Первая Отечественная

(Вместо предисловия)

Война 1812 года — первая война, которая была Россией наречена Отечественной, и таковой она и останется в русском сознании. России приходилось воевать немало, практически каждое десятилетие в течение многих столетий. Однако войны Нового времени, в том числе и героические походы А. В. Суворова, которые прославили русского солдата на всю Европу, не затрагивали судьбу страны в целом, а служили либо решению геополитических задач, или участию в коалициях и замыслах других держав, то есть были борьбой за интересы, но не за живот.

«Гроза 1812 года» — вот в памяти народа образ нависшей над нацией огромной тучи, угрожавшей не столько отобрать часть достояния, сколько лишить нацию, как самостоятельное явление истории, самого будущего. Именно такое ощущение рождает неприятельская армада, вторгшаяся на просторы Отечества, и превращает войну в Отечественную, когда старый и молодой, образованный и простой, богатый и бедный вдруг ощущают себя единым преемственно живущим организмом с общим духом, с общими целями и ценностями национального бытия, с общими историческими переживаниями. Ибо беда случается не с государством, а именно с Отечеством — понятием, включающим не только и не столько землю и построенную на ней жизнь, но чувство рода, живую сопричастность деяниям предков и судьбе потомков. Неслучайно в учении Филарета Московского государство — это не «общественный договор», а «разросшееся семейство». Утрата самостояния в истории в сознании народа вдруг ощущается обессмысливанием всех предыдущих национальных сверхусилий — и стояния за веру, и победы на Чудском озере и на Куликовом поле, и подвига Минина и Пожарского, воплотивших общенародную волю к восстановлению разрушившегося государства, и петровского «окна в Европу».

Если нация способна ощутить угрозу Отечеству как общенациональную беду, то это симптом известного духовного строя народа, который определяется тем, чтó он почитает наиценнейшим.Рациональные иностранцы в 1812 году видели варварство в пожаре Москвы. Но этот эпизод, по словам Д. Хомякова — сына А. С. Хомякова, — иллюстрирует, «как народ смотрит на земные блага, когда они стоят поперек пути к высшим целям», ради которых он сознательно жертвует действительными и мнимыми благами, чтобы охранить и сохранить наиценнейшее»1. В таком порыве нет места сомнениям о цене победы. Помещики жгли свои поместья, крестьяне бросали свое хозяйство, не думая о том, что потом нечего будет есть, брали вилы и шли на неприятеля. Упоминая «самосожжение» Москвы, Ильин писал, что «Россия победила Наполеона именно этой совершеннейшей внутренней свободой... Нигде люди не отказываются так легко от земных благ... нигде не забываются так окончательно потери и убытки, как у русских»2.

Отечество вечно в отличие от государства — преходящей формы, творения рук человеческих, которая наследует предыдущие грехи и накапливает собственные. Государство всегда несовершенно и всегда будет вызывать критику, даже отторжение у части общества. Отечество же — это вечный дар, данный нам для постоянного исторического делания. Подлинное национальное сознание — это не слепое любование, не завышенная самооценка, это жгучее чувство принадлежности ко всей истории Отечества и его будущему. Такое чувство пробуждается, когда встает вопрос: «Быть или не быть?» В годину «грозы 1812 года» это чувство пронизало все общество от аристократии, преклонявшейся перед французским гламуром, до крестьян, знающих только Псалтирь. М. Ю. Лермонтов не случайно написал свое знаменитое «Бородино» от лица простого солдата, свободного от всякого «классового» чувства, об отсутствии которого в войне 1812 года так сокрушалась «красная профессура» ультрамарксистской школы Покровского, считавшая Наполеона «освободителем», который нес, якобы, прогресс в «отсталую» Россию. Но нет, Царь, офицер, аристократ и простой мужик были едины: «Полковник наш рожден был хватом, слуга Царю, отец солдатам...».

Такое же чувство — «ярость благородная» «вскипело как волна» во время гитлеровского нашествия, хотя многие, пребывая в ужасе от революции и ее следствий, не принимали государство. Но когда чужеземцы пришли топтать русскую землю, «ее бесчестить небеса, пожрать богатства, сжечь леса и высосать моря и руды» (М. Волошин), ощущение вселенского зла затмило все распри об устроении государства ради спасения Отечества. И именно Великая Отечественная война, востребовав национальное чувство, порушенное классовым интернационализмом, очистила от скверны гражданской войны и воссоединила в душах людей разорванную, казалось, навеки, нить русской и советской истории. Не случайно тогда были возвращены с «исторической свалки» великие имена Суворова, Кутузова, Давыдова. Память об Отечественной войне 1812 года вдохновила и на великую Победу мая 1945-го...

В сегодняшний век скепсиса и нигилизма нелишне помнить, что нация, способная ценить и чтить свою историю, в итоге всегда побеждает и остается самостоятельным субъектом мировой истории. Победа в Отечественной войне консолидирует национальную волю и дает огромный заряд энергии, несмотря на материальные потери и гибель людей — самых смелых и пылких. И Россия вышла из войны 1812 года и последующего победного шествия по Европе способной к историческому рывку — как всегда в русской истории, противоречивому, усилившему внутренние напряжения, рождая буйное переживание новых идей общественного переустройства. Именно эта способность подвигла Россию на дальнейшее закрепление на Дальнем Востоке, на Черном море и в Закавказье, оградив его от Персии и Турции, несмотря на все козни Англии. На Венском конгрессе 1815 года она уже, действительно, могла вести себя, как Держава, «без которой ни одна пушка в Европе не стреляла». Россия стала превращаться в такой фактор мирового соотношения сил, который и поныне вызывает нервозное отношение.

1812 год оставил глубочайший след в сознании и, без сомнения, породил исполинский творческий импульс, давший миру великую русскую литературу. Наши национальные гении — столпы мировой литературы — А. С. Пушкин и Л. Н. Толстой не могли обойти вниманием это событие. У Пушкина есть потрясающее стихотворение «Бородинская годовщина», по которому можно изучать геополитику с XIX века по сегодняшний день: «Куда отдвинем строй твердынь? — За Буг, до Ворсклы, до Лимана? За кем останется Волынь? За кем наследие Богдана?»

Лев Толстой через призму ВОЙНЫ, как глубокого переворота всех взаимосвязей, когда меркнет все суетное, представил панораму русской и одновременно общечеловеческой жизни, когда война уравнивает всех, и это явлено в образе и испытаниях Пьера Безухова.

XIX век — век империй и «тиранов» был еще веком почти «рыцарских» войн по сравнению с войнами ХХ столетия и сегодняшним веком насаждаемой бомбами вселенской демократии, породившей явление Гуантанамо. В народной памяти не осталось воспоминаний о жестокости пришельцев, хотя «на войне, как на войне», и было и мародерство, и смерть гражданского населения, и взаимная жестокость, но война еще велась с соблюдением христианских представлений о морали, о человеке, о смерти. Маленький шедевр советского кинематографа фильм «Гусарская баллада» не случайно стал удивительно светлым отображением исторической памяти о войне 1812 года. И своя сторона, и противник представлены одинаково по-человечески достойными образами: с верностью присяге и долгу и этическим нормам, как на дуэли.

Но война 1812 года, если говорить и о жертвах, и о геополитике, имела всеевропейский характер. По масштабу геополитических амбиций «тяготеющего над царствами кумира» и по втянутым участникам наполеоновского нашествия на Россию это была почти мировая война. В ходе нашествия «двунадесяти языков» французы составляли лишь половину «великой армии». В ней же была вся покоренная Европа — голландцы и бельгийцы, баварцы, саксонцы и хорваты, итальянцы и принудительно мобилизованные испанцы и португальцы, австрийцы в лице восточноевропейцев, румын и мадьяр, и, конечно, неугомонные, когда дело касается вреда России, поляки, давшие 100 тысяч солдат.

Почти религиозным поклонением Наполеону и почти мистической ненавистью к России был сжигаем Адам Мицкевич. Гуляя вместе с А. Герценом по ночному Парижу и поравнявшись с памятником Наполеону на Вандомской площади, Мицкевич снял шляпу и поклонился, прошептав: «Это ОН!» На одном из собраний разноплеменных либералов поэт пламенно призывал к новому походу на Россию двунадесяти языков, разумеется, под флагом демократии, которая «собирается в новый открытый стан» и «снова ринется на освобождение всех притесненных народов, под теми же орлами, под теми же знаменами, при виде которых бледнели все цари и власти». Повести же этот стан должен был опять «один из членов той венчанной народом династии, которая как бы самим провидением назначена вести революцию стройным путем авторитета и побед». Это был Наполеон III — фигура, противоположная идеалам демократии, но враждебная России, что в глазах поляка делало его героем. Это с горечью описал А. Герцен, как и то, что к чести собрания, Мицкевича никто не поддержал, а прудонист испанец Рамон де ла Сагра — сын народа, «притесненного» амбициями Бонапарта, да еще с помощью польского полка, не оставил речь поляка без «протестации» и призвал погибель на всякий «деспотизм, как бы он ни назывался: королевским или императорским, бурбонским или бонапартовским!»3

Похоже, А. Мицкевичу была неизвестна подлинная цена польского вопроса для Западной Европы. Его кумир — Наполеон Бонапарт, «не любивший Польши, а любивший поляков, проливавших за него кровь» (Герцен), считал Польшу разменной картой против России, о чем свидетельствуют его предложения в ходе переговоров по Тильзитскому миру.

Наполеон, ярчайшая фигура не только французской, но и европейской истории, вернул залитой революционной кровью Франции мотив национального единения и величия, за что его правомерно почитают французы. Но в соответствии с западным «прометеевским» типом (В. Шубарт) Бонапарт обратил революционный пафос в завоевательный, демонстрируя воспетое Вернером Зомбартом героическое авантюрное начало «народов-завоевателей» в отличие от презираемой ницшеанским сознанием «морализаторской аскетической склонности» «незападных» народов. Возжелав возглавить Европу, Наполеон безуспешно пытался подорвать мощь своего главного соперника — Британии, втягивая в «континентальную блокаду» Россию, безуспешно предлагал в Тильзите Александру I убрать с карты Европы Пруссию. Наполеон, может быть, первым в истории осознал, что невозможно стать правителем мира, не устранив с мирового поля Россию, не лишив ее роли великой державы. Россия уже мешала, как будет она мешать в ХХ и в ХХI веке любому, кто мнит управлять миром. Не пожалевшая жизней за Отечество Россия уже тогда оказалась силой, равновеликой совокупной мощи Европы, что и выразил Пушкин с его необычайным историческим чутьем:

Великий день Бородина
Мы, братской тризной поминая,
Твердили: «Шли же племена,
Бедой России угрожая;
Не вся ль Европа тут была?
А чья звезда ее вела!..
Но стали ж мы пятою твердой
И грудью приняли напор
Племен, послушных воле гордой,
И равен был неравный спор...»

Выдающийся русский политический географ В. П. Семенов-Тян-Шанский, председатель Русского географического общества, рассматривал большие, когда-либо существовавшие геополитические проекты, среди которых со времен Пунических войн было стремление кольцеобразно овладеть обоими побережьями Средиземного моря, что делали и арабы, и турки, и что начал реализовывать Наполеон. Если бы он по наущению своей соперницы Англии, как пишет Семенов-Тян-Шанский, не двинулся на Россию, Бонапарт вполне мог стать «господином мира». Было бы интересно найти документальные подтверждения такому мнению и выяснить, не являлись ли англосаксы уже тогда заинтересованными в сталкивании крупных континентальных соперников в Европе, дабы не допустить формирования одной преимущественно влиятельной державы на европейском континенте, что составляет суть британской стратегии. Это была роковая ошибка Наполеона. Потерпев сокрушительное поражение, он бежал из России, бросив свою разгромленную, голодную, оборванную и замерзающую «великую» армию. Россия же за века не знала такой гибели людей и такого разорения и опустошения.

Русская армия победоносно вошла в Париж, удивляя парижан казачьим обмундированием и желанием все получить «бистро-бистро». Но Россия, тем не менее, спасла Францию, став на Венском конгрессе единственной страной, не позволившей лишить ее геополитического значения, что предпочитали Австрия и Пруссия. Император Александр содействовал уменьшению репараций, возложенных на Францию, сокращению срока оккупации союзными войсками французской территории. Меркантильность совершенно не была свойственна тогдашней русской политике, руководствовавшейся, прежде всего, принципом легитимизма и тогда еще сохраняемой государственной морали.

Исследователи за два столетия уже, наверное, вскрыли все доступные документы, с разных точек зрения рассмотрели канву событий. Трудно предположить, что какие-то ранее неизвестные факты могут радикально изменить представление о летописи войны 1812 года. Однако у современного человека и исследователя есть возможность осмыслить этот период не только с высоты накопленных знаний, но более отстраненно и панорамно, в свете совокупности международных отношений и преемственных геополитических устремлений за два столетия. Именно сейчас можно в полной мере оценить значение этой эпопеи для всей русской истории, для положения России в мире и в истории, провести параллели и сравнения.

Любопытную картину могло бы дать исследование эволюции в историографии трактовки тех масштабных событий. Ибо борьба идей и общий тон мировой политики, особенно в наш век невиданной идеологизации амбиций, окрашивает интерпретацию не только современных явлений, но и предыдущих этапов истории, в чем можно убедиться на примере искажения и пересмотра смысла и итогов Второй мировой войны. Это относится и к оценке Первой мировой войны, столетие которой непременно продемонстрирует попытку использовать историю как инструмент политики. Так, если до Второй мировой войны и даже в годы «холодной войны» никто не обвинял историческую Россию в развязывании Первой мировой войны, то в апогее «идеологического противоборства» в 1970–1980 годах в некоторых работах это уже присутствует. То же можно проследить в отношении войны 1812 года.

Необычайно интересно осмыслить, как память об этой войне отражается в общественном сознании, как образы России и Франции в сознании друг друга эволюционировали на протяжении двухсот лет через призму памяти о наполеоновском нашествии. Настало время исторической социологии, ибо мировоззренческая рама исторического сознания определяет формирование образа друг друга.

Хотя Франция была неприятелем и завоевателем, французские политические идеи оказались весьма заразительными, и российские умы возмечтали о республиках, социализме, свержении самодержавия, ничуть не испугавшись террора. Это и дух декабризма с его еще кабинетными, хотя весьма кровожадными утопиями, это и развивавшийся весь XIX век революционный проект, который реализовал себя через столетие в Октябрьской революции, скопировавшей и якобинский «революционный террор», и неизбежный итог, когда «революция, как Сатурн, пожирает собственных детей» (А. Франс), а гильотина репрессий рубит уже собственных «октябрьских» дантонов и робеспьеров.

Можно только пожалеть о том, что взаимное узнавание России и Европы, столкновение и взаимодействие культур, привычек, образа жизни непосредственно и осязаемо происходило в прошлые века тогда, когда русский народ, изгоняя захватчиков и оттесняя их к собственным границам, освобождал и другие страны и народы. Но это очень интересный процесс на самом живом человеческом уровне. Классическая историография Нового и тем более Новейшего времени в основном опирается на официальные документальные источники. Для исторических исследований второй половины ХХ века и вовсе характерны сухость изложения, скупость образности. Но возвращаясь сегодня к «грозе 1812 года», о которой уже написаны тысячи страниц, есть смысл обратиться и к письмам, мемуарам, устным преданиям и рассказам, которые передают дух эпохи.

Живые образы людей, походя высказанные в письмах мнения и зарисовки расширяют нашу палитру восприятия и понимания прошлого, воссоздавая живую картину эпохи, и придают нашим знаниям гуманистическое измерение. Такие краски возвращают нас к классической истории античных времен, когда описание нравов и поведения, живых характеров имело значение наравне с фактами, которые как раз искажались в первую очередь. Наверное, такой и должна быть история, которой покровительствует муза Клио, а не холодный рассудок.

Если во французском языке русские оставили свое слово «бистро-быстро», то в русском языке до наших дней сохранилось слово «шаромыжник» — вызывающий жалость проситель, от французского обращения «Шер ами» (Сherami! — Дорогой друг!), с которым замерзающие французы поздней осенью 1812 года, съев уже своих павших лошадей, просили поесть и обогреться. Слово это чисто по-русски, беззлобно отражает судьбу завоевателя, который приходит в Россию в блестящем мундире на белом коне, мня себя правителем мира, а обратно, усеяв русскую равнину своими и нашими мертвыми телами, возвращается с протянутой рукой, голодный, холодный, жалкий и недоумевающий, зачем он сюда пришел с оружием... Уроки истории, хотя никого не учат, все-таки назидательны.

 

 


1    Хомяков Д. А. Православие, Самодержавие и Народность. Монреаль, 1983. С. 136-137.
2    Ильин И. А. О национальном призвании России. (Ответ на книгу Шубарта). См. Шубарт Вальтер. Европа и душа Востока. М., 1997. С. 380.
3   Герцен А. И.Былое и думы. Часть V. Глава XXXVII. М., 1933. Т. II. С. 50.