Статья написана к 190-летию со дня рождения Ф. М. Достоевского (1821–1881)
Достоевский вошел в мою душу, когда я учился в 10 классе, и остался там навсегда, как самое потрясающее из художественной литературы. Его творчество сразу стало настолько мне близким, что в 17 лет я написал стихотворение, состоящее по сути из одних названий произведений Достоевского.
О, Бедные люди!
О, Белые ночи!
А я здесь Подросток
и Идиот.
Гнетут меня Бесы —
мое Наказанье!
Но в чем Преступленье —
не знаю — мое!
Значительно позднее я понял, в чем мое преступление, но для этого еще надо было пройти долгий путь прозрения, раскаяния и покаяния. В юности я прочел все основные художественные произведения Федора Михайловича, а потом и 10 томное собрание сочинений, изданное в конце 1950-х, тома «Литературного наследия», посвященные ему, и переписку с Анной Григорьевной Достоевской.
В 60-е годы я посмотрел такие киновоплощения его романов, как «Идиот» в постановке Ивана Пырьева с Юрием Яковлевым (Князь Мышкин) и Юлией Борисовой (Настасья Филипповна), «Преступление и наказание» в постановке Льва Кулиджанова с Георгием Тараторкиным (Раскольников) и Иннокентием Смоктуновским (Порфирий Петрович), «Братья Карамазовы» в режиссуре Пырьева с Михаилом Ульяновым (Митя), Кириллом Лавровым (Иван) и Андреем Мягковым (Алеша). Кстати, после выхода фильма «Преступление и наказание» на экраны Георгий Тараторкин приходил к нам на факультет психологии, который тогда еще находился на Красной (Галерной улице) в особняке графа Бобринского. Помню этого худого, нервного молодого человека, который эмоционально рассказывал нам, как его потрясла и преобразила работа над ролью Раскольникова. Посмотрел я в те годы и фильм «Идиот» в постановке Акиры Куросавы, в котором действие было осовременено и перенесено в послевоенную Японию середины ХХ века.
Очень значимы были для меня мои собственные выступления, посвященные личности и творчеству Ф. М. Достоевского. Это доклад, сделанный в Ленинградском Доме ученых на набережной Невы, в фантастическом бывшем дворце Великого князя Владимира Александровича, в ноябре 1981 года. В том же году я выступил в Министерстве культуры РСФСР в Москве на вечере, посвященном 160-летию со дня рождения Достоевского, где был единственным гостем из Ленинграда, и выступал вместе с писателем Владимиром Крупиным, живописцем Ильей Глазуновым, литературным критиком Владимиром Чалмаевым и другими замечательными деятелями русской литературы и искусства. Дважды я делал доклады на научных конференциях в музее Достоевского, что в Кузнечном переулке, а также выступил там же на одном из вечеров его памяти, который вел о. Геннадий (Беловолов).
Были у меня и научные социально-психологические тексты о личности и творчестве Федора Михайловича. Первая публикация «Ф. М. Достоевский и социальная психология» (в кн. «Проблемы социального познания и управления». Томск. 1984). Потом я обращался к нему в своих книгах о социальной психологии искусства (новой отрасли, обоснованной и концептуализированной мною), наиболее удачной из которых считаю «Искусство как межличностная коммуникация»1.
Когда в 90-х годах я работал над своей концепцией российской полиментальности2, Федор Михайлович помог мне в образном личностном воплощении базовых типов российских менталитетов (православно-российского, коллективистско-социалистического, индивидуалистско-прозападного и криминального). Озарение! Инсайт! — и я внезапно вспомнил про братьев Карамазовых. Вот они: глубоко верующий светлый инок Алеша, страстный, мятежный отставной офицер Дмитрий (советолог Р. Пайпс судил этому персонажу большевистское будущее), рефлексивно-рационалистичный индивидуалист богоборец Иван и их сводный брат маргинал и отцеубийца Смердяков. Благодарствую, дорогой Федор Михайлович, вот она живая динамичная модель основных ментальных типов России!3...
Сам Федор Михайлович не жаловал современную ему психологическую науку, которая в те времена была очень описательной и схоластичной наукой, основанной прежде всего на интроспекции, то есть самонаблюдении своего внутреннего мира, психики. Только незадолго до смерти Ф. М. Достоевского, в 1879 году, Вильгельм Вундт в Лейпциге создал первую в мире лабораторию экспериментальной психологии, впрочем, работа которой навряд ли удовлетворила бы Достоевского. Он справедливо полагал, что тогдашние психологи слишком упрощенно подходят к пониманию человеческой души. Фактически сам Достоевский и был лучшим психологом своего времени, первым и более глубоким психоаналитиком еще до Фрейда и его последователей, что, к их чести, они и признавали. Всю сложность, противоречивость, капризность, непостижимость человеческой психики и поведения Достоевский виртуозно выразил в своих произведениях.
Психологический гений Достоевского обусловлен не только специфической врожденной одаренностью, особо чуткой нервно-психической организацией, но и особенностями биографии писателя, широтой жизненного опыта, уникальностью пережитых экстремальных ситуаций (известие об убийстве крепостными крестьянами отца, тяжелая и загадочная болезнь — эпилепсия, инсценировка его казни вместе с петрашевцами, каторга — «мертвый дом», «запойная» игра в рулетку, крайняя бедность и т. д.). В результате возник исключительный феномен психологической проницательности, эмпатии, демократичности-всепонимания.
Анализ произведений Ф. М. Достоевского, помимо его постоянной христианской целеустремленности, позволяет также реконструировать социально-психологическую концепцию человека, которой он руководствовался и сознательно, и интуитивно в своем творчестве. При этом, на наш взгляд, можно вывести следующие аспекты понимания человека Достоевским:
— Человек чрезвычайно сложен, сложнее привычных стереотипов Добра и Зла. Он воистину единство и борьба противоположностей, он диалектичен. Научные абстракции слишком сухи и тощи, чтобы правильно понять человека. «С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион!»
— Человек не только «человек разумный» (когнитивный, говоря современным языком), но и «человек страстный» (эмоциональный, аффективный). Причем разум — это не только благо, но нередко и зло. Именно «по разуму», из логически обоснованной идеи Раскольников совершает страшное преступление. Недаром злодеи, вроде Петра Верховенского, Смердякова, Ставрогина, отличаются рационалистичностью. Идеалом для Достоевского является прежде всего сердечный (гуманистичный, добрый) человек (князь Мышкин, Алеша Карамазов, Соня Мармеладова и др., а в реальной жизни — А. С. Пушкин).
— Человек — вполне общественное, коллективное существо. Перефразируя название офорта Гойи, «одиночество порождает чудовищ». Именно в одиночестве Раскольников выдумывает свою наполеоновскую теорию вседозволенности. Одинок Смердяков. Зато положительные герои всегда среди людей, почти по-детски открыты, общительны (Алеша Карамазов, Мышкин, Разумихин и др.).
— Человек обладает свободной волей. Он отвечает за свои поступки, не следует абсолютизировать влияние среды. («Сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку — среда что ли его на это понудила?!») Однако существуют аффективные состояния, вызванные, например, болезнью, когда человек не может контролировать свои поступки (защита Достоевским беременной крестьянки, совершившей преступление).
— Счастье человека «не в комфорте», а в любви к другим людям, которая так или иначе возвращается к нему (Соня и каторжные, Алеша Карамазов и дети). Люди, не способные на это, человеконенавистники — гибнут, так как не выносят даже самих себя (самоубийства Ставрогина, Смердякова). С другой стороны, не следует закрывать глаза и на человеческое «подполье», то есть все темное в недрах человеческой психики, на жестокость людей, которые способны погубить даже самые светлые личности (князь Мышкин и Кроткая).
Вместе с тем в обыденной жизни Достоевский был человеком, которому «ничто человеческое не чуждо». Особенно ярко это проявляется в его переписке с женой Анной Григорьевной, где писатель предельно открыт и искренен. Подобные наблюдения подтверждают представление о некоей раздвоенности художников (даже гениальных) как субъектов творчества и обыденной жизни. Вспомним пушкинское:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон...
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
В принципе, даже из такого гения как Федор Михайлович Достоевский не следует делать икону. Не буду говорить об общеизвестных жизненных слабостях писателя, а только скажу про странную для меня (да, наверное, и не только для меня) особенность его главных героев. Практически все они не работают, не трудятся для пропитания, они своеобразные «рантье», но живущие сверхнапряженной духовной и душевной жизнью. Не работает князь Мышкин, «подросток» Аркадий Долгорукий и его «маскирующийся» отец Версилов, не хочет найти выход в реальном труде Родион Раскольников, обуянный наполеоновской идеей вседозволенности, естественно, что не трудится приживал и манипулятор Фома Опискин («Село Степанчиково и его обитатели»), а также герои «Игрока», персонажи «Бесов» и братья Карамазовы не работают, за исключением лакея Смердякова и т. д. Настоящий труженик есть только в первой повести Достоевского «Бедные люди», это канцелярист Макар Девушкин. Федор Михайлович был сыном своего времени, родившимся и жившим до сорока лет в стране крепостного права, где были господа и рабы, и библейское изречение «кто не работает, да не ест» было забыто.
Возвращаясь к творчеству Ф. М. Достоевского, можно говорить о своеобразных прикладных аспектах его произведений для психологов. Чтение Достоевского для них является как бы психологическим тренингом и источником интересных гипотез. Многие сцены в романах писателя — это совершенные «психодрамы» и «социодрамы» (хотя бы знаменитая сцена исповеди Настасьи Филипповны в «Идиоте»). Искуснейшим образом даются всевозможные аффективные состояния, вплоть до раздвоения личности («Двойник»), или рефлексивная диалогическая борьба, роль подтекста (Порфирий Петрович — Раскольников). Достоевский заставляет психолога задуматься и об этических проблемах своей профессии, о границах вторжения во внутренний мир человека, в его душу (на это обратил внимание М. М. Бахтин). Он дает пророческий анализ актуальной для нашего времени социальной психологии экстремизма и терроризма («Бесы») или даже предвосхищает этико-психологические вопросы космических контактов с другими цивилизациями («Сон смешного человека»).
Я вспоминал экранизации романов Достоевского 60-х годов, но нельзя не обратить внимания на экранизации последних лет, первого десятилетия уже XXI века. Длинный телесериал «Идиот» режиссера Владимира Бортко я, к сожалению, не смотрел из-за большой занятости, а вот короткий сериал «Преступление и наказание» (2007) режиссера Дмитрия Светозарова с Владимиром Кошевым (Раскольников) и Андреем Паниным (Порфирий Петрович) посмотрел. И вроде бы все неплохо, есть сильные сцены и диалоги, но эпилог последней серии меня просто обескуражил — он зачеркивает все содержание сериала, все постановочные старания режиссера передать дух тогдашнего Петербурга, весь накал психологической борьбы добра и зла, — он зачеркивает весь смысл и сверхзадачу романа Достоевского. Ибо катарсиса, то есть трагического потрясения, духовного очищения и просветления не наступает. Раскольников остается просто банальным преступником, даже негодяем — с наказанием, но без раскаяния («зачем, мол, сдался, мог бы выкрутиться»). И это при том, что Светозаров на «круглом столе», посвященном сериалу на канале ТВ-Культура, говорил, что старательно следовал тексту романа (в общем, без всякой «отсебятины»).
Увы! Эпилог сериала тупиковый, «душный» и откровенно антихристианский. У Достоевского совсем иное: омертвевшая душа воскресает! Конечно, через любовь и веру, через духовное общение с другим человеком — ведь «человек один не может» (эту истину почти век спустя поймет и герой Эрнеста Хемингуэя из романа «Иметь и не иметь»).
Обратимся к Достоевскому: «Как это случилось, он и сам не знал <...> Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь <...> В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговорил с ними, и ему отвечали ласково <...> Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей. Была та самая, из которой она читала о воскресении Лазаря <...> Она тоже весь день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастья. Семь лет, только семь лет!»4
Воистину, это совсем другой эпилог. Если вспомнить то Евангелие, которое взял Раскольников, то ведь оно было подарено Соне той самой Елизаветой, которую он убил. И это откровение и прощение как бы пришло к нему от его жертвы. Но создатели современной экранизации романа всего этого просто не замечают. Даже окончание фильма Кулиджанова 1960-х годов, где все заканчивается словами Раскольникова в полицейском участке: «Это я убил...», оказывается более близким Достоевскому и более катарсисным, чем эпилог светозаровского сериала.
Печать нашего тяжкого, беспредельно противоречивого времени нескончаемых перемен и подмен лежит на всем. Перечитайте последний законченный роман Достоевского «Подросток». Он удивительно конгениален нашим дням. Там переходный период от феодального крепостничества к капиталистическому беспределу в чем-то аналогичен нашему переходу от «развитого» социализма к «недоразвитому» капитализму. У героя романа, «подростка» Аркадия Долгорукова, есть идея: «Моя идея — это стать Ротшильдом»5. И в наше время сия идея весьма в моде. Вообще много похожего, и такой же духовно-нравственный кризис, вызванный отказом от правды-справедливости, фарисейством и цинизмом. И вот мы снова «наступаем на те же грабли».
1 Семенов В. Е. Искусство как межличностная коммуникация. СПб., 1995.
2 Семенов В. Е. Православие, российская полиментальность и будущее России // Родная Ладога. 2010. № 4. С. 137–144.
3 Семенов В. Е. Российская полиментальность и социально-психологическая динамика на перепутье эпох. СПб., 2008.
4 Достоевский Ф. М. Преступление и наказание // Собр. соч.: В 10 т. Т. 5. М., 1957. С. 573–574.
5 Достоевский Ф. М. Подросток // Собр. соч.: В 10 т. Т. 8. М., 1957. С. 86.