Начало октября было по-летнему умиротворенным, солнечным и теплым. В дневные часы солнце изливало на мир свои ослепительные щедроты так активно, что казалось, перепутало время года, и лето, поутихнув в дождливом сентябре, в октябре вновь надумало вернуться. На скошенных полях, среди колкой стерни показалась молодая трава, а луговина вдоль Илима сплошь зазеленела. И колхозные, и деревенские коровы с утра гуляли на вольных выпасах, и только к вечеру их загоняли по домам и на скотный двор для вечерней дойки.
Деревенские старожилы не могли припомнить на своем веку подобной погоды и спорили меж собой о временах, когда еще случалась такая благодать.
Мишка, прибежавший из школы, бросил курам зерна, дал корма изголодавшейся свинье, которая бурно напоминала о себе, визжа и ломая дверь. Выполнив свои постоянные обязанности и выпив залпом кружку молока, Мишка забрался на сеновал и углубился в книгу о захватывающих приключениях двух капитанов.
Но какое бы ни было молодящееся солнце, непреложные законы мира не позволяли ему подниматься так же высоко, как летом, да и путь его по небосводу был ниже и короче июньского пути. Как бы светило ни хорохорилось, лето состарилось и ослабело. Уже в шестом часу вечера солнце целиком закатывалось за огромную скалу Красного Яра, и только его лучи, словно отблески золотой короны невидимого властелина мира, еще какое-то время стояли на страже света и не пускали на небосвод ночь.
В один из таких вечеров мать пришла с работы позднее обычного. Была она дояркой на колхозной ферме, а там работали по расписанию, доили буренок в определенные часы и кормили тоже.
— Мама, что-то случилось? — спросил сын, поджидая ее у ворот.
— Да ничего не случилось, Миша.
— А чего так поздно? Пора уже Зорьку доить, она в хлеву изревелась.
— Сейчас, сейчас, подою нашу кормилицу.
Анна быстро забежала в сени, скинула кофту, надела сапоги и, схватив подойник, поспешила в хлев.
— Мама! — закричал Мишка. — Ты чего такая забывчивая? — и понес следом за ней ведерко с теплой водой и белое вафельное полотенце.
— Мишенька, родной мой, спасибо. Что бы я без тебя делала? — певуче и с незнакомой Мишке торжествующей интонацией приговаривала Анна, омывая вымя коровы и протирая его сухим полотенцем. И вот наконец грянул радостный, ни с чем не сравнимый звук: нетерпеливые струи теплого молока звонко зазвенели, ударяясь о дно подойника. По мере того как ведро наполнялось животворной влагой, звук мягчел, струи ударяли о стенки подойника нежнее и тише. Мишка дал Зорьке корочку черного хлеба. Кормилица съела его с удовольствием, облизав даже Мишкины пальцы. Мама царственной своей походкой бережно понесла полное ведро молока в дом. В кухне Мишка с удовольствием выпил еще одну кружку парного молока, сладко причмокнув, и отер губы ладонью.
— Еще? — спросила мама, разливая молоко по банкам. Они останутся до утра нетронутыми, а утром можно будет собрать сливки.
— Хватит, хорошего помаленьку, — по-хозяйски рачительно, заботясь о достатке семьи, солидно ответил Мишка.
Уже вечером, сидя за столом у керосиновой лампы, он задал матери прежний вопрос.
— Ты где была-то?
— Ой, не спрашивай, Мишенька, где я была. — Мать заулыбалась и стеснительно отмахнулась рукой. — В правление колхоза меня вызвали.
— А что тут особенного? Мы с пацанами хоть и не колхозники, и то раз в месяц там бываем.
— Так меня вызвал секретарь парткома.
— Зачем ты ему понадобилась?
— Не догадываешься?
— Я даже не знаю, как его звать. Он недавно приехал к нам, из города. И семью тоже привез.
— Партия приказала, вот и приехал.
— Так зачем он тебя вызывал?
— Он сделал мне предложение.
Мишка вспыхнул, надулся и отвернулся к окну. Мать рассмеялась, прижала к себе сына и, улыбаясь, проговорила:
— Предложил мне вступить в партию.
— Да ну! А ты не шутишь?
— Какие уж тут шутки! Только я сказала, что мне надо хорошо подумать.
— А чего тут думать?
— Есть чего, Миша.
— Ну, не знаю, мама. Это ведь такое почетное дело — быть коммунистом.
— Для начальников быть коммунистом — большое дело, а для доярки все едино. Корова ведь не спрашивает, кто ее доит.
— Мама, ты неправильно рассуждаешь.
— Так и рассуждаю. Ты посмотри, какая у меня грамотность? Проучилась один год в церковно-приходском училище. И что я, малообразованная, буду делать в партии? Слушать да головой кивать? И время потребуется, ты меня совсем не увидишь. Партийные собрания каждую неделю проходят: все что-то решают.
— Решают, мама, как социализм на советской земле построить.
— Эка ты, Миша, хватил. Разве разговорами такое дело сотворишь? Нужно работать.
— Коммунисты все работают, они в свои ряды берут самых достойных.
— Может, оно и так, жить стали получше, но все равно — до социализма далеко.
— Вот вступишь в партию, и мы побогаче жить станем. Партийные тебе помогать будут, трудодни дополнительные выписывать.
— Да разве для этого в партию-то поступают? Ничего-то ты у меня еще не понимаешь в жизни, сынок.
Мать посмотрела на бумажную иконку, что стояла на полочке в простенке над столом. Украшенная белым расшитым полотенцем, она мерцала в лучах заходящего солнца живым светом и, казалось, дышала. Анна склонила пред ликом Спасителя голову, прошептала молитву и несколько раз осенила себя крестным знамением. Мишка неодобрительно заметил:
— Мама, ты же в Бога веришь! Партийным нельзя быть верующим!
— Конечно, сынок, но мне с этой верой легче жить.
— У нас в школе, когда в пионеры принимают, спрашивают о религии.
— Ну и что?
— Как ну и что? Верующих не принимают.
— Мы ведь по церквам не ходим, в душе своей Бога славим. Какие же мы верующие? Мы люди невоцерковленные, но любящие Господа всей душой.
— Мама, все, кто крестятся, — верующие?
Мать улыбнулась сыну, ласково, поцеловала и завершила разговор словами:
— Не будем рассуждать, Миша, кто верующий, а кто нет. Это дело совести. Посоветуюсь я с Василием Григорьевичем, бригадиром. Он человек умный, с войны пришел при орденах, все тело в осколках. На фронте в партию вступил.
Несколько дней подряд Мишка приставал к матери с вопросом:
— Ты с Василием Григорьевичем поговорила?
Анна только пожимала плечами да со вздохом отмахивалась.
— Почему? Что, трудно спросить? — наседал Мишка.
— Не трудно, но самой решиться надо.
— Ну, мама, ты что — боишься?
— Не знаю, Миша, вроде и не боюсь, но в партию вступить — это ведь не на ферму отправиться.
— Мама, я уже в классе всем сказал, что тебя в партию принимают.
— Зачем сказал, похвастаться захотелось? Эх ты — голова садовая.
Наконец, через день, вечером, они пошли к Василию Григорьевичу.
Бригадир, увидев их обоих, догадался о цели визита:
— По лицам вижу, дело серьезное, пошли в избу.
Когда расселись, фронтовик кивнул головой:
— Ну чего, Анна?
— Василий Григорьевич, я о партии спросить хотела.
— А чего о ней спрашивать?
Мишка решил помочь матери.
— Дядя Вася, мама хотела спросить, как в партию вступать.
Бригадир с улыбкой посмотрел на Мишку.
— Как? Да просто, пишут заявление, берут рекомендации и отдают в партком.
Анна набрала воздуха, выдохнула.
— Знаю я об этом, хотела спросить о другом. В Бога я верую, можно ли мне с этим в партию поступать?
Василий Григорьевич задумчиво посмотрел на Анну, встал, подошел к окну, закрыл занавеску. Вернулся и сел напротив Анны.
— А кто о твоей вере знает, Анна?
— Как кто? Я, Мишка, соседка Марья. Иногда на работе, когда что-то не ладится, молитву прочту, крестом осеню себя, и дело идет.
— Да, дела! Когда я предлагал парткому твою кандидатуру, у меня и мысли не было о твоей вере. Какая такая вера? У нас в деревне попа нет, церкви нет, икона стоит в уголку для красоты, что это — разве вера?
— Так это ты меня предложил в партию? — удивилась Анна.
— Я, а ты на кого подумала?
— На секретаря парткома.
— Он со мной посоветовался, кто у нас такой хороший, чтобы партийцем быть, вот я тебя и разрисовал.
— Не надо было, Василий Григорьевич, делать этого.
— Да, дела, Анна. А может, просто не говорить про веру, а?
— Кому не говорить?
— На парткоме, а потом на комиссии в райкоме.
— Соврать, значит?
— Зачем врать, просто промолчать.
— А икона? Она же у меня с детства, как себя помню, так перед ней и молюсь, и исповедуюсь.
— Убери.
— Бог с тобой, Василий Григорьевич, а совесть-то я куда уберу? Что ж ты мне предлагаешь, одну веру на другую поменять?
— Молись про себя, кто тебе мешает?
— Про себя не молятся.
— Ну, тогда в партию дорога тебе заказана. Партии атеисты нужны. В партии с религией борются, опиум она для народа.
— Это что такое?
— Отрава, значит.
— Так бы и сказал, а то заумные слова высказываешь.
Беседа прервалась. Неловкость ощущалась в затянувшемся молчании. Анна поднялась первой.
— Спасибо, Василий Григорьевич, за разъяснения.
— Вижу, не устроили тебя мои слова.
— Ну почему же, многое прояснилось.
— Хорошо, что прояснилось, Анна. Помни, ты партии нужна, но без веры в Бога! — сурово подытожил Василий Григорьевич.
По дороге домой Анна, мысленно продолжая разговор с бригадиром, произнесла вслух:
— Надо же: молись молча, икону убери. А как же тогда Господь услышит мои молитвы? А для чего врать? Кому от этого хорошо станет? Зачем мне другие богатства-привилегии, если духовными сокровищами за них расплатиться принуждают?
Мишка не пытался спорить. Он знал: лишить мать веры невозможно. Полученные им знания в школе разуверили его в религии, но как переубедить маму, он не знал. Все его разговоры с ней не приводили ни к чему. Она улыбалась сыну, говорила, какой он стал большой и умный, но в споры не вступала.
Партийцев в деревне было пять человек, все мужчины, а тут предлагают его матери вступить! Это же честь какая! А она?..
Дома Анна подошла к иконе, перекрестилась, приложила к сердцу, потом бережно протерла ее белоснежной тряпочкой, подвернула края расшитого полотенца, тяжело вздохнула и села на скамейку у окна.
— Нет, Мишка, я не буду ни от кого таиться, верю, значит, верю, чего мне лукавить? Чего мне перед Богом изворачиваться? Он, в отличие от этих, — она кивнула головой в окно, — все видит.
— Мама, ну сколько говорить тебе, что это все придумки! Ну как можно видеть каждого человека, да еще знать, что он делает и думает?
— Бог может, Миша, и видеть, и думы человеческие знать.
Они оба замолчали, каждый думал о своей правоте.
Прошло недели две. Однажды поздним зимним вечером, делая домашнее задание и дожидаясь маму с работы, Мишка уснул за столом.
Сон унес его на вершину Красного Яра. Мишка со стороны смотрел на себя и видел, как он идет не к обрыву, откуда видно родную деревню, Илим, речку Тушаму, а в противоположную сторону. Тропа вела мальчика в глубину леса и вывела к круглому озеру.
— Вот те на, откуда же здесь озеро? Сколько раз бывал, а не видел его никогда.
Озеро было небольшое, метров сорок в диаметре, идеально круглое, как зрачок. Казалось, кто-то циркулем прочертил его берега. Вода в нем небесно-голубая, прозрачная: то ли дно просвечивает, то ли небо отражается. Красота озера завораживала. Что же питает это озеро? Может быть, подземные источники? И тут Мишка увидел, как в одном месте неразрывным искристым потоком падала в озеро зеркальная струя. У самого обрыва стояла церковь. Тишина дремучего леса была такая, что позволяла слышать шум крови в ушах, а стук Мишкиного сердца, казалось, разносился далеко по округе.
Мишка вошел в храм, в нем шла служба. К своему удивлению он увидел маму и всех жителей деревни. В первом ряду смиренно стоял бригадир Василий Григорьевич.
— Мама! — крикнул Мишка.
Мать приложила палец к губам, взяла сына за руку и поставила рядом с собой.
— Мама, мне нельзя молиться, я пионер, — недовольно прошептал мальчик.
— Постой рядом молча.
Мишка угомонился, ощутив необычность происходящего, послушно встал рядом с матерью. Мерцающие свечи, зыбкое парение неведомого ему пахучего вещества потрясли его. Казалось, из-под купола храма струилось прекрасное песнопение. Все, находящиеся в храме, уверенно вторили непонятным словам. Мишка запомнил только многократно повторяемое «Господи, помилуй».
Богослужение закончилось, умиротворенные и вдохновленные люди стали выходить из храма. Анна взяла сына за руку и подошла к священнику.
— Отец Матфей, это мой сын Михаил. Прошу вас, благословите его.
— Мама, ну что ты делаешь — зашипел Мишка, выкручивая руку, — я же пионер.
Священник ласково посмотрел на Мишку глазами цвета того необыкновенного озера и добродушно сказал:
— Пионер, говоришь? Так что же в этом плохого? И пионера благословить можно. И пионер Божье дело в этом мире делает — доброе дело.
— Бога нет, так нас учат в школе, — смущенно возразил Мишка.
Священник улыбнулся и, обняв юного строптивца за плечи, ответил:
— Ты попроси сейчас о чем-нибудь Господа, и все сбудется.
Мишка с недоумением поглядел на мать, на священника.
— Это все сказки, — пробурчал он. — Никто не знает, что будет дальше...
— Никто, кроме Бога, — твердо сказал священник, словно поставил окончательную точку в разговоре. — И Он знает, что, когда ты вырастешь, вспомнишь этот день. Знает, что и ты сам вступишь в партию большевиков. Побываешь в Москве, в Кремле. Знаменитым человеком станешь по молитвам твоей милосердной матери. Запомни, Господь обо всем знает. И о богатствах твоих, и о бедах, и посылает помощь тебе по необходимости. И вразумление, когда надо.
Мишка схватил материнскую руку и прижался к ней...
— Успокойся, сынок. Успокойся...
Он проснулся. Рядом была мама, которая гладила его по голове своей ладонью, похожей на мягкое, светоносное крыло неведомой птицы.
* * *
В партию Анна не вступила. Мишка рос, мужал. Он был целеустремленным, талантливым. Многого добился сам, но был твердо убежден, что на его жизненном пути ему все время помогает кто-то незримый, оберегает, направляет и вразумляет...
В тридцать лет и три года Михаила приняли в члены КПСС. В сорок три он был избран делегатом съезда коммунистической партии, руководившей огромной страной. Об этом событии он сообщил в деревню телеграммой. Подписывая обратный адрес, с гордостью поставил: Москва. Кремль.
Михаил шел по территории Кремля с таким воодушевлением, какого не испытывал ни разу в жизни. Ему радостно было от того, что он делает нужное дело, что оно оценено государством. Но более всего ему радостно было ощущать себя в окружении древних русских святынь. На него смотрели церкви и башни, которые видели и русских венценосцев, и предводителей народных бунтов, и молящийся Богу народ Руси православной. Здесь, в Кремле, он ощутил неразрывную связь с русскими людьми. История виделась ему не отвлеченным школьным текстом, а живым монолитным потоком, огромным крестным ходом, в котором и ему отведено место. А рядом с ним была его мать Анна. Он не мог разглядеть ее лицо, но отчетливо слышал голос, напоминавший ему великую человеческую мудрость: нет богатств земных, тленных, которые превысили бы нетленные сокровища духа и веры...
Из каких-то неведомых закоулков памяти явились вдруг строки из любимого стихотворения петербургского поэта Бориса Орлова:
Жизнь идет от порога к порогу,
Находя утешенье в ходьбе.
Мама искренне молится Богу
Перед иконою в русской избе.
Утром дерево детского роста
Стелет ковриком тень на крыльцо.
Все таинственно, мудро и просто.
У всего есть душа и лицо...
Вот она, тайна бытия России, тайна ее непобедимости и достоинства. В маленьких деревенских избах, в величественных государевых соборах, пред бумажными образками и пред храмовыми святыми в золотых окладах идет непрестанная православная молитва. И покуда не иссякнет она, не иссякнет и русский род.