Когда Николай Пржевальский (1839–1888) на 50-м году жизни окончил свой земной путь, его оплакивала вся просвещённая Русь. Газеты писали о несгибаемом богатыре, доблестном, беззаветно любившем Родину сыне, чутко понимавшем интересы и задачи Отечества: «Каким-то титаном прошёл он с горстью русских удальцов по азиатскому материку, и то, что поведал миру, помимо высокой научной ценности, полно громадного практического значения». У Пржевальского была репутация одного из великих людей ХIХ века. Его именем назывались ледники на Алтае и в горах Хан-Тенгри, хребет в Куэнь-Луне, мыс и полуостров на Курилах, улицы в Иркутске, Москве, Минске и других городах. Столько географических открытий не совершил никто из его современников. Обладая фантастической энергией в достижении цели, он храбро отправлялся в самые опасные экспедиции и возвращался с богатейшим этнографическим уловом. Собрал гербарий из 16 тыс. растений, роскошные коллекции бабочек, пауков, змей, ящериц, лягушек. Описал пути пролёта птиц в Центральной Азии. Составил детальнейшие монографии о диком верблюде, яке, тибетском медведе, новых видах антилоп, баранов, леммингов, пищух. Рыбы, суслики, бурундуки – ничто не ускользало от его внимания. Не считая знаменитой лошади, вызвавшей фурор в среде дарвинистов.
Кусты в качестве прикрытия
Что больше грело его самолюбие — завоеванный открытиями горных массивов авторитет, равный Крузенштерну, Беллинсгаузену, Семёнову-Тян-Шанскому, или невидимая посторонним жизнь генерала разведки? О том, что Пржевальский был крупным разведчиком, сведения скудны. Кое-что проскальзывает в его дневниках. Как, к примеру, в 1867-м, тыча в стражников бумагами с большой печатью, чудом прорвался сквозь закрытую на замок границу с Кореей. Хитрость подействовала: «Печать – самая важная вещь для корейцев». Много чего любопытного узнал тогда про аборигенов, даже корейский атлас из рук правителя просканировал своим острым оком. На придумки по добыче информации был виртуозом. Когда экспедиция двигалась по восточно-туркестанскому Семиградью – землям, недавно захваченным Якуб-беком, неотступно за ними следившим, топографическую съёмку производил из кустов, отправляясь туда якобы по нужде.
До него в Центральной Азии не было астрономически определённых пунктов. Он обозначил координаты 63-х. Исследовал котловины плоскогорья Цайдам, нагорье Бэйшань, истоки Жёлтой реки, бассейн солёного озера Кукунор, описал хребты и долины станового массива Азии Куэнь-Луня, изображавшегося прежде прямолинейным. «Перед его отвагой открывались врата в самые заповеданные края». А могучие силы неутомимого путешественника помогали преодолевать километр за километром, которых было пройдено свыше 30 тысяч - почти экватор. Изучил похожую на черепаху горную систему Наньшань. Нанёс на карту истинное положение блуждающего тростникового озера Лобнор с притоками и других крупных озёр. В окрестностях Лобнора отряд Пржевальского обнаружил погребения алтайских староверов, искавших там страну праведников Беловодье. Первым описал быт и традиции лобнорцев, мачинцев, дунган, тангутов, северных тибетцев. Список уникальных трудов нескончаем. Обо всех странствиях — монгольском, лобнорском, джунгарском и экспедиции в Тибет подробнейшим образом рассказывал в книгах. Том «Монголии и страны тангутов» (1875 г.) сразу перевели в Европе и зачитывали до дыр, как и последовавшие за ним повествования «От Кульджи за Тянь-Шань и на Лобнор», «Третье и четвёртое путешествие в Азию». Начало же читательской популярности положила книга «Путешествие в Уссурийском крае». Уровнем и объёмом его работы были потрясены и власти, и общественность. Неслыханная слава, его называют гениальным исследователем, а его очерки одними из самых интересных этнографических картин в мире. Немцы сравнивают с Гумбольдтом, англичане ставят выше своих кумиров Стэнли и Ливингстона, международные академии осыпают высшими наградами и избирают почётным членом. Всюду восторги и овации, а ему бы поскорее снова в путь: «Простор в пустыне — вот о чем я мечтаю. Дайте мне горы золота, я за них не продам своей дикой свободы. Тоскливое чувство овладевает мной, лишь только пройдут первые порывы радостей по возвращении на родину. И чем долее бежит время, тем больше растёт тоска, словно в далёких пустынях Азии покинуто что-либо незабвенное, дорогое, чего не найти в Европе. Да, там действительно, имеется исключительное благо – свобода, правда дикая, но зато ничем не стесняемая».
Без скатерти и салфеток
С годами тяга к путешествиям только множилась. Не пугали ни резкие перепады температур, ни бури – со снегом и градом или с тучами песка и пыли, ни нападения разбойничьих племён. Он счастлив и переполнен тем, что «чуть не на каждой версте громаднейшие стада яков, диких ослов, антилоп и горных баранов». Радуется табунам пасущихся куланов, тому, в какой грациозной позе стоят самцы оронго и как быстро, «словно резиновые мячики, скачут красавицы антилопы-ады». Комфорт забыт: «Сервировка у нас гармонирующая с прочей обстановкой: крышка с котла, где варится суп, служит блюдом, деревянные чашки, из которых пьём чай — тарелками, а собственные пальцы заменяют вилки; скатертей и салфеток не полагается». Эти нескончаемые походы вряд ли были бы успешными без выносливости и упорства, заложенных в детстве. Характер непокорного, шаловливого мальчика формировался в деревне Кимборово Смоленской губернии под присмотром строгой матушки, да няни Макарьевны, баловавшей его сказками: «бывало, как только закапризничаю, нянька и говорит: «Хочешь, я расскажу тебе об Иване, великом охотнике?», и я тотчас стихаю». Случались и розги. Рос дикарём, воспитание спартанское, мог выходить из дома во всякую погоду, лазал по деревьям, мок под дождём, бегал по снегу, гулял одни в лесу, где водились и медведи. Стрелял из игрушечного ружья желудями, потом из лука, а в 12 лет получил настоящее ружье. Учёба благодаря феноменальной зрительной памяти давалась легко. В гимназии на пари страницами цитировал как любой учебник, так и сочинения Гоголя. В 16 лет добровольцем отправился на Крымскую войну - на фронт не попал. Поступил в Рязанский пехотный полк, потом в Полоцкий. Но караулы, гауптвахты, стрельбища тяготили. Хотелось более разумного дела. Хлопочет о переводе в Варшавское юнкерское училище, где преподаёт историю с географией. Но и это не его сфера. Добивается причисления к Генштабу и перевода в Восточно-Сибирский округ: «Сильная, с детства взлелеянная, страсть к путешествию, заставила меня после нескольких лет подготовки перебраться в громадную окраину царства русского — Восточную Сибирь». И вот весной 1867-го он уже в Иркутске, командирован в Уссурийский край. Сколько впереди невзгод и испытаний, не имеет значения. Свершилось главное — долгожданная экспедиция: по Амуру в Хабаровку — к устью Уссури. Гибельные сплавы по таёжным рекам, ночёвки на жутком холоде, полчища оводов и мошкары — «тучи этих насекомых можно уподобить снежным хлопьям сильной метели», но он доволен. Всё перекрывает буйство девственной природы: сказочных размеров ели, кедры, ильмы, цветение лотоса, разноцветные бабочки, пляски японских журавлей, встречи с гигантским медведем, крупным тигром. И ни малейшего следа человека. Жадно наблюдает и фиксирует. Орнитологи, ботаники, зоологи не могли нарадоваться обилием его даров с пометками о месте и времени сбора, почве, распространении видов внутри ареала. Вот типичная зарисовка с озера Ханка: «Здесь столько пород птиц, что и во сне не приснится. Некоторые так красивы, что едва ли таких можно изобразить на картине. У меня теперь уже 210 чучел. В их числе журавль – весь белый, только половина крыльев черная, в размахе около 8 футов. Два года пролетели «как сон, полный чудных видений».
Через коварную Гоби
Пересечь знаменитую сокрушительными песчаными бурями пустыню Гоби удавалось мало кому. Пржевальский сделал это первым из европейцев, доказав, что она не плато, а впадина с холмистым рельефом, определил важнейшие магнитные меридианы и величины напряжения земного магнетизма, составил любопытнейшие метеорологические сводки о здешнем климате. Самые трудно доступные места Гоби — 5300 вёрст были им сняты глазомерно буссолью. В Средней Гоби на 1100 вёрст — ни одного источника. Раскалены воздух, песок, тонны солёной пыли. Однажды в поисках колодца чуть не погибли от жажды: «Брали в рот по глотку, чтобы промочить засохший язык, тело как в огне, голова кружилась до обморока». В Ургу пришли измотанные, оборванные: «Помывшись в бане, в которой не были почти два года, до того ослабли, что едва держались на ногах. Лишь спустя два дня начали приходить в себя». Но его — «закоренелого бродягу, для которого оседлая жизнь — каторга» это не смущает. Он считает завидным удел исследователя Азии: пусть и не ковром тут постлана дорога и Гоби не особо привечает гостей. Для него она всегда «прекрасная мати пустыня», не просто манившая, а питавшая, поправляющая ослабевавшее при городском сидении здоровье.
В Джунгарской Гоби повезло встретить ставшую вскоре знаменитой песочно-рыжую лошадку: приземистую большеголовую с жёсткой гривой-ирокезом. Изловить не удалось. Они очень осторожны. В опасности выстраиваются кругом, защищая слабых. А почуяв врага на огромном расстоянии, развивают большую скорость. Жаль, сейчас в природе лошадей Пржевальского почти не осталось. В заповедниках и зоопарках обитает около 2 тыс. особей, ведущих потомство от кобылы Орлицы, подаренной в 1947-м правительством Монголии Ворошилову. Популяция растет слабо: забота человека снизила выживаемость, попытки вернуть их в естественную среду идут туго. Как прав был Николай Михайлович, смотревший на историю, как на зеркало, в котором отражаются человеческие глупости: «Влияние человека страшнее и истребительнее всяких невзгод природы. Ни холода и бури, ни скудный корм, ни разряженный воздух не могут сравниться с роковой гибелью, которую несут для диких созданий прогрессивно возрастающая культура и так называемая цивилизация рода человеческого».
Золотой фазан
Он ненавидел суету и фальшь. О жизни столиц говорил: на грош дела, на рубль суматохи. «В Азии с берданкой в руке я гораздо более гарантирован от оскорблений и обмана, чем в городах!» В путешествиях «кирпичный чай и баранина пились и елись с большим аппетитом, нежели здешние заморские вина и французские блюда; там свобода, здесь позолоченная неволя; всё по форме, по мерке; ни простоты, ни воздуха. Каменные тюрьмы, называемые домами; изуродованная жизнь – жизнью цивилизованной, мерзость нравственная — тактом житейским называемая; продажность, бессердечие, разврат — все гадкие инстинкты человека, правда, изукрашенные, служат главным двигателем во всех слоях общества. Могу сказать, что в обществе, подобном нашему, очень худо жить человеку с душою и сердцем. Нет, видно, никогда не привыкнуть вольной птице к тесной клетке; никогда и мне не сродниться с искусственными условиями цивилизованной жизни». Хотя и у него имелась присущая этой жизни страсть — к картёжной игре. Пояснял её так: «играю для того, чтобы выиграть себе независимость». Играл лихо, без проигрыша, за что получил прозвище «золотой фазан». Зимой 1868-го, выиграв 12 тыс. рублей, не скрывает ликования: «теперь могу назваться состоятельным человеком и располагать собою независимо от службы». Деньги эти шли в основном на его экспедиционные отряды, мобильные и отлично вооружённые, брал в них до 20 добровольцев. Двигался отряд верхом на лошадях, грузы везли на верблюдах и яках. Народ подбирался активный, не робкого десятка. Иных страховок от злодейских нападений в дороге не было: «Словно туча неслась на нас кровожадная орда всадников-тангутов...А перед бивуаком, молча с прицеленными винтовками, стояла наша маленькая кучка из 14-ти человек».
Врата Шамбалы
В дневниках Пржевальский упоминает о Шамбале, где текут молоко и мёд, колосится удивительной высоты пшеница, воротами туда могло быть дно Иссык-Куля - «заповедного, священного озера». Там и начал искать он подводный святой город. Местные уйгуры-монахи сказывали, что в середине июля на закате его можно увидеть с предгорий, но лишь полюбоваться. Рискнувший открыть туда врата, может поплатиться жизнью. Взглянув на Пржевальского, один из монахов обронил: «Человек умирает не когда старый, а когда спелый. Твое время, мудрейший, сдаётся, пришло». Грозное предостережение не остановило бесстрашного Николая Михайловича, он продолжил гидрографические работы на озере. По легенде, именно в такой момент к нему подошёл человек в облачении священника и передал капсулу из самшита с посланием, оставшимся тайной. Так это было или нет, можно только гадать, нисколько не приближаясь к разгадке, почему обстоятельства сложились столь трагически. Почему поохотившись в районе реки Чу, недалеко от киргизского Пишпека (Бишкека), запрещавший другим пить сырую воду Пржевальский напился из реки, подхватил тиф, и через несколько дней его не стало. Так и не достиг он желанной Лхасы, упокоившись на величественном иссык-кульском прибрежье. Верный своим вольнолюбивым устремлениям до конца, велел похоронить себя тут — на рубежах с землями, неукротимо, будто магнитом зовущими его. Царским указом 23 марта 1889 года близлежащий Каракол переименовали в Пржевальск. У могилы воздвигли памятник в виде распростёршего крылья бронзового орла на скале с ветвью оливы в клюве, под когтями — карта Азии с маршрутами Пржевальского. Авторы скульпторы — Александр Бильдерлинг и Иван Шрёдер. Масса орла — тонна, каменные глыбы в 365 тонн, высотой 8,2 м перевозили и подгоняли в течение 5 лет. С 1957 года здесь работает музей, в нём письма, фото Пржевальского, его снаряжение, ружье, приборы для геодезической съемки. Те, кто тут побывал, отмечают скромность экспозиции, зато поразительны виды с обрыва на Иссык-Куль и залив Пржевальского. Рядом посёлок — пристань. В 1998-м тут ещё захоронили киргизского филолога-лингвиста Хусейна Карасаева и мемориальный комплекс стал музеем Н.М. Пржевальского и Х. Карасаева. Пржевальск снова переименовали в Каракол. Теперь это заграница. Есть места памяти и в России — на Смоленщине. В Починковском и Демидовском районах гордятся своим великим земляком. В деревне Слобода (ныне Пржевальское) Поречского уезда Пржевальский когда-то купил имение у озера Сапшо и сразу переехал сюда. Охотился, в садовой сторожке устроил опытную лабораторию, проектировал особняк из сосновых бревен с балконом и террасой. Дом этот, в войну сожжённый фашистами, восстановили и к 125-летию Николая Михайловича открыли в нём музей. А в городском сквере Смоленска поставили бронзовую фигуру Пржевальского в полный рост (скульптор Малашенко) — третий памятник великому путешественнику.
Натуры столь широкого размаха — явление исключительное. Как писал Чехов, «Пржевальский стоит десятка учебных заведений и сотни хороших книг. Идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, делают его в глазах народа подвижником, олицетворяющим высшую нравственную силу». Вот бы кого прославлять, героизировать, о ком снимать сериалы! У Николая Михайловича редкостная судьба и интереснейшая биография. Пока же есть только фильм 1951 года Сергея Юткевича, где снимались Всеволод Ларионов, Борис Тенин, а главную роль сыграл воронежский актёр Сергей Иванович Папов, музыка Георгия Свиридова.
P.S. Отцы и дети крутого замеса
Когда заходит речь о Пржевальском, нельзя не вспомнить Сталина. Кто был его отцом, знает наверняка только Господь Бог да Екатерина Геладзе — дочь крепостного, в 17 лет ставшая женой сапожника Виссариона Джугашвили. Сына Иосифа она родила то ли 21 декабря 1879 года, то ли годом раньше 18 декабря. Почему дату рождения меняли, вразумительных объяснений нет. До того их с Виссарионом дети умирали в младенчестве, от чего муж запил. Известно ещё, что в 1878-м Екатерина Георгиевна гостила у дальнего родственника князя Маминошвили, познакомилась с офицером Пржевальским, поправлявшим на Кавказе своё здоровье, и между ними пробежала искра нежности… Позже Пржевальский финансировал содержание и воспитание Иосифа, а Виссарион якобы окончательно спился, узнав, что это не его ребёнок. Записи Пржевальского о передвижениях 1878 года зачищены, но в расходной книге остались отметки об отсылке денег на учёбу мальчика. Свидетельствовал об этом и профессор МГУ, сын знаменитого физика Андрей Капица, нашедший у прадеда Иеронима Стебницкого письмо Пржевальского с просьбой помогать его сыну в Гори. Семья Капицы регулярно оправляла деньги, когда тот учился в Тифлисской семинарии. «И Сталин знал это, потому и защищал моего отца, — рассказывал Андрей Петрович, — как знал и то, что он сын Пржевальского». Об этом тщательно скрываемом родстве однажды даже заявили в печати. В 1939-м отмечалось 100-летие Пржевальского и 60-летие Сталина, и в газете «Жизнь Варшавы» появилась сенсационная заметка на эту тему, особого света на историю, полную тумана и дымовых завес, впрочем, не пролившая. Неоспоримо лишь портретное сходство двух гигантов. Так никогда не видевший вождя всех народов барон Александр фон Бильдерлинг — друг Николая Михайловича, боевой генерал и искусный рисовальщик, по эскизу которого выполнен первый ему памятник, изобразил Пржевальского буквально двойником Сталина. Установлена была скульптура в 1892-м году в петербургском Александровском саду у Адмиралтейства, напротив Главного штаба России. Те, кто смотрит на 1,5-метровый бюст гвардейского офицера в мундире, обычно удивляются, почему у подножия гранитного постамента навьюченный верблюд. Какое, мол, отношение он имеет к генералиссимусу? Нос верблюда отполирован до блеска — видимо, трут на счастье и удачу.
Не менее любопытна версия и про корни самого Николая Михайловича, восходящие выше некуда: к Александру II. Якобы, ещё будучи наследником престола будущий император во время путешествия по России, увлёкся в Смоленске местной красавицей Еленой Каретниковой, вскоре вышедшей за помещика Михаила Кузьмича Пржевальского и родившей мальчика, наречённого Николаем…
Источник: газета СЛОВО
Фото из открытых источников
