я спросил у отца Иоанна (Крестьянкина) о кинематографе: как к нему относиться? И он ответил: «Кино — это как язык. Языком можно сказать: “Слава Тебе, Господи!”, а можно сказать: “Распни! Распни!” К несчастью, синематограф (он еще так, по-старому, выражался) чаще говорит: распни...» Наверное, так же надо относиться к любому явлению художественной культуры: способствует ли оно спасению человеческой души или служит соблазном к погибели. Ответственность, конечно, огромная. И недаром апостол Иаков увещевал: «Братия мои! не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большему осуждению». И всякий берущий перо, пишущий и отдающий свое произведение в печать становится учителем, есть ли на это Божественное призвание или нет… Не задумываться об этом по крайней мере огромное легкомыслие.
Не хочет человек слушать ничьего авторитетного мнения — его дело. Тут одно из двух: либо человек познает мир средствами благословенными Богом — тогда он становится великим художником, и абсолютно свободен в своем творчестве: Бог дает ему эту свободу и гений. А все те, кто кричит о своей полной независимости от всего и вся, — они живут не в свободе, а в произволе, а произвол ничего хорошего еще не рождал: только бездарность. Серость, разрушение, грех. Но сейчас, к сожалению, очень многие упиваются и этим. Создана целая культура, точнее культ серости. По сути это — антикультура, явный духовный предтеча пустоты антихриста.
Есть еще такое явление, как роман «Мастер и Маргарита» или, возьмем более низкий уровень, фильм Скорсезе «Последнее искушение Христа» — то есть обращающиеся к христианской тематике, но трактующие ее либо в фантасмагорическом, либо в обывательском духе. О фильме вообще не стоит говорить, а роман Булгакова — безусловно очень талантливое произведение. Конечно, кого-то этот роман сбил с пути истинного духовного познания, а кого-то (и многих!) обратил на него, именно осознанием реальности духовной жизни. Вспомните слова того же Воланда: «А не надо никаких доказательств. Просто: в белом плаще с кровавым подбоем четырнадцатого месяца нисана...»
Ну, а если человек не исследует серьезнейшим образом вопросы веры и бытия Божия, если он останавливается лишь на том, что сын профессора Духовной академии Михаил Афанасьевич Булгаков решил гениально сфантазировать по поводу теологии и демонологии на бульоне раннего советского общества, — ну что же тут поделаешь... Если для кого-то булгаковский рассказ о Иешуа Га Ноцри и Пилате стал «евангелием» — такого человека можно только пожалеть. Во всяком случае, Булгаков писал не евангелие, не «евангелие от Воланда» как говорят некоторые искусствоведы, — он писал совершенно другую книгу — злую, мудрую, интересную сказку (но, конечно, весьма опасную — именно для тех людей, о которых шла речь выше).
До того, как я стал послушником, пришел в монастырь, повторюсь, я просто зачитывался Достоевским, очень любил классическую музыку, но как только я вошел в Церковь, то был потрясен, насколько мне всё это стало неинтересным Для меня открылся абсолютно другой мир, — и я с огромным удивлением обнаружил, что мне уже не хочется перечитывать эти книги, даже Достоевского и Шекспира, слушать эту музыку, даже Вивальди и Баха. И где-то лет двадцать я все это не воспринимал, как будто кто-то просто отсек это во мне, естественно и безболезненно. Передо мной открылись такие горизонты духовного мира, по сравнению с которыми все прежнее померкло.
Сейчас я снова пытаюсь перечитывать любимые старые книги. Признаться, это дается мне с трудом, но я остаюсь им безконечно благодарен за то, что они подвели меня к единственной Книге Книг, которую можно читать всю жизнь.