Так это было

Воспоминания о моем отце

Мой папа родился в селе Волегово, и только сейчас, благодаря папиному двоюродному внуку Евгению Волегову, я узнала историю этой деревни и почему она названа «Волегово». Камень Волегов (или Волеговские камни) стоит на правом берегу в 109 километрах от турбазы «Чусовая». Он совсем небольшой и непримечательный. Из-за течения, несущего прямо на этот камень, здесь нередко бились барки. «Волегов — боец, страшный боец. Около него деревня Волегово», — гласит уральское предание. Впрочем, порой Волеговским камнем называли камень Гребни. Назван так в честь деревни, которая стояла чуть выше по течению. Деревня Волегово была основана в 1701 году, а исчезла в 1967 в связи с проводившейся тогда ликвидацией неперспективных поселений. Сейчас на месте деревни — огромное бескрайнее поле.

Деревня возникла в 1701 году благодаря Строгановым, которые поселили здесь несколько семей крепостных. Однако недолго продолжалась их спокойная жизнь. В 1709 году Волегово подверглось нападению татар. Деревня была довольно большая, располагалась на обоих берегах реки Чусовой. На левом берегу — она начиналась прямо от камня Гребни. Здесь же в Чусовую впадает правый приток — речка Волеговка.

Теперь мне стало понятно, что Волеговы занимались крестьянством и рубкой и сплавом леса. Почему я так беззаветно люблю Россию? Это неразгаданная тайна, на которую я пыталась в продолжение нескольких лет найти ответ. Родилась я в Китае, в благополучной Австралии прожила уже почти 60 лет, породнилась с этой страной, приобрела много друзей и знакомых, которых люблю и уважаю, получила от них взаимную любовь и уважение, а сердцем я вся в России.

А ответ на мой вопрос очень простой: моя связь с Россией — мой папа.

У такого отца, истинного патриота своей страны, другой стать я не могла.

Сейчас, перечитывая его мемуары, я как никогда убедилась в том, что это — мои корни.

 

«Историк, прежде чем написать историю, ищет живых свидетелей, тех людей, которые принимали участие в событиях, и суть этих событий заносит в историю.

Историк собирает материал от разных лиц, которые имели отношение к событиям, полемику из общественной прессы, пусть эта полемика будет в форме писем, но лишь бы были отрывки из тех событий, о которых он собирается писать». (Игнатий Волегов)

 

Моей основной целью написания этого очерка является следующее: познакомить читателя с дореволюционной жизнью в России, познакомить с обрядами и традициями российского народа. Стратегию военных действий и роль Белой армии я оставляю за кадром, давая возможность читателю ознакомиться с книгой «Воспоминание о Ледяном походе» И. Волегова.

Основная причина, побудившая меня написать то, что я пишу, — восстановить историческую справедливость. Советская пресса и западные СМИ оболгали русский народ. Вопиющая ложь продолжается на Западе до сегодняшних дней. До сих пор нам, живущим в Австралии, приходится видеть сцены так называемого эпизода «Штурм Зимнего дворца» С. Эйзенштейна из художественного фильма, представленного как документальный. Штурма не было. Идея режиссера или постановщика принята, как реалия, и на Западе живет до сих пор. Целый ряд подобных заблуждений я хочу осветить в моей статье.

Когда папа достиг пенсионного возраста, он уходил в свою комнату и писал, заполняя одну тетрадь за другой своими воспоминаниями. Я не особенно интересовалась, не вникала в историю его жизни, не задавала вопросов, о чем сейчас очень жалею. Сам папа никогда не был навязчивым рассказчиком, был он чрезвычайно тактичен, никогда не вызывал политических споров. А мы, молодые, легкомысленные, занятые своей жизнью, работой, воспитанием ребенка, даже не подозревали, какой человек около нас — истинный патриот своей Родины, перенесший все ужасы Мировой и Гражданской войн. Только сейчас я поняла, почему книга моего отца получила такой резонанс в России, и почему она переиздана и в Воронеже, и в Иркутске, и в Чите. Это воспоминания очевидца, современника событий, событий страшных, жестоких, и, рассказывая о них, папа просто констатирует факты. Даже по отношению к врагу, описывая все ужасы действий Красной армии, он не позволяет жестоких суждений, не навязывает своей точки зрения, а оставляет читателю делать свои выводы.

Папа пишет: «Октябрьская революция всколыхнула весь российский народ. Мало было таких людей, которые не принимали бы никакого участия в междоусобных распрях и в Белом вооруженном восстании против большевиков». Далее он пишет: «Я буду справедлив по отношению совершившихся фактов, не отступая от истины».

«В первой декаде 1918 года началась демобилизация бывшей Российской Императорской армии на основании Декрета большевистского правительства. 28 февраля 1918 года я получил освобождение от несения служебных обязанностей. Удостоверение на предмет увольнения в отпуск уже носил в своем кармане больше месяца. Своим чинам учебной команды не говорил, чтобы не огорчать их своим отъездом. Очень было жаль мне оставлять 212 человек чинов учебной команды, прекрасно дисциплинированных. Все они были хорошо подготовлены быть унтерофицерами. Интересно отметить, что накануне их выпуска вышел приказ о демобилизации — какая ирония!

Фельдфебель построил учебную команду. Я пришел с ними проститься. Этот момент я не забуду до самой смерти. Прощаясь, они почти все плакали, за исключением тех, кто стыдился показать свои слезы. Некоторые из них говорили: “За что Вы нас наказываете, бросаете на произвол?” Некоторые упрекали меня: “Вы оставляете нас на съедение распущенной толпы!” А другие просто заявляли, что поедут туда, куда еду я.

Я уговаривал их с 9 до 12 часов дня. В 12 часов обед, и они задержали меня пообедать с ними. Возница на полковой двуколке, которая была приготовлена отвезти меня на ближайшую станцию железной дороги, ожидал меня. Итак я с ними расстался с великой грустью на сердце, сознавая, что их я больше никогда не увижу, и такой любви мне уж больше не сыскать.

Мой возница, который был не из чинов учебной команды, а солдат из нестроевой роты, был свидетелем нашей прощальной драмы. Он дорогой мне говорит: “Товарищ охфицер, а что если бы все охфицеры были такие как ты, ведь не было бы ефтово-то. А?

— А чего ефтого?

— Ну, революции...”

Дальнейший разговор я не поддержал, помышляя, как бы на станции забраться в вагон и остаться не замеченным пьяными солдатами и охраной железной дороги, которая уже была сформирована из местной разнузданной молодежи. Тут я увидел эшелон, составленный из товарных вагонов. Около вагонов бегают солдаты с винтовками. Оказывается, станционная охрана требовала, чтобы солдаты сдали винтовки, но унтер-офицер показал наган, пригрозил, что если они не отправят поезд через 10 минут, они разнесут всю станцию.

“А Вы что ждете, товарищ офицер, садитесь в любой вагон, скоро поедем”.

Я взял свой чемодан, и через толпу стал пробираться к вагонам. Сзади подошел унтер-офицер огромного роста, взял меня за плечи и говорит: “Давайте я донесу Ваш чемодан и посажу Вас в наш вагон”.

Он был с погонами на плечах. Он, можно сказать, забросил меня туда, как легкую вещь, туда же забросил мой чемодан.

“Садитесь в угол налево на нижние нары, там уже сидит один офицер, Вам будет веселей вдвоем. Можете поговорить, а с нашей братвой не о чем говорить, услышите только одну ругань”.

В углу на нижних нарах сидел подпоручик Подкорытов. Он — мой однополчанин, и вместе с ним мы в одиночном порядке приехали на Румынский фронт. Мы звали его Шурой. Боже, как он был рад нашей встрече! Бросился ко мне на шею, выражая этим детскую манеру ласки, свойственную ему.

Выехали не через 10 минут, а через 10 часов.

Не буду вдаваться в подробности нашего движения, а отмечу лишь более важные моменты, касающиеся нас с Шурой Подкорытовым, и поведение солдат-сибиряков в дороге.

Нельзя обойти молчанием разговор солдат-сибиряков. Один говорил: “Ораторы на фронте много нам обещали, — только скорее кончайте войну. Вам будет дана земля, никто вас не будет притеснять, как притесняли помещики и правительство. Будете строить свою жизнь, как вам захочется”.

Другой говорил: “Приедем домой, и увидим, какая там власть. А вдруг, такая, как здесь — власть молокососов. У них еще материнское молоко не обсохло на губах, едва винтовку то поднимает, а туда же лезет указывать нам, фронтовикам, как надо устраивать новую жизнь. Нет, ребята, мы должны приехать домой с оружием — с оружием нам будет веселей с ними разговаривать. Если бы у нас не было винтовок, мы бы уже давно были завербованы. Почти на каждой станции подмазываются к нам с призывами записаться в народную революционную армию”.

Так разговаривали между собой солдаты-фронтовики, которые ехали с Румынского фронта в Сибирь.

Из Бессарабии до Урала мы ехали около одного месяца. На больших станциях и городских вокзалах нас с Подкорытовым не выпускали наши сибиряки. Оберегали нас, чтобы не арестовали. Говорили нам, что если увидят нас, сразу снимут с поезда. Здесь так много этой рвани, все они вооружены до зубов гранатами, даже на них висят пулеметные ленты, ищут офицеров и снимают их с поездов».

Папа слез в городе Кунгуре, а Подкорытов поехал в Екатеринбург. В силу установленных декретом народных комиссаров правил нужно было встать на учет и получить удостоверение личности. Здесь он был зачислен рядовым солдатом.

Рядовые офицеры там снимали погоны сами, а с некоторых насильно содрали. Конечно, многие не хотели, чтобы большевистская рука осквернила их, бросила бы на пол и их бы топтали. Тыловые офицеры еще могли некоторое время скрываться и лавировать, не снимая погон, даже были и такие офицеры, которые открыто заявляли, что погоны даны самим Государем, и кроме него никто их не снимет.

«Данную присягу не нарушу!» Против этого возник вероломный и зверский лозунг: «Беспощадно бей погоны!»

Действительно, кто попадался разнузданной толпе в погонах — был зверски убит. Когда не стало офицеров в погонах, эта же толпа жаждала крови и кричала: «Бей очки!» Кто их носил, стали бояться за свою жизнь. Для того чтобы продолжать уничтожение офицеров и русской интеллигенции, появился лозунг: «Бей белые, немозолистые руки!» Это уже дошло до последнего предела. Жизнь офицеров стала совсем невыносимой. После этого офицеры бежали из городов в деревни, где еще можно было найти временное убежище, где еще городская разнузданность не свирепствовала. Здесь наша интеллигенция, которая именовала себя «народниками», увидела подлинное лицо революционной стихии.

Профессора университетов, которые поощряли в своих аудиториях студенческие сходки на тему свободы и прав человека, стали бросать свои кафедры, потянулись за границу, примыкать к Белому движению. Большинство из них с поддельными документами уезжали, бросая свою Родину в надежде, что Россия переболеет, все войдет в свое русло, и тогда будет можно вернуться...

Студенты, которые прежде незаслуженно оскорбляли офицеров Императорской армии, называя их политически безграмотными, слепо защищающими Императорский трон, поняли, что такое революция, что такое свобода в понимании русского человека. Они остались в глубоком недоумении, что им делать, что предпринять, к какому лагерю примкнуть. Все их высокие идеи вылетели из головы, остался сумбур и хаос, точно такой же, который свирепствовал по всей стране. Поставленные перед выбором — жизнь или смерть, многие вынуждены были идти добровольцами в народно-революционную армию. Многие из студентов командовали полками красных.

В Петрограде по инициативе народных комиссаров был созван съезд, на который были отправлены делегаты от рабочих и солдат, от штаба военного командования и казачьих кругов всех казачьих войск. Надо заметить, что казаки хотели возвратиться домой с фронта целыми полками с оружием. Ленин это учел, и поэтому ему было необходимо иметь голос в поддержку пролетариата. Этот съезд дал большие козыри в руки большевиков. Вынесенные на нем резолюции были в их пользу.

Но съезд снял пелену с глаз всего казачества, многие казаки из сочувствующих пролетарской революции превратились в подлинных ее врагов. Также и вернувшиеся с фронта офицеры — к которым все городские комитеты рабочих и солдатских депутатов относились с огромным недоверием, видя в них контрреволюционеров.

На этом съезде народный комиссариат получил большие полномочия на право создания Народной Революционной армии, которая должна была подавить все внутренние контрреволюционные выступления, а в случае внешней агрессии со стороны капиталистических стран — встать на защиту завоеваний революции.

Военнопленные разных стран, находившиеся в России, были распропагандированы революционерами и оказались полезными исполнителями большевистских указов по уничтожению русских офицеров, духовенства и интеллигенции.

В деревне жизнь была совсем другая. Мужик-крестьянин занимался своим прежним трудом. Не мог он осознать, что ему даст революция, но своим практичным умом понимал, что от новой власти хорошего ожидать нельзя. Он просто говорил: «Хозяина земли Русской Царя столкнули, теперь много найдется хозяев, один другого умнее, и каждому захочется быть хозяином, и пойдет между ними грызня, а у нас чубы полетят.

А что хорошего сделали с войной? Позорно убежали с фронта. Штыки в землю, где это слыхано?»

На почве войны тоже возникали разногласия между крестьянами и фронтовиками. Мнение стариков было — довести войну до конца.

Когда большевистская власть добралась до деревни, взялась за мужика-крестьянина. Чтобы мужик подчинился власти пролетарской и никакой другой, чтобы вошел в союз с городскими рабочими, требовалась в деревне коренная ломка. В селах упразднили волостное управление, заменили советами, а в деревнях сельского старосту — сельским советом. Эти советы были не выборным началом, а просто по назначению. Проталкивали людей из бедноты, неопытных. Эти советы, конечно, встали на защиту бедноты. Возникли споры между крестьянами — середняком и бедняком. Споры были ожесточенные, особенно среди женщин. Например, у одной крестьянки две коровы стельные, не доятся. Она идет к соседке, у которой много коров. Требует от нее корову дойную с молоком. Та ей не дает, тогда женщина, не имеющая коровы с молоком, говорит:

«Буду ходить и заявлять на тебя ложные обвинения за проповеди или за преподавание в школе Закона Божия».

В праздничные дни не стало слышно колокольного звона, службы в церквах стали редкими, в селах и деревнях наступило уныние, у мужиков очередные дела по хозяйству стали запускаться, и они совсем опустили руки. При такой обстановке фронтовики прекратили споры со стариками о политике, правда, некоторые фронтовики пролезли в советы, но это были такие люди, которые до войны ничего не имели, а придя с войны, имели только шинель на плечах. Но таких было мало.

С этого времени русский крестьянин затаил глубокую мысль. Мысль у него была одна — как бы не потерять то, что имел, а ожидать от новой власти что-то хорошего не приходилось. Нужно было действовать. Вот тут-то он взял в руки дубину и сказал твердое слово: «Или я отстою что имею, или пусть не достанется ни им, ни мне!»

И снова цитирую отца. «В это время я жил в деревне, все это видел и слышал. Надо заметить, что у русского мужика ум природный. Наблюдая за ними, слушая их разговоры, я заметил, что прежде чем приступить к делу, они приступали к составлению плана действий. План их состоял в следующем:

  1. Точно узнать о восставших оренбургских казаках. Где они и что они собой представляют. Могут ли они им оказать поддержку и располагают ли оружием, винтовками, в которых крестьяне нуждались.
  2. Беспрерывно следить за красными, которые были намерены пройти через их села.
  3. Иметь такого человека, который бы знал военное дело.

Мужики говорили: “Нам нужен начальник, которого бы все слушали, а в особенности фронтовики. Не имея такого начальника, нам казаки винтовок не дадут”. Выбор пал на меня. Были другие офицеры, но делегация явилась ко мне. Я в то время был болен, левую руку носил на повязке. Вовремя не была сделана операция, получилось осложнение, в результате чего чуть не потерял руку.

Делегация явилась ко мне в составе пяти человек, из которых три — старые солдаты, участники Японской войны, и двое солдат-фронтовиков, участники Первой мировой войны, с целью просить меня о руководстве в вооруженном восстании против большевиков.

Я, будучи больным, скрывая свое местожительство, оторвался от мира, не имел никакой информации о ходе событий. Видя их настойчивость понудить меня взять командование, вспомнил случай из русской истории, как Пожарского просил Минин и народ, принять над ними руководство. Неужели я — простой смертный — буду противоречить голосу народа?

Мне было необходимо уточнить несколько вопросов:

  1. Твердо ли они решили на вооруженное восстание, и у всех ли такое единомыслие?
  2. Что побудило их на такой рискованный шаг?
  3. Какие сведения имеют о Красной армии?
  4. Как достать оружие, боеприпасы, фураж для коней, провиант для людей?

Все эти вопросы я им задал, чтобы не сделать опрометчивый шаг и не погубить народ, который доверил мне свою судьбу. Я посоветовал этой делегации обсудить все поставленные мною вопросы с народом, и в самое ближайшее время дать мне ответ.

С ответом они не замедлили. Быстро разослали гонцов по деревням и селам и уже вернулись ко мне не пять человек, а двенадцать. На мои вопросы дали исчерпывающие ответы. На второй вопрос был дан ответ довольно характерный, и я бы сказал — прозорливый. Говорили так: “Не стало Царя, нет и правительства. Интересы народа защищал только Царь. Вы думаете, что мы, мужики, ничего не знаем? Нет, нутром чувствуем, что пришел конец. Все равно умирать на войне или от голода. А от голода умирать еще хуже. Вместо Царя Германия прислала Ленина”. А на пятый вопрос ответили так: “Мы самых лучших коней дадим, не только овес для коней и провизию для людей, но мы можем собрать деньги для выдачи всем участникам восстания жалования”.

Что касается разведки, то ее нетрудно было проводить, потому что народ всех сел и деревень симпатизировал Белому движению».

 

* * *

Мне кажется, что я взяла на себя невыполнимую задачу — осветить отдельные события 1918‒1922 годов, выбрать очень интересные и, я бы сказала, яркие описания жизни крестьян, оренбургских казаков, переселенцев, забайкальских казаков. Как это было, писал очевидец этих событий — мой отец. Пролистывая книгу страницу за страницей, мне хочется написать все, но я должна придерживаться нормы, отпущенной мне редакцией для моих очерков. Книга «Воспоминания о Ледяном походе» Игнатия Волегова переиздана в России несколько раз, поэтому она доступна в Google.

После того как мы ознакомились с образом мышления и поведения крестьян, я хочу отметить противоположную реакцию крупных капиталистов. Папа пишет: «Нельзя обойти молчанием сознание тех людей, которые должны были бы принимать горячее участие в Белом движении против большевиков. Сколько было крупных капиталистов в городе Екатеринбурге, когда был освобожден этот город от красных! Военный комиссариат еще не успел расправиться с промышленным и коммерческим классом населения. Очень много сохранилось в нем нетронутого капитала, который нужен был для Белого движения. Князь Голицын начал формировать дивизию. Солдат нужно было обмундировать, обуть и одеть, но денежных средств не было. Он обратился к населению с воззванием, с просьбой: “Жертвуйте на нужды формирующейся армии!” — никто не откликнулся. Второе воззвание было расклеено по всему городу на всех видных местах. Тоже не имело никакого успеха. Наконец, в третьем воззвании он обращается: “Я прошу для тех солдат, которые приносят для своей Родины в жертву свою жизнь. Я прошу у вас денег, которые спасут и вашу жизнь! Враг жестокий, он просить у вас не будет, он придет и возьмет у вас все, что у вас есть, а когда нечего будет у вас взять, тогда он отнимет у вас и жизнь!”

На это третье воззвание поступило пожертвование в размере всего сорока тысяч. А насильственным путем можно было бы собрать ни один десяток миллионов рублей.

Приблизительно через год все это было взято большевиками. Мужской пол капиталистов, оставшихся на месте, стараясь еще сохранить свои капиталы, был расстрелян, а жены их стали любовницами комиссаров».

По счастливой случайности неделю назад мне посчастливилось увидеть новый, 2016 года, фильм «Контрибуция». В этом фильме есть эпизод, напоминающий описанный в книге моего отца. Генерал Каппель обратился с воззванием о сборе средств на образование и обмундирование формирующейся армии к богатым предпринимателям. Когда я смотрела этот кадр, я мысленно видела моего папу в окружении Каппеля и офицеров Белого движения. Результат и последствия этого воззвания в фильме не расходились с действительностью, которую описывает папа.

Далее пишет мой отец: «В городе Пермь был на должности военного комиссара некто Окулов, который форменно занимался уничтожением торгового класса и ненавистной ему интеллигенции. Он считал их всех контрреволюционерами. Второй этаж гимназии был занят его штабом, а нижний этаж был превращен в тюремные камеры с железными решетками, где сидели заключенные в ожидании своей участи. Двор гимназии был обнесен кирпичной стеной. На дворе были аллеи с беседками для учащейся молодежи. На втором этаже был балкон в виде веранды. Окулов садился в кресло, брал в руки винтовку, приказывая пропускать по этим аллеям бегом очередную жертву, приговоренную к расстрелу, а сам стрелял по движущейся цели в бегущего человека. Подстреленный им падал на землю, а палачи уже добивали его до конца.

Епископа Пермской епархии — если не ошибаюсь, Андроника — замучили. Вывели его на реку Каму в зимнее время к проруби. Погружали его в воду, затем вынимали из проруби и замораживали на поверхности, пока на нем не обледенеет облачение, опять его погружали в воду и делали это до тех пор, пока в нем теплилась жизнь. А когда пастырь преставился, его обледеневшего поставили на льду и не разрешали забрать для погребения продолжительное время.

Когда Белые войска генерала Пепеляева взяли город Пермь, было извлечено из нижнего подвала гимназии одна тысяча трупов в замороженном состоянии. Эти люди не принимали никакого участия в военной жизни. Все они занимались мирным трудом, никуда из города не убегали, надеялись на милость мирной большевистской власти, у которой был лозунг: “Все народу!”

Со взятием Лысой горы и после отступления красных броневиков и пехоты по железной дороге на Лысвинский военный завод, вопрос об отправке нас на отдых был разрешен. По приказу генерала Пепеляева на ближайшую станцию были поданы товарные вагоны и несколько классных, в которые мы и погрузились. Генерал Пепеляев сдержал обещанное слово.

В станицу К. Третьего отдела Оренбургского Казачьего войска мы прибыли на отдых в последних числах ноября 1918 года. Вся земля была покрыта снежным ковром. Станица была расположена на плоскогорье. На возвышенном месте красовалось здание станичного управления, а от него книзу, вдоль небольшой речки параллельно одна к другой, как будто обгоняя друг друга, бежали широкие прямые улицы с новыми домами, стремясь на чистую равнину в простор, где не видно было ни холмов, ни лесов. Там, очевидно, были вспаханные поля, покрытые снегом.

Несмотря на то, что все лиственные деревья стояли голыми, потеряв свой зеленый наряд из-за суровой и дождливой, ветреной осени, они приобрели белое узорчатое покрывало, но только до первого сильного ветра. Можно было представить, какой красивый бывает этот поселок в летнее время.

В летнее время нам приходилось бывать в некоторых станицах и видеть, особенно с возвышенного места, зеленый ковер, и в нем словно воткнутые цветы — красные, желтые, голубые крыши. Особенно выделялись голубые колокольни церквей с позолоченными крестами.

Дома все “крестовые”, — так называли их казаки, что значит — разделенные посредине капитальной стеной. Сам дом имел правильный квадрат, а от средней стены обе половины были перегорожены дощатыми перегородками и таким образом получались четыре комнаты. Одна из них называлась кухней с русской печью и вделанным очагом, как в нише с чугунной плитой и конфорками. Эта кухня была отгорожена заборкой или занавесками, чтобы не было видно хозяйку во время стряпни из коридора и сеней, в которую заходили свои и чужие люди. А вокруг русской печи — проход. Из кухни была еще небольшая передняя, где раздевались, и там же ближе к окну стоял стол. Этот угол служил будничной или рабочей столовой. Для гостей или праздничных дней была отдельная комната из остальных трех. Оставшиеся две назывались спальнями, а некоторые хозяева одну комнату называли горницей.

Квартирьеры отвели мне комнату в доме казака Георгия Дмитриевича. Человек он был крепкого телосложения, в возрасте пятидесяти лет. В разговоре его была заметна суровость. На последнем слове фразы делал ударение. Можно подумать, что он на вас сердится, а на самом деле был человек очень доброй души, и за все время, пока я у него жил, ни разу не заметил, чтобы он вышел из себя или разволновался. Я первое время думал, что он действительной службы вахмистр, а когда с ним разговорился, я узнал, что он вахмистром не был, а был на действительной службе младшим урядником. Обращался к нему я всегда по имени отчеству, он отзывался всегда как-то не совсем охотно, даже я иногда думал, что он не расслышал меня. Так продолжалось всего два дня. Я задавал много вопросов, интересующих меня. Потом он мне сказал: “Зовут меня Митричем, а Вы все величаете меня. Зовите Егором или Митричем”. За все время, сколько я жил у него, так и не мог привыкнуть звать его Митричем.

Семья у него состояла из жены сорока восьми лет, сына женатого, который уже пошел добровольцем в наш полк, невестки, дочери лет двадцати, еще не замужней, второй дочери лет шестнадцати и младшего сына тринадцати лет, который учился в школе. У всех членов семьи были свои роли. Жена всегда на кухне за стряпней, невестка смотрела за скотом, старшая дочь была ответственна за уборку дома, а младая дочь помогала невестке ухаживать за скотом.

На другой день Г. Д. повел меня осматривать свое хозяйство. В огороде — большой навес, покрытый железом. Под навесом стояли рядами сельскохозяйственные орудия: плуги, борона, сенокосилки с приделанным приводом-самосбросом, грабли, веялка. У некоторых казаков были и молотилки, и сортировочные машины для сортировки пшеницы. Он не причислял себя к зажиточным, считал себя середняком, но, конечно, большевики назвали бы его кулаком. Под другим навесом такого же размера стояли телеги на железном ходу, один легковой ходок для выезда и несколько саней — розвальни и выездные санки, обтянутые цветным сукном в виде ковра.

Во дворе, ближе к дому, жила птица: гуси, утки, индюшки, курицы. Влево в глубине двора — свинарники. Там, в овсяной соломе, зарылись матка со своими подсвинками. Не слышно было ни одного писка или хрюканья, очевидно, были вдоволь напоены и накормлены. Дальше на заднем дворе в сарае — три выезженных коня, а в другом сарае — две дойные коровы-голландки. Из живности Митрич держал только тот скот, который был нужен для работы. От коров — молоко для себя, а кони нужны были для того, чтобы отвезти на базар пшеницу и овес и привезти дров. Остальной скот — гулевой. Молодых телят, коров и жеребят держал на заимке.

Посмотрел я на хозяйство, и спросил его: “Таких-то людей, наверное, в станице мало. У тебя ведь только живой воды нет?” Он улыбнулся, думаю, мой вопрос пришелся ему по сердцу. После очередной паузы сказал: “Вы мало знаете казачество. У нас таких казаков много. Есть много таких, которые меня с моим хозяйством и продадут, и выкупят. Конечно, есть люди, которые живут похуже меня — это от своей лени. Может, найдутся такие не из наших, у которых земли в нашем наделе нет, и те имеют свой скот. И дома у них не хуже наших”. Я спросил, а кто же не ваши-то? “А крестьяне-переселенцы. Их у нас много, даже большие села и деревни. Многие из них арендуют землю у нас”. Я спросил: “Нет ли у них с вами вражды?” На что мне Митрич ответил — “А какая может быть вражда? Мы живем себе, а они себе. У нас свое станичное или поселковое управление во главе с атаманом, а у них волостное правление, во главе у них волостной старшина. Ссориться нам с ним не о чем. Надо ему завести у себя породистую корову, приедет к нам, купит породистую телку, а через два года у него уже породистая корова симменталка или голландка. Также покупают у нас жеребят и коней. У нас купят, а там у себя продадут, так они и разбогатели”.

После этих разговоров с Митричем, и когда я увидел своими глазами богатства, которым обладали казаки, мне стало понятно, насколько была богата Россия. Трехлетняя война с Германией, приход большевиков к власти, уже более четырех месяцев гражданской войны — ничто не поколебало и не затронуло нашего уральского мужика-крестьянина, также не тронуло оренбургского казака, у которого полные сусеки в амбарах пшеницы и овса, полный двор скота, коней и овец. Не затронуло и рабочего на заводах. Некоторые члены семей казаков работали на заводах, а остальные занимались подсобным хозяйством. Такую Сибирь, как и все казачество, именно все, потому что сибирские, оренбургские, донские и кубанские казаки жили тоже не хуже, такую Россию с ее богатыми районами начали преобразовывать “революционные вожди”. Из здорового, краснощекого мужика сделали “тень Гамлета”. У этого мужика не осталось ни коней, ни коров, а дворы для скота пошли на топливо».

 

(продолжение следует)