Или как я поступал в Суворовское училище
рассказ
Когда я учился в начальных классах, мама мне высказывала:
— Ну чего из тебя может вырасти путного? Ты даже коня запрячь не можешь. Вдруг отец заболеет, как сено из леса вывозить будем? Как в колхозе будешь работать?
Это были серьезные вопросы. Все же я был из сыновей старший, а значит после отца второй мужик в доме.
Отец, мама, бабушка Агафья, да и все старшее семейство наше непременно стремилось, чтобы я — старший сын — закрепился бы в доме, вырос хозяином. Бабушкины товарки — соседка деинка1 Павла, Фекла Александровна, родня — бабушка Сусанья и другие, вечно пьющие в нашем доме чай, всегда понукали моих сестер Лиду и Машу:
— Вы-то, клетны пахалки2, разбежитесь по другим домам. А ты-то Паша — домашний якорек. Тебе в этом доме жить.
Начать запрягать коня — было непросто. Во-первых, я еще довольно хлипкий, мал ростом, силенок маловато. Да и суедельное это оказалось занятие — лошадь снарядить, как положено.
Частенько я бывал на конюшне. Особенно полезно было заскочить туда перед уроками: мужики да бабы выводят лошадей, таскают упряжь, разбирают сани. С утра лучше — народ на работу попадает — кто в лес, кто по дрова. Подсматривал я кто как запрягает.
Теорию я выучил: сначала узду надо надеть со всеми ремнями, потом хомут со шлеей кверху ногами напялить, затем седелко под шлею на спину положить, а затем коня надо подвести к саням, ровно поставить между оглоблями, а затем уже поочередно поднимать оглобли, закреплять оглобли и дугу гужами, крепить седелко, натягивать через седельник, пристегивать вожжи...
Запрягая лошаденок, закрепляя упряжь, мужики незлобно покрикивали на них и вполне дружелюбно матюгались. Все эти повадки я крепко-накрепко запомнил и даже заучил все слова. Хотя слова эти использовать мне тогда не пришлось, потому что мама моя — деревенская учительница — надрала бы мою задницу со страшной силой. Это обстоятельство надо было учитывать. Хотя местные лошадки, знавшие все матюги не меньше, чем я, воспринимали их очень даже благодушно как милые и важные слова деревенского обихода. Этот язык был им, лошадям, привычен и понятен.
Не знаю, сожалеть об этом или нет, но мамино стремление научить меня управлять лошадьми и работать в колхозе «около дома» натолкнулось на непредвиденное для нее и для меня обстоятельство.
Все дело в моей первой учительнице Евдокии Николаевне Поповой.
Она была старой девой, и у нее не было своих детей. Может быть поэтому она и любила меня. За что не знаю. Может быть за то, что я хорошо на уроках пения пел песню «Орленок, орленок, взлети выше солнца», участвовал в самодеятельности и ходил на голове, потому что на ногах мне было ходить скучно. Еще я вполне сносно учился.
Однажды Евдокия Николаевна совершила провокационное действие, которое перевернуло мою безвекторную жизнь и повело ее в строго определенном направлении. Она рассказала мне о своем племяннике Володе.
Как-то после последнего урока она подозвала меня и показала фотографию своего племянника. В жизни я не видел такого красивого парнишку.
На меня с фотографии смотрел белокурый мальчик с нахальными глазами, одетый в военную форму. Форма была черная, пуговицы крупные и блестящие, воротник стоячий с золотистыми позументами, погоны ярко-красные.
— Это кто? — спросил я дрогнувшим голосом.
— Мой племянник Вовочка.
И Евдокия Николаевна рассказала о своем брате — полковнике, о его сыне Володе — воспитаннике Московского суворовского военного училища. Поведала о том, какой он прилежный суворовец, любит военную службу и занимается боксом.
Ну, все. Это был финал моих мечтаний о вольготной жизни в колхозе рядом с родителями, о том, как проворно я буду запрягать — распрягать лошадей и летать на санях и телегах. Я быстро позабыл даже любимого тяжеловоза Орлика, легко таскавшего непомерно огромные возы сена с дальних суземов.
Всенепременно я возмечтал быть суворовцем, носить красивую военную форму и заниматься боксом.
К воплощению в жизнь своей мечты я стремился решительно и твердо.
Во-первых, в библиотеке была прочитана вся литература, в которой хотя бы краешком затрагивалась жизнь суворовцев, и библиотекарь Римма Филипповна, когда я появлялся в библиотеке, готова была залезть на верхнюю полку, провалиться под пол, исчезнуть.
— Паша, больше у нас ничего нету о суворовцах, я все перерыла, — причитала она, и очки у нее на глазах потели, щеки меняли цвета с зеленого на красный и обратно.
Во-вторых, я изучил все воинские звания и легко мог отличить погоны ефрейтора от генерал-полковника.
В-третьих, от меня шарахались молодые мужики, недавно вернувшиеся с военной службы. Я требовал от них, чтобы они научили меня приемам бокса и боевой борьбы. Я был уверен, что в Советской армии всему этому учат каждого солдата. Оказалось, что это не совсем так...
Бравый, красивый, статный и вообще здоровенный парень, Толя Полотухин, служивший в каких-то там спецчастях, покорявший местных девчонок рассказами о своих боевых подвигах, когда я ему сильно надоел, честно признался мне, что ни одного боевого приема не знает.
— Самое главное в бою — это первым рвануться в атаку из окопа и последним его покинуть, — объяснил он мне свою тактику и стратегию. — А драться на войне не надо. Надо сидеть в окопе и не высовываться. Это главный боевой прием. А то ведь и убить могут.
«Ничего себе воины, — думал я. — Как же они страну собираются защищать?»
Боксом я занимался сам. Старший мой приятель Николай Ершов, спортсмен-разрядник по конькобежному спорту, привез из Северодвинска по моей просьбе боксерские перчатки, и я колотил ими все, что попадало под руку — стены, столбы, забор, теленка Федота и своих сестер Лиду и Машу. С последними получилась промашка: Федот меня едва не забодал — крепкий оказался вредитель, едва я успел заскочить на крыльцо. А сестры сразу объединились и долго гоняли меня, боксера, по огороду. Потом отняли перчатки и настучали меня ими по всем моим местам. Особенно досталось голове.
Отец и мать долго противились моей мечте. Они всерьез считали, что я, как старший сын, должен быть всегда рядом с ними, охранять их будущую старость, вести хозяйство, держать дом.
— Не надо никуда уезжать, — наставляла мама, — видишь, в деревне все лучше и лучше жизнь налаживается. А скоро Никита Сергеевич Хрущев коммунизм построит. Вот уж тогда и совсем благодать наступит. Ждать-то совсем уж мало осталось. Сиди дома, Паша.
Но я надоел и родителям. В конце концов, отец во время поездки в Архангельск зашел в наш Приморский военкомат и привез оттуда правила поступления в Суворовское военное училище.
Это была весна, и я учился в четвертом классе. Отцу сказали, что можно поступать после четвертого или после пятого класса. Но в этом году я уже опоздал, потому что еще зимой надо было пройти медкомиссию. Теперь время прошло, документы уже не собрать. В общем, надо поступать на следующий год.
Вы бы знали, как я провел этот год. Учиться я старался, спортом я занимался, родителей и учителей прилежно слушал, с сестрами дрался гораздо реже. В общем, во всех отношениях был положительным кандидатом для поступления в военное училище.
В пятом классе зимой я прошел в Архангельске военную медицинскую проверку и был признан годным к учебе в военном училище. К лету стал ждать вызова для сдачи экзаменов в Ленинградское суворовское училище — именно оно оказалось тем, куда могли поступать жители нашего региона.
Но вызов не пришел, а пришло разъяснение, что теперь в Суворовское училище можно поступить только после восьмого класса.
Все переносилось еще на несколько лет.
Рвение в любом деле не может быть постоянным. Особенно в таком занудном, как учеба. Где-то в шестом классе окончательно иссякли старые запасы каких-то знаний, почерпнутых из дошкольной жизни и из постоянного общения со старшей сестрой. Дело в том, что старшая сестра Лида училась на два года старше меня, и мой первый класс и ее третий, а потом мой второй и ее четвертый были в одном помещении и велись одной учительницей — Евдокией Николаевной. Меня крепко сбило с толку, что уже с пяти лет я бегло читал, понимал какую-то арифметику — этому учила меня моя сестра. Будущий педагог, она училась сама и учила меня. Ей это было интересно. А я все быстро схватывал. Первые три класса я фактически не учился, а только присутствовал на уроках — я все знал. Но в пятом-шестом классах начались проблемы: пошли новые, серьезные науки — физика, геометрия, химия. Лида мне уже не помогала, так как она год не училась — занималась младшим братом Сашей, который крепко болел.
И у меня начались сбои — в шестом классе пошли трояки, а то и что похуже.
Но самым главным препятствием в учебе была неизбывная страсть, которую не смог я преодолеть и поныне — это охота и рыбалка.
Конечно, основную прививку этой любви сделал мой отец.
Он был прекрасный стрелок. Со своей видавшей виды малокалиберной винтовкой он творил форменные чудеса. На моих глазах «снимал» рябчиков, тетеревов и глухарей практически с любого расстояния.
В моменты привалов в лесу я всегда клянчил: «Пап, ну дай стрельнуть». Процедура была одна и та же: отец доставал спичечный коробок, говорил мне: поставь вон на тот пенек. Потом доставал из кармана пачку патронов, выковыривал оттуда пульку, клал ее в патронник, щелкал затвором.
— Ну, давай, охотник хренов, целься.
Я целился долго, задерживая дыхание. Потом после выстрела дышал часто и глубоко.
Когда промахивался, отец весело ворчал:
— Вот птичка-то и улетела. Без еды семью оставишь.
Мама, часто бывавшая в наших походах, тоже очень любила стрелять. Она стреляла хорошо, и когда коробок падал, всегда шумно радовалась.
Итоги стрельбы папа подводил наглядным примером. Он вставал во весь рост, и «с руки» сбивал коробок с первого раза.
— Куда еще попасть? — спрашивал он нас с блестящими глазами, в которых искрился азарт.
— Вон в ту шишку, — кричал я и показывал на вершину самой высокой елки, где на самой высокой ветке болталась от ветерка еловая шишка.
«Шлеп» — и шишка разлетелась в клочья.
Моему и маминому восторгу не было предела.
Если бы в войну отцу довелось бы быть не морским сигнальщиком, а снайпером, он бы, наверное, намолотил самое большое количество фрицев и стал бы Героем Советского Союза.
Он мне рано подарил ружье 32-го калибра (самый маленький калибр) и учил меня стрелять конкретно. В нашем море полно морских уток аулеек, морской чернети, гаг, перелетных гусей. Отец и я стаскивали в воду с берега наш карбас, папа заводил шестисильный мотор «топногу», садился за руль, а я занимал место в самом носу, держа на коленях ружье. Никогда не забуду отцовскую науку: он филигранно выставлял мне мишени — вел лодку как бы мимо утиного стада, не пугая птицу, а затем, зайдя с ветра, шел на уток. Птица всегда взлетает на ветер, поэтому уткам приходилось взлетать прямо на нашу дорку. Я стрелял, стоя в носу качающегося на волнах моторного карбаса. Условия были тяжелые, но вскоре я привык и стал попадать чаще. А со временем отец стал разрешать мне стрелять из своей двустволки...
Но уж совсем сбивали меня с толку и отрывали от учебы глухариные и тетеревиные тока. Брат ты мой! Что за счастье, что за азарт глядеть как чуфыкают, подпрыгивают и дерутся рядом с шалашом-караулкой краснобровые петухи-тетерева, как бродят они в размытом воздухе утренней зари по выталинам болот, распушив белые хвосты в обрамлении лирообразных перьев.
А как поют на толстых сосновых да еловых сучьях упоенные весенней страстью громадные глухари, вытянувшие шеи навстречу занимающемуся дню...
Марево болот, звон капели в лесу, песни вернувшихся птиц, посиделки у костра, чаёк на чаге да с шанежками — мне кажется уже тогда я реально стал понимать глубину красоты северной природы.
Охота не давала мне покоя. Я поневоле был растворен в ней больше, чем в скучных уроках.
Дошло до того, что даже во время выпускных экзаменов за восьмой класс я опаздывал на эти самые экзамены из-за того, что все ночи проводил на токах. Сдавал экзамены полусонный и неподготовленный. Как я их сдал — до сих пор не пойму.
Может быть, меня пожалели учителя — ведь мне предстояло поступать в Суворовское училище.
Конечно, за последний год я подтянулся в учебе: восьмой класс закончил без троек. Все же я осознавал, что конкурс в Суворовское училище большой — это не в ПТУ поступать. Но говоря честно, я изрядно трусил и не очень-то верил в свои силы. К тому же я знал, что одним из вступительных экзаменов будет английский язык. А его в последние два года у нас вообще не было — учительница Александра Алексеевна ушла в декрет и до сих пор не вернулась.
Пытался я изучать сам этот проклятый иностранный язык, но ничего из этого не вышло. Сразу и безоговорочно я запутался в этих суффиксах, дифтонгах, транскрипциях. К тому же, представьте, ни одного человека в целой деревне не нашлось мало-мальски разбирающегося в английском. Если бы нашелся такой, я бы с него не слез!
Я и хотел и побаивался времени отъезда в Ленинград. Толком подготовиться к экзаменам не удалось — все делалось вперемежку с рыбалкой, домашними делами. Тем не менее, я всей душой хотел быть суворовцем и надежды на то, что поступлю, не терял.
И вот он настал — день отъезда. Из Архангельска до Соловков и обратно еженедельно курсировал теплоход «Мудьюг». Он развозил по деревням и забирал в город деревенских пассажиров. Пристаней в деревнях не было, теплоход вставал напротив деревни на рейд, и дорки, и весельные карбасы устремлялись к нему наперегонки. Это, если не было шторма. Случалась непогода и теплоход, уныло гудя, проходил мимо деревни, сверкая над хмурым морем разноцветными огоньками.
И день моего отъезда настал. Из военкомата письмом оповестили: сбор всех кандидатов тогда-то, там-то. Просили не опаздывать. Все поедут единой командой на поезде Архангельск — Ленинград. Отход поезда тогда-то.
Теплоход должен был прийти к деревне часов в восемь вечера. Деревенские, кто хотел уезжать, время от времени выскакивали на берег, не показалась ли из-за дальнего мыса белая светящаяся точка.
Мои скромные вещички были собраны в чемоданчике, отец подготовил дорку — все было, казалось бы, в ажуре. Мама напекла пирогов-подорожников...
Но с середины дня пошел восточный ветерок, который дует с моря. Народ встревожился. Меня пришли провожать школьные товарищи — Ленька Петров и Колька Майзеров. Мы зашли в пустовавшую на тот момент рыбацкую тонскую избушку Турку, что была на берегу посреди деревни, болтали и ждали у моря погоды.
Потом мы вспомнили железный обычай: «погоду надо править», кто-то из нас сбегал и принес бутылку портвейна. И я впервые в жизни выпил вина. Выпил как взрослый, потому что проводы, потому что погоду надо править, потому что так положено.
Но погода не направилась. Около восьми часов вечера бушевал настоящий шторм, и теплоход «Мудьюг», даже не привернув к деревне, прошел мимо, блестя своими далекими огоньками и несколько раз густо прогудев в знак искреннего сожаления.
У меня сложилась критическая ситуация: я опаздывал. В доме нервничали все. Столько времени мечтал, а тут...
Как всегда выручил отец. К нему на рыбзавод на другой день приплыл за рыбой какой-то сумасшедший МРС — малый рыболовный сейнер. Разудалый капитан этого суденышка вместе со своей ненормальной командой в штормовую погоду погрузили в трюм бочки с рыбой. Команда, как положено, гульнула на берегу и отправилась в ночь в обратное плавание в город Архангельск.
Я, естественно, оказался на борту этого славного бесстрашного сейнера.
Сейнер действительно оказался малым сейнером. Маленький его корпус болтало на волнах как пушинку. Шторм делал с ним все, что хотел. Раньше мне казалось, что я уже не страдаю морской болезнью, так как в шторма попадал регулярно. Но в ту ночь меня вывернуло наизнанку. Честно говоря, та ночь была и в самом деле довольно тяжелой и довольно страшной. Я в таких штормах еще не бывал.
Но бесстрашное суденышко, невесть откуда взявшееся на мою удачу, все чапало и чапало и утром причапало-таки в Архангельск.
Пока шли по Двине от моря до города, удалось хоть немного вздремнуть.
Из порта сразу рванул в военкомат. Но там развели руками: опоздал, парень, твой поезд ушел.
Я загрустил. Положение хоть реви. Сижу в коридоре на стульчике, не знаю, что делать.
И надо же! По коридору идет майор, который приветлив был ко мне, когда я приезжал зимой на медицинскую комиссию. Я его еще на рыбалку к нам в деревню приглашал.
Он меня узнал!
— Ну, что суворовец! Чего грустный такой?
Уже со слезами, искренними слезами, я сбивчиво рассказал о своей беде.
— Эх ты, времени у меня нет совсем, дела, — он махнул рукой, — ладно с делами! Пойдем ко мне, подумаем.
Он привел меня в свой кабинетик, стал снимать трубки, что-то выяснять. Потом сложил на столе руки, помолчал.
— Да, команда твоя вся уехала. Там сбор по времени. Позже отправлять нельзя.
Он стал думать. Стал опять куда-то звонить.
— Во сколько последний рейс?
После всех разговоров он сказал:
— Есть вариант. Улететь самолетом. Прилетишь раньше всех, эти-то больше суток поедут на поезде. Но, — голос его споткнулся, — на самолет надо доплачивать.
И он стал объяснять мне, что я еду по воинскому требованию, мою поездку оплачивает Министерство обороны, но платят только за поезд. Если самолетом, то разницу надо оплачивать самому.
— У тебя деньги есть? — спросил майор прямо.
— Есть.
— Сколько?
— Пять рублей.
Лицо у майора вытянулось, глаза округлились.
— И это все деньги, которые родители тебе дали на дорогу?
— Да, все, — сказал я честно, — откуда у моих родителей деньги? Нас пятеро детей.
Майор опять помолчал, глядя куда-то в окно, в какую-то даль. Потом он улыбнулся мне той улыбкой, которую я не забыл до сих пор. Светлой улыбкой.
— Ладно, — хлопнул он по столу ладонью, — кто тебе сейчас поможет, если я не помогу. Я ведь тоже из деревни. Был таким же, как ты упорным. Поехали в аэропорт!
И он повез меня в аэропорт Талаги, и посадил на самолет, оплатив мой билет. А на прощанье сказал:
— Двигай, парень, по жизни, буду рад, если у тебя все получится.
Потом, уже суворовцем, я приезжал к нему, в его кабинет. Он и в самом деле искренне за меня радовался. Я хотел вернуть ему деньги за самолет, но он их не взял.
Я вспоминаю его и уважаю, как родного отца. Хотя не помню ни имени его, ни фамилии.
В аэропорту Пулково, тогда еще находившемся в другом месте, меня, естественно, никто не ждал и не встречал. Я, деревенский мальчик, впервые оказался в столь огромном аэропорту со множеством зданий, людей, ярких огней, в мире неведомых доселе звуков. Все люди жили своей жизнью, никому до меня не было дела. Со своим чемоданчиком я долго бродил, не зная, на что садиться, чтобы доехать до Суворовского училища.
Поначалу я не понял, что аэропорт — это еще не Ленинград, что город находится в другом месте.
Выйдя из здания аэропорта, я сидел на чемоданчике и смотрел, как люди садятся на какие-то автобусы и куда-то уезжают.
Ко мне подошел здоровенный дядька.
— Тебе куда, парень?
— Мне в Ленинградское суворовское военное училище, — доложил я по всей форме.
Мужик почесал затылок.
— А это где? Адрес знаешь?
— Улица Садовая, дом двадцать шесть.
— Ну, так бы и сказал. Поехали, довезу.
Я уже тронулся за ним, когда он обернулся и строго спросил:
— Деньги есть?
— Знамо дело, есть. — Вполне важно ответил я. Вопрос правильный, без денег кто же повезет.
Здоровенный мужик оказался водителем грузовика. Он потом объяснил, что привез какой-то товар, а пустому обратно — какой резон ехать? Тоже надо подзаработать.
И это было понятно. Мужику надо семью кормить. Вот он и зарабатывает.
Я сидел рядом с водителем на пассажирском месте. Странно было ехать: грузовик почти не трясло. У нас в деревне грузовики крепко трясет. Я сказал об этом водителю.
Тот расхохотался так, что я забоялся, вдруг он баранку выпустит из рук.
Так мы же по асфальту едем, а не по проселку. Ты сам-то откуда попадаешь?
И я рассказал ему о своей деревне. Мужик заинтересовался и стал выспрашивать о родителях, о том, как я учился, о семье. Особенно ему понравилось, что у нас хорошая рыбалка.
— Эх, сейчас бы на рыбалочку, с костерком, да с ушкой. — Он отрывал руки от руля, всплескивал ими, хлопал в ладоши. Мне было маленько страшновато, таких фокусов я еще не видал.
— А у меня вот дочка, — мужик расплылся в улыбке во все свое широкое лицо. — В школу собирается. Школьница уже... Растет человек. — Он опять всплеснул руками: — Вот ее бы замуж потом хорошо отдать, хорошего человека бы ей найти.
Он резко ко мне повернулся, серьезно и внимательно на меня глянул.
— Вот ты бы взял мою дочку замуж, а, взял бы?
Я сконфузился. Такие вопросы решать еще не приходилось.
— Может, она сама за меня не пойдет. Она, может, красивая, а я — ничего особенного, сами видите.
— Ничего, не робей, брат. Ты же офицер. За офицера — любая девка рада.
Так мы и доехали.
— Вот оно, твое училище, получай, — весело пробасил водитель. Вопросительно и сосредоточенно на меня посмотрел.
— Дорога дальняя. Сколько бы мне с тебя денег взять? — Он махнул рукой. — Ладно, рубля два — и хватит. Со взрослого больше бы взял. — Давай два рубля.
Я протянул ему свою единственную пятерку. Мужик полез за сдачей, отсчитал три рубля, протянул мне и стал рассуждать:
— Ну, а не поступишь если, на обратную дорогу у тебя деньги-то есть? Да и покушать в дороге надо, то, се.
— Сдача же осталась. Как-нибудь доеду.
Мужика аж передернуло всего. Он вытаращил на меня не только круглые свои глаза, но и всю физиономию:
— Это что, все твои деньги?
Он ошалело забрал у меня три рубля, протянул мне обратно мою пятерку и прогудел то ли возмущенно, то ли восхищенно:
— Это как же родители мальчишку в дальний город отправляют с такими грошами... К чужим людям! Так же погибнуть в дороге можно. — Он замахал на меня рукой:
— Иди парень с Богом. Иди с Богом!
Я уже перешел Садовую, а он с другой стороны от Гостиного Двора прокричал мне в окно:
— Дочку мою встретишь, женись на ней. Не пожалеешь.
Я не знал, что сказать, только прокричал в ответ, превозмогая трамвайный шум:
— Спа-си-бо! — и помахал ему рукой.
Майор оказался прав: я приехал самый первый! На КПП училища дежурный старший лейтенант долго читал мое предписание, таращился на меня и размышлял:
— Что мне с тобой делать-то? Никого еще нет, все прибывают завтра. Казармы закрыты, команд никаких. Откуда ты ранний такой выискался?
Он дал мне подушку, одеяло и уложил меня на топчане в комнате для приема посетителей. Я заснул как убитый. День был тяжелый.
А потом сразу же начались отбои, подъемы, зарядки, строй и смех счастливчиков и слезы первых кандидатов, проваливших первые вступительные экзамены.
Так получилось, что я едва не грохнулся даже не на экзамене, а на медицинской комиссии. Для меня это было странно, так как я прошел уже несколько медкомиссий, и нигде не было вопросов. Врачи Суворовского училища пришли в недоумение от несоответствия моего возраста, роста и силовых показателей, которые я продемонстрировал. Кистевой силомер на той и другой руке чуть не зашкалил, я крепко рванул от пола какую-то цепь и сделал еще что-то сильное. Врачи сказали: что показатели взрослого мужчины, а не пятнадцатилетнего мальчика. И они даже думали меня на всякий случай отправить обратно — вдруг я какой-нибудь ненормальный экземпляр.
По результатам медкомиссии был консилиум, меня на него вызвали и долго пытали: откуда в таком хилом тельце такая силушка?
Там я и рассказал честно, что в деревне труд тяжелый, без силы — никуда, что я и бочки с рыбой катал и грузил, и мешки с мукой носил, и стога метал... Комиссия качала головой и цокала языком, решила пока меня не выгонять и подождать, как я сдам экзамены. Чего же выгонять, если я и так на чем-нибудь могу провалиться.
Конкурс был около пяти человек на место.
Я глядел на гладких мальчиков, приехавших из разных мест, на генеральские и полковничьи машины, их привозившие, и думал о себе все более грустно: куда же ты, деревенщина, со свиным рылом да в калашный ряд.
Первым экзаменом была физподготовка. Это испытание было несложным — я подтянулся на перекладине и пробежал стометровку лучше, чем требовалось. В школе у нас это было поставлено хорошо. Турник стоял прямо на входе в школу, и я с него не слезал.
Очень серьезными были остальные экзамены — русский язык, математика и английский язык.
Конечно, бесконечная благодарность нашему директору школы — Тихоненко Вангелине Викторовне, которая одновременно вела русский и литературу. Она ставила мне ужасные оценки, а за четверти ставила пятерки. Она меня воспитывала. Как она знала свой предмет! Как она мордовала нас, деревенских оболтусов. Однажды мое сочинение она отправила в районную газету. И там его опубликовали. Я купался в славе. Это была первая моя публикация.
Экзамен по русскому языку я сдал на пятерку. И это, конечно, решило все! Отсеялось сразу же около половины абитуриентов. Тех, кто сдал на пятерку, было всего несколько человек, и на меня офицеры, внимательно следившие за ходом экзаменов, стали уже благосклонно посматривать.
Математики я боялся страшно. Она всегда мне тяжело давалась, в школе еле-еле сдал на четверку.
Рассадили по столам. Написали на доске два варианта задач. Мне достался второй, три задачи.
Одну из них я кое-как решил. Но одной недостаточно — это двойка. Сидел — сидел, ничего не высидел. На мое счастье, соседом оказался Женька Гаврилов — круглый отличник по математике. Он свои задачи решил минут за пятнадцать. Сидел, скучал. Я жалобно на него посмотрел... Женька сосредоточился, минут пять покорпел и придвинул мне листочек со второй решенной задачей.
— Дальше сам решишь, не маленький, — сказал он мне и пошел сдавать свои наработки.
Я остался корпеть над третьей задачей, но так ее и не одолел.
В результате мне поставили четыре и сказали, что третью задачу я решал в правильном направлении, и выразили сожаление, что не завершил работу. А так бы пять поставили. А как тут завершить, если математика меня всю жизнь клинит.
В результате перед последним экзаменом — перед английским отсеялось очень много ребят, и конкурса уже почти не было. Но я люто боялся этого экзамена, так как по-английски вообще ничего не знал, кроме, может быть, «хендехох».
На экзамене, в самом деле, произошел цирк.
Члены комиссии долго, с нескрываемым удивлением, внимательно слушали мои «бе» и «ме», задавали какие-то дополнительные вопросы. Переговаривались, опять смотрели на оценки, уже мною полученные, вглядывались в меня.
— Послушайте, молодой человек, — сказала, наконец, председатель комиссии. — Вы же нас ставите в дурацкое положение. Ведь мы же даже единицу вам поставить не можем. Вы же не тянете даже на единицу.
Я только расстроенно хлопал глазами.
— А с другой стороны, у вас хорошие оценки. Конкурса уже нет, вы уже, можно сказать, поступили. Может быть, вы нам объясните, в чем дело? Вы не способны к языкам? В школе вы как учились? У вас что, двойки были по английскому языку?
Я чуть не разревелся.
— Да у нас вообще уроков по английскому языку в школе не было.
И тут я рассказал и про учительницу в декрете, и про то, что самостоятельно хотел изучить, но самостоятельно не получается. И в деревне никто языка не знает.
Комиссия облегченно вздохнула. Комиссии стало весело.
Но все они просто захохотали, когда спросили меня: «А как переводится хау ду ю ду?» И услышали мой ответ.
А я сказал почти уверенно:
— В этой английской фразе явно выговаривалось что-то про еду.
— Ну, почти правильно, — сказали они весело и поставили мне тройку. Только попросили хорошо заниматься. Но предупредили: если за первую и вторую четверть оценки по английскому будут плохие, они будут ставить вопрос об отчислении.
Так я поступил в Суворовское училище.
Но комиссию я не подвел: закончил училище, получив диплом военного переводчика.
Теперь прошло много лет с тех пор.
Но, странное дело, лишь недавно я обратил внимание на то, что тогда я прошел через целую цепь, вроде бы, случайных событий, каждое из которых напрочь разрушало бы путь поступления в Суворовское училище, если бы это событие не совершилось.
Согласитесь: случайно ли то, что у первой моей учительницы оказался племянник суворовец, и она показала мне его фотографию? Да, случайность.
Случайно ли то, что директор школы Тихоненко Вангелина Викторовна привила мне любовь к русскому языку и литературе и научила меня писать грамотно? Ведь полученная в результате пятерка очень сильно мне помогла.
Да, это случайность.
Случайно ли то, что тогда в шторм пришел за рыбой сумасшедший МРС и забрал меня, и я уехал, что называется, на падающем флажке? Ведь такие суденышки в шторма за грузом никогда не ходят.
Да, это большая случайность.
Случайно ли то, что, не успев на поезд, я встретил в коридоре военкомата того майора, который и не должен был там быть из-за обилия других дел. И майор сам отложил свои дела и отвез меня в аэропорт, оплатив мой проезд. Он ведь ничего этого не обязан был делать.
Да, это чистая случайность.
Случайно ли то, что меня в аэропорту, потерявшегося мальчишку, забрал и отвез к училищу на каком-то грузовике какой-то не знающий меня человек и тоже не взял с меня никаких денег?
Конечно, случайность.
Случайно ли то, что на экзамене по математике со мной рядом оказался уникальный отличник Женя Гаврилов, который сам взялся решить и решил для меня трудную задачу, без которой я, конечно бы, точно не прошел конкурс.
Безусловно — случайность.
Не случайно ли то, что меня на всякий случай не выперли из-за глупых медицинских показателей на медкомиссии, или то, что комиссия на экзамене по английскому языку меня просто пожалела? Могла бы ведь отнестись формально, и тогда бы все... Чего им каждого жалеть?
Меня будто кто-то твердо и уверенно взял за руку и привел из деревни в Ленинградское суворовское военное училище.
Теперь я знаю, Кто это сделал, и я Ему благодарен за все. И нет у Него случайностей, а есть Божий промысел.
Наверное, с годами становишься сентиментальным. То шершавыми, то шелковистыми прикосновениями трогает сердце то, что раньше пролетало мимо сердца, а если и трогало, в нем не поселялось.
К сожалению, Евдокию Николаевну Попову уже больше не встречу: ушла она от нас недавно. Слава Богу — успел ей сказать какие-то хорошие слова.
А вот Женьку Гаврилова, директора Тихоненко, капитана МРС, того майора и того водителя грузовика хотелось бы встретить. Посидеть рядом, попить чайку или чего другого, рассказать о своей жизни, узнать, как сложилась судьба у них, у дочки водителя.
Главное, что хотелось бы сделать — снять с себя груз, который меня тяготит — груз невысказанной благодарности.
Они обо всем, конечно же, забыли.
А я — помню.
1 Деинка (поморск.) — жена дяди.
2 Клетны пахалки (поморск.) — женщины, подметающие полы в клетях — помещениях в доме.