«По сравнению с 1913 годом» — классический рефрен победоносной советской статистики. Если оставить в стороне известную анекдотичность отдельных сравнительных параметров, надо признать, что сравнивать им было легко и приятно. И дело даже не в каких-то конкретных показателях благосостояния, по поводу которых наши авторы высказывают вполне обоснованные сомнения. Дело в качестве державы, в ее потенциале и совокупной мощи. Сравнивая мировую сверхдержаву с николаевской Россией, можно было позволить себе закрыть глаза на многие натяжки.
Никаких оснований для такого рода оправданий и послаблений к себе сегодня нет. Если оценивать результат в статике, несмотря на все наше оздоровление, нормализацию и стабилизацию последнего десятилетия, можно прийти к выводу, что страна в XX веке провалилась. Не просто провалилась — она позволила отторгнуть от себя все, что было несбыточным предметом вожделений ее врагов в течение трех веков. Что сто лет беспримерного по масштабам и заплаченной цене развития оказались зря.
Все это не так. Или, может быть, не так. Есть основания полагать, что с Россией уже все случилось, что могло случиться в глобальной трансформации, происходящей на рубеже нынешних веков. В отличие от остальных. Похоже, что XX век России закончился в 1991-м. А остальным — это еще только предстоит.
1913 год это не только отечественная статистическая база сравнения. Это реально последний год XIX века с его позитивизмом и наивной верой во всесилие науки и торжество гуманизма. Если точнее, есть даже дата прощания с XIX веком. Это известная история, когда в новогоднюю ночь 1915-го на Западном фронте немцы и французы вышли из окопов, обнимались, пили шампанское, веселились. А на следующий день участников веселья предали военному суду и расстреляли. И больше такого не повторялось. По поводу реально наступающего XXI века ни у кого таких иллюзий нет. Как и понимания, что он, собственно, еще и не наступил. К счастью.
Президент назвал нынешний этап развития переломным для России и всего мира. Есть основания полагать, что это перелом не в масштабе столетия, и даже, может быть, не тысячелетия. Возможно, это вообще самый «открытый» перелом в истории человеческого вида. Отталкиваясь от культовой опорной даты 1913, следует рассматривать нынешнее время не столько с точки зрения сравнения параметров и перспектив тогдашней и нынешней России, сколько для того, чтобы определиться с тем местом и временем, где мы оказались через 100 лет после предыдущего «открытого» перелома.
На этом фоне, в контексте сформулированного Президентом вызова, когда стране, как он выразился, предстоит решить задачу, сопоставимую с той, которую она решала в 30-х годах прошлого века, реальная деятельность государства и общества выглядит шизофренически неадекватной. «Общество», во всяком случае, его доминирующая в медийном пространстве часть, занято исключительно протестно-неврастенической рефлексией, вытесняющей последние остатки здравого смысла. Власть в своей публично-законодательной ипостаси занята примерно тем же. Перечень рефлекторно-неврастенических инициатив в области табакофобии, дорожного пьянства, защиты детей от «магнитского закона» и попутного партийно-избирательного реформаторства вызывает один деликатный вопрос: нам что, действительно больше нечем заняться?
Исполнительная власть, то бишь правительство, вообще ничего не делает не то что в отношении обозначенных глобальных вызовов, а вообще ничего, что бы имело отношение к какой-либо экономической стратегии. Если деликатно закрыть глаза на традиционно концептуальное вредительство посткудринского Минфина, продолжающего высасывать деньги из экономики в бездоходные и все более рискованные иностранные бумаги. Отец их идей — сумрачный финансовый гений Кудрин — предрекает действующей (кстати, при его самом значительном участии созданной) модели российской экономики мрачное будущее. При этом называет нынешний российский бюджет «милитаристским» и требует свернуть единственную действующую программу сохранения и развития технологического потенциала — госпрограмму вооружений. По сути, все «давосские», то есть официально рассматриваемые модели российского будущего — кудринская, гуриевская, экспертно-импортная и мажорно-оптимистическая правительственная — полностью исключают саму возможность любых стратегических проектов развития. Например, медведевский исторический оптимизм основан на вере в безграничные возможности, открывающиеся отечественному полеводству и животноводству.
Диапазон ответов на вызовы и угрозы России в официальном дискурсе колеблется от кудринской военно-политической капитуляции (по сути, свертывание российского потенциала сдерживания) до медведевской экономической капитуляции (то есть идеи строительства максимально адаптивной «инвестиционно привлекательной» компрадорской экономики). Сопутствующая публичная общественная мысль и деятельность во всех своих ипостасях стремительно погружаются в маразм.
В этом смысле сравнения с 1913 годом вполне уместны. Но вряд ли выигрышны.
Грядущими «переломами» в политике для мира и России нас пугал уже даже наш Президент в недавнем Послании. То, что ближайшие годы станут для России решающими, совершенно очевидно. Одновременно решающими они должны стать и для слабеющего глобального лидера — Соединенных Штатов. Собственно, это очевидное даже для американской политической элиты ослабление и дает надежду на более или менее адекватные перемены. Кадровые назначения в администрации Обамы вполне отчетливо отражают намерение такие перемены осуществить. Суть их в демилитаризации американской политики, отказе от повсеместного прямого военного присутствия (в первую очередь это касается региона Большого Ближнего Востока) и, таким образом, в переходе от повсеместного доминирования к замораживанию конфликтов через соглашения с потенциальными противниками в тех точках, которые не являются для США безусловным приоритетом с точки зрения сохранения своего лидерства. А таким приоритетом для них является в первую очередь сдерживание Китая, усиление которого — единственный на сегодняшний день вызов этому лидерству. Опять же, повторим, материальной предпосылкой такого поворота является ожидаемое самообеспечение Соединенных Штатов углеводородами, что делает всю существующую «геополитику нефти» ничем не мотивированным непосильным обременением.
Этому повороту противостоит и будет противостоять колоссальное давление изнутри. Отголоском которого, кстати, является проблема «фискального обрыва», когда республиканцы специально прижимают Обаму к стенке, чтобы было удобнее выбивать из него различные уступки. Притом что долговое бремя, с одной стороны, является для Обамы мощнейшим стимулом «протягивать ножки» более или менее «по одежке». С другой стороны, эта же техническая зависимость от позиции республиканцев в конгрессе делает эти попытки весьма уязвимыми. На самом деле от того, насколько Обаме удастся избавиться от непосильного бремени тотального доминирования Америки, очень сильно зависит конкретный тип перелома, который предстоит пережить человечеству. «Не умеешь ты врать, Сеня. У тебя там не закрытый, а открытый перелом!..»
То есть, удастся ли Америке действительно избежать «открытого перелома» и коренным образом скорректировать свою политику, покажут уже ближайшие шаги новой обамовской администрации. Но очевидно одно — изменения в американской политике связаны не столько со сменой персонажей. Скорее, смена персонажей отражает нарастающее понимание американскими элитами реального положения Америки в мире. И в этом смысле предположение Михаила Хазина об отказе элит «Западного проекта» от своего глобального доминирования вполне оправданно. А это на самом деле полностью меняет картину мира. В том числе и для России.
Что касается России. Прошедший год, безусловно, стал межеумочным, переходным. Вопрос — от чего к чему. Это, безусловно, год ожидания перелома. Непонятно только — перелома чего и в каком месте. Если взять политическую риторику Путина, триумфально вернувшегося в президентское кресло, то в статьях, в Послании, во всех значимых выступлениях все уже сказано. В первую очередь сформулирована задача, понимание того, что при нынешней структуре экономики Россия себя воспроизводить дальше не сможет (а соответственно — и действующая власть). И необходимость экономического рывка, «сопоставимого с тем, который мы совершили в 30-х годах прошлого века». При этом в реальной экономической стратегии не делается ровным счетом ничего. Говоря о «политэкономических» причинах этого, по сути, двоевластия, констатирую только, что в экономической политике, полностью контролируемой финансовым блоком «крепких кудринцев», осуществляется диктатура компрадорско-олигархического либерального фундаментализма. Следствием чего является практически полное прекращение доступа отечественных производителей к кредитным ресурсам (кроме тех единиц, кто допущен к тем или иным льготным программам). Кредит на 20–25 % годовых таким доступом считать невозможно. При этом осуществляется массированное кредитование потребления, практически полностью импортного. То есть иностранное производство напрямую субсидируется за счет внутреннего. При этом из экономики изымаются огромные средства. 4 трлн рублей за последние три года выведены и размещены в иностранных государственных облигациях — инструментах с отрицательной доходностью и стремительно убывающей надежностью. При этом неиспользуемые остатки средств правительства на счетах в ЦБ и коммерческих банках составляют 7 трлн рублей. То есть вместе эти обе цифры превышают размер федерального бюджета в текущем году. Осталось только определиться: что это — паранойя или государственная измена? На самом деле, если подходить к оценке действий наших финансовых властей, здесь выбор, в общем-то, незамысловат: между тюрьмой и психиатрической больницей.
При этом номинально рекордные цены на нефть не обеспечивают уже даже простого воспроизводства системы. Реальный сектор реально же продолжает схлопываться. Это даже несмотря на масштабный гособоронзаказ (который, правда, Минфин все равно ухитряется радикально секвестрировать). Кстати, эта ситуация отражает то, о чем много раз говорилось: нынешние $110 за баррель — это не прежние $110. Мы очевидным образом ощущаем капитальную инфляцию доллара (и соответственно, всех остальных валют, с ним связанных) при отсутствии номинальной инфляции в США. То есть реально доллар наполняется все меньшим количеством реального богатства. Посему неспособность системы сводить концы с концами при, казалось бы, высоких ценах на сырье и, во всяком случае, не падающей добыче не должна вызывать никакого удивления.
На самом деле и изменение объективного положения США в мире, и субъективное осознание Америкой этих изменений могли бы быть серьезнейшим фундаментальным шансом для России для того самого необходимого рывка. Однако действующая экономическая политика, доктрина, на которой она основана, и люди, которые эту доктрину реализуют, полностью исключают такой шанс. Российская экономическая политика, тотально ориентированная на внешнюю конъюнктуру, делает Россию жертвой чужих макроэкономических диспропорций. По причине отсутствия собственных. По сути, это не что иное, как патологическая солидарность, обязывающая Россию страдать от болезней, которыми болеют старшие по званию. На самом деле ставшую в последнее время модной тему борьбы с пропагандой гомосексуализма следовало бы гармонично дополнить борьбой с садомазохизмом. Во всяком случае, в экономической политике.
Таким образом, напрашивается закономерный вопрос: стакан наполовину пуст или стакан наполовину полон? Когда речь идет о публичном выступлении политического лидера, абсолютно естественно ожидать, что он будет придерживаться последней трактовки. Притом что таковая никак не противоречит действительности. Вопрос в другом: почему этот стакан наполовину пуст, что это за пустая половина и какой пустотой она наполнена? Речь надо вести о государственной власти и идеологии, о том, что там, где идеология, только там и есть государственная власть. А там, где ее нет, действует пространство утопии — пустая половина стакана. То есть пространство скрытой власти, противостоящей государству. Наша политическая система, как точно определил один из авторов журнала «Однако» Т. Сергейцев, это компромисс между государством — институтом президентской власти — и олигархическим правлением.
Отсюда, из этой полупустоты, — все симптомы. Это — необеспеченность устойчивого воспроизводства власти. И отсюда все эти, до сих пор никак не долеченные игры с «тандемом». Это сохраняющаяся конспиративность всей российской политики и конкретных политических решений, когда вполне логичные в рамках государственной идеологии действия вынужденно прячутся за политкорректными ширмами. Так, например, полный запрет на деятельность политических НКО, действующих на американские гранты, является вполне логичным ответом на преамбулу «акта Магнитского», в которой, по сути, декларируется намерение Соединенных Штатов финансировать свержение действующей власти в России. Однако этот идеологически абсолютно безупречный ответ вынужденно прикрывается нравственно уязвимой возней вокруг запрета американского усыновления.
Наша посткатастрофная элита — «полу-олигархия» — тоже, безусловно, имеет свою идеологию. Как и положено, прикрытую утопией — «всеобщей представительной демократией». Эту тоталитарную идеологию можно назвать компрадорским олигархическим либерастизмом (политкорректное название: либеральный фундаментализм). И эта идеология, персонифицированная финансовыми властями и лично «конструктивным оппозиционером Кудриным», полностью определяет экономическую политику и экономический строй современной России.
У Путина есть идеология, безусловно (или протоидеология, поскольку «полуполной» идеологии не бывает). Это идеология суверенитета. И соответственно, желает он того или нет, идеология Империи, имперской идентичности. Поскольку никакого другого реального суверенитета, кроме имперского, в современном мире быть не может. Но идеология суверенитета жестко утыкается в пространство экономической политики, стратегически абсолютно компрадорской и жестко противостоящей любым попыткам самостоятельного развития. «Это не ваша часть стакана! И нечего туда соваться!» Именно поэтому у Путина нет и не может быть, при сохранении действующего властного компромисса, никакой самостоятельной экономической идеологии, а соответственно, и никакой идеологии развития и идеологии лидерства.
Вторая половина пути состоит в том, что такая идеология должна появиться и реализоваться в деятельности. Иначе первая половина будет бессмысленна и безрезультатна. В последнем Послании уже есть мягкий наезд на вторую половину стакана, можно сказать — намек. На ответственность финансовых властей и ЦБ, в первую очередь, за экономическое развитие и рабочие места. Это намек на госпрограмму массового строительства арендного жилья... На самом деле «намеками» вымощена дорога в ад. Вторжение идеологии суверенитета на поле экономической политики за границы действующего властного компромисса означает, по сути, революцию. А без нее, без слома этого компромисса, никакое развитие невозможно. Да и воспроизводство власти и самой страны невозможно. И всякие требования и надежды на спасительные перемены в экономической политике тщетны и беспредметны.
Президент выступил с Посланием. Жанр трудно назвать новым и оригинальным. Тем не менее, само Послание весьма небанально. Попробуем отделить смысл от жанра, подразумевающего некоторую политесность и размытость.
Первое. Ближайшие годы — решающие, переломные для нас и для всего мира. Тут Путин, говоря о задачах России, даже воспользовался гумилевским термином «пассионарность».
Второе. Россия должна сохранить и увеличить «востребованность» себя в мире. Характерно, что в связи с «востребованностью», с учетом известного глобального контекста, Путин делает упор на военную мощь, предварительно тонко проложившись дипломатией.
Третье. Необходимость восстановления ориентации социума на общие интересы, мотивации работы на общее благо. Это, собственно, базовая проблема. Проблема мотивации. И в первую очередь мотивации элиты, мотивации государственной службы. На самом деле это, собственно, единственная проблема, которую надо решить, чтобы добиться всего того, о чем говорит Путин. Только и всего.
Четвертое. Стержнем всего Послания является идея суверенитета, понимаемая в самом широком смысле слова. От формально государственного до экономического, политического культурно-идеологического, хотя каких-либо прямых упоминаний идеологии Президент тщательно избегает. Путин констатирует демографическую и ценностную катастрофу, последовавшую после краха советской системы. Опять же характерно, что демографическая и ценностная катастрофы упоминаются в связке. Это более чем логично. Поскольку неспособность нации к самовоспроизводству является и продуктом ценностной катастрофы, и с другой стороны, сама по себе эту катастрофу и завершает. Если нация не способна самовоспроизводиться, ее судьба очевидна, ей, собственно, и враг не нужен. Что касается ценностной катастрофы — по сути, она диагностирована выше. Это и есть в первую очередь утрата мотивации работы на общий интерес.
Пятое. Президент говорит о необходимости восстановления единства отечественной истории. По сути, речь идет о том, чтоб прекратить перманентную гражданскую войну между «белыми» и «красными». Собственно, такую войну можно прекратить только между «белыми» и «красными» патриотами, простите за пафосное слово. Что, кстати, в некоторой степени воплощается известным «Изборским клубом». «Белые» и «красные» предатели свою войну давно прекратили, поскольку имеют в основании консенсус в виде предательства. Что в некоторой степени воплощается в «болотном движении».
Шестое. Сепаратизм и национализм признаются как прямая угроза государственному единству. Говоря о таком больном вопросе, как миграционная политика, правда, в свойственной жанру манере, избегая конкретики, Путин встает на сторону противников массового завоза дешевой неквалифицированной рабочей силы. Некоторая необязательность текста частично компенсируется четкой формулой натурализации мигрантов — по сути, это абсолютная лояльность к стране, подразумевающая лояльность как политическую, так и языковую, и культурную.
Седьмое. В части, посвященной экономической и бизнес-политике, наряду с известными уже призывами к деофшоризации экономики, формированию привлекательного инвестклимата содержится абсолютно новое требование к денежно-финансовым ведомствам, и конкретно к Центробанку, взять на себя ответственность не только за денежное равновесие и борьбу с инфляцией, но и за обеспечение занятости и экономического роста. Это не новость, что у нас формированием экономической политики практически полностью ведают Центробанк и Минфин. Все остальные ведомства способны только корректировать профильную деятельность в рамках параметров, заданных монетарными ведомствами. При этом последние исповедуют не просто вульгарный либерализм — они в принципе отказываются отвечать за экономическое развитие. Президент впервые мягко вменяет им эту обязанность, прямо ссылаясь на нормативные документы и опыт ФРС и ЕЦБ.
Восьмое. Президент, не замахиваясь на необходимость существования святой кудринской кубышки, говорит о неких пределах ее набивания и необходимости за рамками этих пределов инвестировать бюджетные доходы хотя бы в глобальные инфраструктурные проекты. О государственных проектах реиндустриализации пока речь не идет. Однако в тексте говорится о разрабатываемых программах развития приоритетных отраслей от электроники, производства новых материалов до сельского хозяйства.
Девятое. Президент говорит о перспективной государственной программе массового строительства доступного арендного жилья. Поскольку очевидно, что никакая самая льготная ипотека в среднесрочной перспективе подавляющему большинству наших сограждан не будет доступна. По сути, это уже перспективный государственный проект развития. При этом проект, способный оказать мощный кумулятивный эффект на экономический рост, чрезвычайно эффектный и с социальной точки зрения, и с точки зрения обеспечения необходимой мобильности и силы. И в отличие от большинства ныне действующих этот проект, очевидно, окупаемый и способный сам себя рефинансировать за счет увеличивающегося потока арендных платежей. В некотором смысле это и есть тот самый траст, как пример реального масштабного государственно-частного партнерства — строительство Транссиба в начале XIX века. Когда государство выступает заказчиком, а частные компании исполнителями, и в значительной степени бенефициарами.
Десятое. Это, казалось бы, дежурное упоминание воли к доведению до конечного результата постсоветской евразийской реинтеграции. В сегодняшнем контексте оно не выглядит дежурным, поскольку является прямым ответом на хамски жесткое поведение недавнего госсекретаря США Клинтон. О том, что постсоветская реинтеграция является «советизацией», то есть прикрытием восстановления СССР, и Америка будет всеми силами этому противодействовать. Таким образом, евразийский акцент Путина является прямым вызовом четко сформулированной американской политике в отношении России. На самом деле это констатация конфронтации со всеми выходящими отсюда последствиями. Можно только упомянуть давнее замечание Путина о том, что постсоветская реинтеграция является для нас безусловным приоритетом, прекрасно понимая, что она абсолютно неприемлема для наших американских «партнеров».
Путинское Послание можно назвать если не идеологическим, то, во всяком случае, предыдеологическим, то есть содержащим в себе явный вектор и ясные рамки, отделяющие его от других известных у нас и в мире идеологических концептов. Также его можно назвать достаточно четко геополитически ориентированным — спасибо товарищу Клинтон за внесение предельной ясности в вопросы, до сих пор маскируемые дипломатической политкорректностью. Что является общепринятой претензией к замечательным текстам нашего Президента, это некоторый дефицит обязывающей конкретики и, самое главное, недостаточная наглядность воплощения всего этого в жизнь (конечно же, речь не идет о многочисленных конкретных пунктах и предложениях, имеющих все-таки, как правило, весьма второстепенный, прикладной характер). Особенность нынешнего Послания в том, что оно императивно: с самого начала практически констатируется необходимость реализации всего нижеизложенного для сохранения страны как исторического субъекта. По сути, это ультиматум Путина, причем ультиматум самому себе. Этим не шутят. Да и шутить с нами, собственно, никто и не собирается.