Горькая осина

Рассказ

Е. В. Дувакиной

1

Маргелов — человек пришлый. Его нельзя было не приметить. Лет ему за сорок, и выглядел он на свои года. Крепкого сложения, но исхудавший, без улыбки, замкнутый и ясноглазый. Пышные русые волосы с залысинами на лбу, потертая кепка серого цвета; на плечах свитер и изрядно поношенный полушерстяной костюм, тоже серый; на ногах грубые, похоже, солдатские ботинки с подковками на каблуках. В руке клеенчатая хозяйственная сумка... В таком виде он и появился в поселке, в таком и предстал перед хозяйкой лачужной хижины. Женщина еще не старая, но окончательно изболевшаяся, открыла входную дверь, Маргелов что-то ей сказал, и они прошли внутрь жилища. О чем говорили, как договаривались, никто не знал и не знает, но договорились: она пропишет его в своей хибарке с условием, что жить он здесь не будет, потому что не вместиться вдвоем и потолок низкий, а он для начала отблагодарит ее на зиму дровами. Больших сложностей с пропиской не было, хотя и в отделении не обошлось без торгов.

Начальником коммунальной службы при поселковом совете был старый подполковник в отставке, чекист с «обмороженными» глазами, Алексей Александрович Лажин. Человек опытный, посетителей он просвечивал насквозь, брал по возможности даже мелкие взятки, а по совместительству был секретарем партийной организации и руководил советом ветеранов. Алексей Александрович тотчас понял, зачем пришел залетный. На приветствие он вздохнул сокрушенно, пошлепал мясистыми губами и сказал:

— Мне нужен плотник, по текущему ремонту, и конюх — по совместительству, что-то привезти, отвезти, ну и напоить, накормить...

Маргелов кивнул в ответ, а Лажин легонько постукал тыльной стороной ладони по столешнице, что значило — выкладывай ксиву. Едва глянув в паспорт, он присвистнул через пробел зубов.

— И реабилитанс сюда... Э, да ты богатый, десятник!.. Смотри, и здесь можно схлопотать... Я тут и кадрами распоряжаюсь. Садись, пиши заявление, сейчас и оформлю. Только договоримся, не пить и служить не меньше трех лет — это как прямой договор на срок, иначе не приживешься.

Маргелов хотел спросить, а нет ли какой-нибудь крыши, но промолчал, счел преждевременным, лишь кивнул в знак согласия. Вот так за неделю пребывания Маргелов обрел прописку и работу с нищенским окладом.

 

* * *

Заявок на плотника накопилась пухлая пачка. С утра Маргелов просматривал с десяток заявок, запрягал лошадь, укладывал на телегу необходимый материал, сюда же ставил тяжелую ношатку с инструментом и гвоздями, вешал замок на ворота сарая со стойлом для лошади — туда же на ночь он вкатывал и телегу — и отправлялся по адресам с оговоркой:

— Пошли, Рыжуха, за сухарями...

Довоенные поссоветовские дома из брусьев, когда-то двухквартирные, а теперь без малого все четырехквартирные, давно требовали капитального ремонта, но Маргелову приходилось ладить крылечки, двери, цоколи утепленных веранд, менять на крыше гнилые листы шифера. Или что-нибудь с сараем, с калиткой и даже с туалетом на участке. Случались и сложные работы, когда, скажем, стропилами выворачивало верхние брусья стен.

Так с утра он и начинал от дома к дому по порядку заявок. Работал Маргелов споро, делал прочно — и этого не могла не заметить даже старуха. Пока Рыжуха подергивала подвешенное на забор сено, Маргелов за полчаса-час управлялся с заявкой, собирал обрезки материала в телегу и кричал:

— Хозяйка, все готово — иди распишись!

Собирал в ношатку инструмент и уходил с участка. Не приученные к такому обслуживанию бабы и рты раскрывали, а опомнившись, непременно окликали:

— Эй, мил человек, как хоть тебя зовут?.. Иван Родионович? Вон как. Иди, Иван, я для тебя четвертинку купила, и закусишь.

— Я не пью, — отвечал Маргелов, чем буквально и ошарашивал бабу.

— Так иди хоть поешь. Чего кобенишься?

Иногда, помедлив, он возвращался и, как правило, плотно поев, отправлялся по следующему адресу. Если бывал сыт, клал что-нибудь из еды в хозяйственную сумку — на вечер или на утро.

И уже после первых двух недель по поселку пошла гулять молва о плотнике, трезвеннике Иване, который уж очень хорош в работе и обходительный. Слухи эти в первую очередь доходили до Лажина, на что он посмеивался, приборматывая себе под нос:

— Нахлебался баланды, щец мясных захотелось...

 

* * *

Минул месяц, минули два: заявки несли, но это уже были единицы — в связи с первыми заморозками.

Председателем поселкового совета был Воронов Василий Васильевич. Тоже отставник, но этот летун — летал он на первых реактивных истребителях, поднялся только до майора — и теперь имел букет неизлечимых недугов, увядающую жену без детей и добротный собственный особняк в два этажа. Воронов бледен, ходил как будто осторожно, но характером был крут и капризен.

Дома у него без забот: жена — и поссоветовские рабочие при нужде. Но спал он плохо, просыпался рано и нередко, даже не позавтракав, затемно шел в поссовет — там он в одиночестве перебирал бумаги, принимал решения, уничтожал сомнительные документы — и ему при этом бывало легко.

Заложив руки в карманы утепленного плаща, шел он и рассеянно думал о том, как быстро в последние годы летит время: давно ли был День Победы; принимали после летнего ремонта школу, а потом поздравляли тех, которые первый раз в первый класс, а уже, смотри, ледок похрустывает под ногами, скоро ноябрьские праздники, а там и Новый год — еще на год ближе к концу... При этом вздрагивали плечи — боялся Воронов смерти, а вот когда летал — не боялся. Потому, наверно, на земле пребывал он в унынии.

Уже рассвело. Поблескивали стеклышки льдинок под ногами. Шел Воронов, не поднимая глаз, тихо и сокрушенно вздыхал. А когда глянул вперед, то уже приближался к поссовету с флагом на коньке. Хозяйским глазом он тотчас заметил, что на конюшенном сарае нет замка.

«Что такое?» — хмурясь, подумал «хозяин» и решительно прошел вглубь двора, огибая одноэтажный домик поссовета. Секунду помедлив, он взялся за дверную скобу, но дверь была закрыта изнутри, медленно отошло одно из звеньев ворот. В стойле всхрапнула Рыжуха, а на телеге из-под какой-то хламиды поднял голову плотник Маргелов.

— Ты что, пьяный?

Маргелов откинул на сторону хламиду и сел.

— Нет, я не пью, — спокойно ответил он. Листья сухой травы живописно свисали с его головы. Даже в полутьме сарая можно было понять, что человек не с похмелья.

— Так в чем дело? Почему здесь?

— Нет крыши...

— Разошелся?

— Я не был женат.

— Где же твои вещи?

— Вот и вещи, — с горькой усмешкой Маргелов кивнул на хозяйственную сумку на стене сарая.

— Но здесь же холодно...

Тем временем одетый и обутый Маргелов скакнул с телеги, снял фанерку с ведра с водой, ткнулся рукой — ледок.

— Действительно, холодает, — проворчал, разрушил пленку льда и ополоснул лицо. Утерся тряпицей из сумки, быстро причесал волосы, повернулся, чтобы спросить у председателя, что за срочное дело привело его, но председателя уже не было. Помедлив, Маргелов подхватил ведро, из которого только что умылся, и прошел напоить Рыжуху.

А неделю спустя, как будто обшаривая взглядом карманы Маргелова, Лажин сказал:

— На вот, — подал два ключа на колечке и голубоватый ордер на жилье, с печатью и подписью. — Мы ведь добрые мужики — работай, живи.

Казалось, с безразличием прочел Маргелов ордер на жилье площадью в 12,5 квадратных метров по улице Гоголя, 12. Но лишь момент потребовался для осознания:

— Господи, спасибо!.. Не знаю, чем и отблагодарить вас. Ведь это крыша...

— Крытая... Да чем ты можешь отблагодарить!.. Ну купишь армянского с пятью звездочками — и ладно. — И пренебрежительно отстранился, занялся своими делами управдом.

Мгновенный взрыв, непредвиденный и страстный. Рыжуха дремала в оглоблях. Маргелов тихо вскрикнул, сорвал со стены свою хозяйственную сумку, вспрыгнул на грядку телеги и, наверно, впервые хлестнул кобылу кнутом. Но рабочая коняга лишь вздрогнула и смиренно пошла на дорогу, и только по дороге загремела колесами.

Он знал и эту улицу, и этот дом, но его так взвинчивало нетерпение, что он вскоре спрыгнул с телеги и побежал рядом с вожжами в руке. Так они и прибежали к калитке, рядом с которой была прибита табличка «Гоголя, 12». Накинув вожжи на штакетник и видя, что соседей по половине дома нет — замок, Маргелов побежал через участок. На крылечке на секунду замер, прикрыл глаза и перекрестился.

Здесь месяца два как умерла одинокая старушка. И все, что было у нее в комнатушке, так и осталось на месте. Вход с крыльца на кухню — 4,5 квадратных метра, а за легкой переборкой комната — 8 квадратных метров с одним широким окном. На кухне стол с посудой — в столе хозяйничали мыши. Здесь же печная топка. За переборкой опять же простой стол под клеенкой, кровать высокая, с пружинным матрасом, старый комод да четыре стула. Но еще не восприняв всего этого, Маргелов увидел невысоко в правом углу картонную иконку Казанской Божией Матери — и только теперь вспомнил, что сегодня праздник Иконы Казанской Божией Матери. И упал Маргелов на колени: он и крестился, и плакал, и повторял задыхаясь:

— Господи, прости... Матерь Божия, слава Тебе! Господи...

И еще долго плечи его вздрагивали.

 

* * *

Из комнаты Маргелов вынес все в сарай, где еще оставались и дровишки. Что-то купил в магазине, но в основном прихватил у Лажина, и уже с утра принялся за ремонт, в три дня и закончил с покраской рам и пола. Переночевал в сарае, а утром ножом вспорол подкладку пиджака, извлек хорошо упакованные деньги, которые заработал в шахте и берег на черный или на светлый день. Сумма была приличная — и уже к обеду на Рыжухе Маргелов привез из районного центра в шести километрах односпальный раскладной диванчик, письменный стол, кресло и два стула, коробку кухонной посуды, двухконфорочную настольную газовую плиту с двумя баллонами, что-то еще и под ноги недорогой ковер. Все это расставил и тогда уже основательно переселился в свое (!) жилье.

Итак, крыша над головой есть.

На следующий день, в субботу, он уехал в Москву и к вечеру привез большой чемодан белья, костюм, куртку осеннюю, утепленное осеннее пальто и обувь на зиму и весну. И это не все. Неделю между делом Маргелов пилил и строгал доски, и к следующей субботе поставил два книжных стеллажа, слева по всей звукопроницаемой стене жилой комнаты. А потом исчез. Два дня его не было — приехал на грузотакси с тяжелыми упакованными коробками. Любопытные соседушки так и обозревали со всех сторон: и чего это Иван привез? Но так и не смогли догадаться, что в коробках — книги. Привез он и две иконы: Казанскую Божию Матерь, Господа Вседержителя и лампадку. Расставил книги к полуночи, сел к письменному столу, зажег настольную лампу. Пошелестел оставшимися деньгами, прошелся по комнатушке.

— Ну, что тебе еще надо? — подумал вслух и тотчас спохватился: — Холодильник!.. Его и здесь можно купить — завтра и привезу...

И привез.

И не только: на работу он ходил аккуратно, но в то же время изо дня в день привозил цемент, песок, от лесника бревна, со стройдвора горбыль и шифер от Лажина. А в конце недели ему привезли целый ЗИЛ: доски, брусья, рамы с коробками, дверь с коробкой: на соседнем поселке на территории завода помешала контора, ее и разбирали на дрова. Лажин и подсказал. Маргелов дал мужикам сто пятьдесят рублей — привезли и сгрузили.

Так и начал Маргелов строить засыпную пристройку вместо тамбурочка при входе. Должно было получиться десять квадратных метров кухонной площади и небольшая верандочка.

И он строил, отдавая этому все время, строил при электрическом освещении, в любую погоду, строил прочно, на совесть, впервые для себя. И построил. За сорок ненастных дней довел до ума. Прихожая-кухня-столовая получилась отменная.

С соседями Маргелов не общался. И никто не знал, откуда он взялся, пришлый Иван. В свободные воскресные дни от темна до темна дома его обычно не было. Замечали, что рано утром он уезжал на электричке в Москву, но зачем — не догадывались.

Вдоволь помотался по России Маргелов, но нигде как в Подмосковье не встречал столь беспутных и наглых мужиков: в каждом доме если есть мужик, то алкаш, к тому же нередко безработный и нахрапистый. С утра улица сползалась к калитке соседнего дома похмеляться, и если Маргелов в это время шел на работу, они, особенно первую осень, провожали его глухим ворчливым матом. Это потому, что пришлый не давал им в долг, сам не пил и не приглашал в свой холостяцкий угол на бормотуху. И только битый, но работающий сосед-алкаш, к калитке которого тянулись обычно жучки, тридцатипятилетний Миша, все-таки просачивался в переднюю Маргелова. Однажды он даже взялся за скобу закрытой двери, чтобы пройти в спальный отсек, но Маргелов предупредил его за кисть руки.

— А туда не надо...

Миша почувствовал волю в руке, а в голосе — мужика в законе.

— Ты что там, химичишь валюту?..

— Химичу...

— Закон-тайга, все усек. — И сел, выставив на стол бутылку водки. — Давай ради праздничка... Иван, а что, в натуре праздник — работать нельзя, а пить можно... А ты когда откинулся?

Маргелов усмехнулся:

— Ну, кнут цветной, по почерку видно — через решку аукался, коня просил...

Довольный Миша ощерился беззубым ртом:

— Ваня, а нас издалека видать. Я две ходки, и ты верняк — две.

— Одну за три, — проворчал Маргелов, заваривая чай.

— Ясненько, без допроса! — восторженно оживился Миша. — Стало быть, десятник... Вот и давай, за тех, кто на кандее! — и расплылся в улыбке.

— Ты что, комолый? Я же сказал — не пью... Пей, закусить — на столе. А я чаек буду. — Маргелов еще поворожил вокруг заварки, налил себе в чашку и присел к столу.

— Ну, обижаешь. А мне глоточек, я вместе с водкой буду.

И после этого молча сидели и пили каждый свое — и закусывали...

Когда же к Мишиной калитке сходились алкаши, курили и плевали под ноги, хмурые от хмеля и дури, Миша, посмеиваясь, не раз повторял:

— Нет, к Ивану за трояками — кыш, сквозняк. А мужик он путевый: за троих отволок и чай пьет — в масть...

Алкаши слушали и молча кивали головами — поняли, свой.

* * *

А время шло. И уже за первую зиму поселковые бабы освоили, что Иван — мужик одинокий, не пьет, не курит, а по ночам «химичит»: в окне у него огонек почти до утра — зачем это ему зря свет жечь... Так за глаза и называли «химиком». Пытали соседку по квартире — чего он там? Та и руки на стороны разводила:

— Не слыхать, никак двойную стену сделал. Тюкает там на печатной машинке...

Среди лета следующего года он взял преждевременно отпуск и в тот же день уехал в Москву, преобразившийся, с иголочки одетый. Соседка, вышедшая на крыльцо, прищурилась с улыбкой и пропела:

— Иван, ядрена копоть, да ты жених! А я и не замечала.

Улыбнулся и Маргелов:

— Жаль, что ты не невеста — было бы у нас полдома...

С того времени вне работы его уже не видели в рабочей форме. И начали разведенные и вдовы оглядываться на Маргелова. Он замечал это — и раздражался. А вскоре явились и в гости: недавняя вдова участкового милиционера, как танк в броне, с подругой:

— Можно ли, Иван?

— Здравствуй, Иван.

А он дверь в спальный кабинет закрыл, повернулся и молча кивнул в знак приветствия.

— Иван, нужда в тебе есть. У Лиды вся мебель рассохлась, качается, скрипит. Зашел бы посмотрел: можно ли починить или уж новую покупать. Я ей говорю, и расшатывать некому, а расшатала; дочь невеста, и у самой мужика нет.

И кивал, соглашаясь, Маргелов.

— Вон как у тебя все ладно, привык холостяком.

— А что, Иван, баб-то на каждом шагу неухоженных, правда?

И усмехался Маргелов.

— Ты хоть бы чаем, что ли, угостил, если ничего другого не пьешь! — и похохатывали обе, только груди вздрагивали. Маргелов поставил на стол чашки и сахар, разлил всю заварку из заварного чайника, долил кипятком. Взял свою чашку и стоя начал пить.

— Как кофий черный...

— Ты что, Иван, отравить решил?

— Нет, это вы решили... Что сам пью, тем и угощаю.

Сваха достала из сумочки плитку шоколада, развернула и поломала ее. А невеста, решив испытать, хорошо глотнула черного варева: в горле у нее так и заклохтало. Зажав ладонью рот, она выбежала в двери на участок, где и начала отплевывать горечь. Сваха прищурилась мудро, поджала губы.

— Иван, ты что как пенек — молчишь и молчишь?! И ушами хлопаешь? Баба-то какая: с квартирой и дочь на выданье, сама буфетом в гостинице московской, торгует. Баба что надо!

Маргелов тоже поджал губы и аккуратно поставил чашку на стол.

— А о чем говорить? Да и с ней что делать? Вместо Рыжухи запрягать...

— Ну ты даешь, парень, холостыми стреляешь. Или невстаниха?

— Угу...

Вошла невеста. Сваха поднялась, сгребла в сумочку шоколад и повелительно сказала:

— Айда, подруженька, у него невстаниха.

И вышли одна за другой — и дверью хлопнули.

 

* * *

А уже вскоре поползли слухи — исходили они от секретаря поссовета, статной и даже умной женщины, которой вскоре тоже предстояло овдоветь.

— А Иван-то, надо же, в его-то годы, поссоветовский конюх, в институте учится. Сама секретарша и говорила...

— Вот и молодец, все лучше, чем водку жрать...

Подобные диалоги можно было услышать в разных концах поселка. Однако новость мало кого интересовала, уже вскоре о ней и вовсе забыли.

Заметили соседи и то, что в гости к Ивану начал похаживать местный учитель математики. Иногда они играли в шахматы, о чем-то говорили, смеялись, что совсем уж не укладывалось в характер Ивана. Однако и к этому привыкли, тем более что Михаил Абрамович попадался на глаза очень редко.

 

* * *

Неожиданно похоронили председателя Воронова, и только тогда многие сделали открытие: а Василий-то Васильевич человек хороший — был... После похорон Лажин вошел в старческий запой, да и не выходил из него слишком долго — похоже, рядом ощущал он и свою смерть.

Маргелов совсем немного не доработал трех лет. После летней сессии в институте, когда были сданы экзамены за последний курс, неделю спустя он вошел в кабинет к своему начальнику. Лажин сидел за столом унылый и тяжелый, руки его как клешни застыли на столешнице.

— Ну что? — спросил он. — Может, набулькать?

— Нет, Алексей Александрович, я по делу...

— По мокрому? — и неестественно-кривая усмешка исказила его лицо. — Ну и что?

— Заявление написал, уволиться решил.

— И куда?

— В нашу школу... учителем.

— Учителем, мучителем... Не знаю, что ты здесь кувыркаешься, давно бы и уволился.

— За слово надо отвечать.

— Смешной ты — три года пахал... Давай заявление. Хочешь напишу, что работал секретарем поссовета.

— Не надо. Напишите — конюхом, в связи с переходом на работу в школу.

— А что, напишу — конюхом!

И написал.

 

II

Восьмилетняя поселковая школа находилась на параллельной улице в десяти минутах ходьбы. Ничего не скажешь — удобно. Приняли доброжелательно преподавателем по труду — столярное и слесарное дело. Одна беда: Маргелова смущали дети, развязные и дерзкие, болезненные и крикливые — и все вытянутые, как картофельные стебли в темноте. И в то же время с первых дней он заметил, что мальчишки относятся к нему настороженно, боятся его и не позволяют себе обычных вольностей. Не раз случайно приходилось выслушивать и подобные суждения:

— Эх и злая у него морда. Только и жди — врежет в ухо.

— Конюх. А теперь нас учит...

— Матуха говорит: хороший человек — не пьющий, и руки золотые.

И Маргелов смущался.

Смущался он и в учительской. Чувствовал себя чужаком среди женщин, хотя внешне держался достойно. И молчал по-прежнему: спросят — ответит. Но однажды, войдя в учительскую, Маргелов понял, что прервал разговор о нем: замолчали женщины, уткнулись в свои тетради с планами, и только Михаил Абрамович, маленький и большеротый, улыбался. Директор школы Ирина Васильевна, средних лет, мужского склада, спросила:

— Иван Родионович, я сегодня несчетно раз мимо ваших мастерских проходила: постукивают, работают, ни крика, ни шума, ни беготни — как вы управляетесь с ними? У нас обычно на уроках труда творилось столпотворение.

Маргелов пожал плечами:

— Я и не управляюсь с ними. Я молчу — и они молчат, спрашиваю — отвечают, показываю, как делать, — делают...

— А Иван Родионович на стенку кнут повесил, Рыжуху которым погонял, — вот и послушные, — шутливо подсказал Михаил Абрамович.

Засмеялись. Усмехнулся и Маргелов. Он поставил на место журнал, выбрал для следующего урока другой и, не сказав еще ни слова, ушел в мастерскую, чтобы подготовить материал и инструмент до прихода ребят...

Принимали Маргелова в трудовики с условием: пока он работает, будут подыскивать нового трудовика, а после зимних каникул преподавательница русского языка и литературы уходит в декретный отпуск, и тогда на ее место передвинут Маргелова, а пока в свободное время он может побывать у нее на уроках, чтобы приглядеться и перенять опыт.

Так все и сложилось, однако в итоге подстерегала курьезная неожиданность: ученики взбунтовались — с одной стороны, отвергали нового трудовика, вплоть до того, что убегали с уроков — все; с другой стороны — посыпались жалобы на нового литератора: требует незнамо что, задает незнамо что — и поливает всех двойками. Завуч с директором засуетились: побывали у Маргелова на уроках, все поняли и решили провести беседу.

— Иван Родионович, — начала завуч, — у вас и планы соответственные, по программе, и знаний, слава Богу, у вас достаточно, но меня, например, удивляет, почему вы не объясняете, не толкуете тексты, не расставляете акцентов, работаете на уроках вне учебника?

— И если учесть к тому же количество двоек в журналах! — директор и руки на стороны развела, — то это уже совсем проруха. Необъясненные тексты дети, естественно, не могут самостоятельно понять, чтобы ответить на уроке хотя бы удовлетворительно.

— И по русскому языку: я посмотрела изложения и диктанты — всюду завышенные требования. Отсюда и двойки...

— Наверно, я еще не доучился и опыта мало, — прикрыв глаза, согласился Маргелов. — Двоек, действительно, многовато, но их будет становиться все меньше и меньше... Я так думаю: учебник литературы — для учеников, они самостоятельно обязаны прочесть тексты, разобрать их, ответить на вопросы, а уж на уроке при опросе мы и обсудим тему. А я, как учитель, обязан расширить этот материал, рассказать о том, чего в учебнике нет. Так мне видится рациональный урок в школе.

— М-да, — начала было директор, но тотчас и усмехнулась: — Иван Родионович, да это же не для наших детей!..

Пропустил мимо ушей, продолжил свое:

— По языку я все объясняю в классе, но контрольные работы и задания выбираю наиболее трудные. Это поможет им в дальнейшем сознательнее справляться с изложениями и сочинениями. Мне кажется, не беда, если пока они будут получать низкие оценки. Это ведь все условно.

— Условно-то условно, но первая же проверка из районо — и выговоров навешают всем.

— Об этом я как-то не подумал, — с удивлением согласился Маргелов. — А еще что?

— Еще? — это уже директор. — Чтобы ни одного второгодника у вас не было...

Итак, поговорили обо всем понемногу, а когда Маргелов вышел их кабинета, наконец-то директор закурила и начальственно сказала:

— Он или чудак, или в будущем замечательный педагог.

— Скорее первое.

И обе невесело засмеялись.

 

* * *

Время шло. Ученики с учителем находили общие интересы. Дирекция успокоилась, тем более дело-то временное. Весело погогатывал лишь Михаил Абрамович:

— Не трусьте, Иван Родионович, и не вздумайте оставить меня одного в окружении женщин — я уже давно устал от них!..

И усмехался в ответ Маргелов, и спешил, спешил под «свою» крышу. Улица привыкла, что вечен свет в окне «химика» — рассуждали: книги читает, тетради проверяет; шутка ли — то плотник на Рыжухе, а то учитель в школе.

Зарплата немногим больше, чем у конюха, но Маргелов не унывал и даже внешне преображался: на лице все глубже залегала умственная сосредоточенность.

Накануне весенних каникул случились три события, заметно взволновавшие не только Маргелова, но и школу.

Неожиданно из районо прислали проверочные работы по основным предметам. В таких случаях на уроках присутствуют «надзиратели» от районо и администрации школы. Что в конвертах — нельзя было предугадать, охватывало волнение. Но когда в восьмых классах вскрыли конверты, губы Маргелова изогнулись в усмешке. Подобные задания он давал на час для тренировки. А тут два часа!.. В итоге из двух классов — одна тройка! Даже инспектор районо смутилась:

— Мне что-то непонятно, как так может быть — не поверят!

Директор улыбнулась:

— Это уж вы пытайте Ивана Родионовича, он у нас экспериментатор... А не поверят, пусть сами и приезжают.

Успех был очевиден — за столь короткое время! И Маргелов нервно сжимал кулаки, подбирал губы, как если бы готовился к драке.

Но долетела обычная в этом деле весть: декретная литераторша родила сына. Сына так сына, лишь бы благополучно. Но Маргелов взволновался и всем докладывал:

— Вы слышали — сына родила, понимаете, сына! Какое счастье...

В тот же день он поехал в районный центр, купил на рынке букет тюльпанов и передал роженице с пожеланием здоровья сыну.

И еще весть: во время каникул он получил учительский журнал «Литература в школе» со своей статьей «Преподавание литературы в средних классах». Первая серьезная публикация, да еще с не менее серьезным гонораром. Было от чего всколыхнуться сердцу.

И маячил по ночам огонек сквозь штору из окна «химика», и по-прежнему никто не знал, чем он занят, что делает.

Близились последние звонки, экзамены для старшеклассников, после чего сессия и для Маргелова — затем госэкзамены. И он верил, что все будет хорошо, потому что жил этим. Но уже в середине мая в школу пришла осчастливленная сыном литераторша и объявила, что с нового учебного года непременно выйдет на работу, следовательно, Маргелову часов не будет.

— Что же делать, у нее сын, ей надо, а я один, у меня нет сына, я уйду... Вы только позвольте использовать мне отпуск на сессию и госэкзамены, а там я и уволюсь, как же иначе?! — впервые почти скороговоркой рассудил Маргелов, даже директор в удивлении вскинула взгляд, решив, что тяжело человеку расставаться с предметом.

— А что, Иван Родионович, может, возьметесь за труд? Этого увольнять будем — пьет.

Маргелов долго молчал, чем окончательно смутил директора.

— А что, и часов немного найдем...

— Нет, — возразил Маргелов и улыбнулся. — Теперь в трудовики я уже не пойду...

Все вершилось по сказанному: выпускники по русскому языку и литературе сдали экзамены лучше, чем ожидал Маргелов. Сессия выдалась трудная, а госэкзамены без затруднений. В августе он получил диплом и тотчас уволился из школы. К тому времени в «Учительской газете» была опубликована его большая статья, опять же о преподавании литературы. Так что по неостывшей дороге Маргелов поехал к шефу в институт.

Шеф, пятидесятилетний доктор, Рабин Марк Антонович, годился в товарищи по возрасту и общим интересам, но Маргелов не позволял себе напрашиваться в свояки. После обсуждения газетной статьи он все же поделился собственным положением:

— Знаете, Марк Антонович, вышла моя роженица, родила сына и вышла. Делить нечего — да у нее ведь сын! Трудовиком отказался, так что ушел — буду смотреть куда. А пока работаю над статьей «Гоголь в школе»...

— Ты, Иван, оставь Гоголя! — с возмущением прервал шеф. — Думать надо, на ноги встать надо, а потом Гоголь-моголь. Уж этот мне Гоголь, кто только о нем не писал! Прежде надо найти школу или еще что-то, а заодно прикрепиться в аспирантуру — можно к нам или куда-то еще, но чтобы время работало на тебя — ты и так уже пятнадцать лет подарил вождям!

Марк Антонович вращал над столом растопыренные пальцы, о чем-то соображая и изредка как будто выкрикивая:

— Гоголь!.. Моголь!..

Наконец он прекратил дурачиться. Глаза его как будто заволокло морозом — и сделался он мертвенно суровым. Поиграл пальцами по столу и сказал определенно и однозначно:

— К нам... я буду твоим руководителем... А сейчас позвоним институтскому однокашнику Ларину, он так и застрял в директорах, поинтересуемся — нет ли у него часов?

И позвонил — и за пятнадцать минут, не выходя из кабинета, решил все проблемы, походя определив будущее Маргелова.

 

* * *

Школа замечательная, на Фрунзенской набережной, директор школы, Анатолий Николаевич Ларин, оказался человеком приятного покроя: видный и внушительный, хорошо знающий и любящий свое дело, но тихий и кроткий, полагали даже, что бесхребетный. Он поднялся навстречу, с улыбкой поздоровался за руку и заботливо усадил Маргелова в креслице. Сам же сел за стол.

— А я ведь статьи ваши прочел сразу по выходе из печати и, знаете, очень даже заинтересовался. Я ведь по образованию тоже литератор и не раз задумывался над этим, а вот что-то в статье реализовать не решался. Да и дело ведь не только в этом. Национальная культура подорвана — вот беда.

— Иначе и быть не могло... — и Маргелов запнулся.

Ларин настороженно глянул на него, но тотчас улыбнулся и продолжил свое:

— Знаете, я предложил Белецкой, одному из наших литераторов, провести такой мини-эксперимент. Пусть попробует, а потом обсудим на нашем ученом совете. У нас ведь и ученый совет имеется!.. А в общем, статьи ваши, доложу вам, не останутся без внимания.

— Спасибо, — поблагодарил Маргелов, все еще не совсем понимая, сказал он или нет чего-нибудь лишнего.

— А живете вы, значит, в Подмосковье. Далеко, уставать будете... И что же вы для кандидатской думаете подготовить, или уже готово?.. Разрешите ваш паспорт... м-да. Часов у нас наберется не больше двенадцати, зато, я подумал, можно бы проводить внеурочные занятия: «Литература в школе и дома», — на такие инкарнации деньги нам отпускают. С чего бы вы начали занятия?

— С чего? С того, что классики и живущие ныне достойные писатели и поэты — это наши учителя.

— А как же быть с «Доктором Живаго»?

И Маргелов смешался, но лишь на мгновение. «Доктора Живаго» он считал лживым романом настолько, что так и не осилил дочитать до конца. Ларин заметил замешательство, однако и Маргелов вышел из неловкости, пожалуй, неплохо:

— С этим я воздержался бы — «Живаго» пока еще не отстоялся!

— Да, да, можно и так... Позвольте мне трудовую и заявление... М-да, оригинальное сожительство: конюх и учитель... Хорошо, я подпишу заявление с испытательным сроком на четыре месяца, то есть до зимних каникул. У нас так принято.

И только теперь Ларин, качнувшись на стуле, с виноватой улыбкой спросил:

— Скажите, Иван Родионович, а за что вы так долго сидели в тюрьме?

— Во-первых, не сидел, а работал, во-вторых, не в тюрьме, а в лагерях, в-третьих, обычно не спрашивают за что, не принято так, спрашивают: по какой статье?.. По пятьдесят восьмой. Скоро пять лет как реабилитирован за отсутствием состава преступления.

— Да, да, вот тебе и не хлебом единым... Значит, в аспирантуру рекомендовал Марк Антонович? Что ж, руководитель надежный — и как ученый, и как человек... На сегодня, простите, все. Позвоните дня через три — как пройдет оформление... все ведь может быть.

Оформление прошло, как — этого Маргелов не знал. И завуч Ида Юрьевна пригласила на августовский педсовет. К тому времени Маргелов уже прикрепился к аспирантуре при Педагогическом институте, его руководителем стал Марк Антонович. Вот так успешно получилось в Москве.

 

III

Весь ход перемен должен бы окрылить Маргелова, однако он оставался замкнутым и хмурым. А вскоре настигла и рассеянность. Именно своей рассеянностью он объяснил и то, что, глянув однажды на себя в настольное зеркало, крайне удивился, что оброс бородой и усами, причем и борода, и усы были сплошь седые.

— Старик, — пробормотал Маргелов и опустил зеркало стеклом на стол. — Пусть растет, значит, пора.

Спустя полгода борода уже обрела форму, иной образ обрел и сам Маргелов. В это время он много, если не очень много, работал. И в школе нагрузка была выше ставки, да еще внеклассная работа. Нередко в педагогических изданиях появлялись его статьи; в аспирантуре за первый же год он сдал весь кандидатский минимум, удивив знанием разговорного немецкого языка, который изучал лет восемь, работая в лагере вместе с немцами. С руководителем согласовывалась кандидатская — «Преподавание литературы в школе». Но сам Маргелов уже не первый год вел и другую тему — «В. А. Жуковский: педагогика и метод обучения». А подготовка к урокам, кипы тетрадей для проверки и оценки!.. Словом, в Москву уезжал он затемно утром, возвращался не раньше семи вечера. И по-прежнему светилось его окно до поздней ночи, а по воскресным дням — и до раннего утра. В конце концов Маргелов почувствовал себя сильно усталым и, наконец, — стариком. Он даже стал замечать, как пошаркивает по полу домашними туфлями, а по асфальту ботинками, как его покачивает и как дрожат ноги, когда приходится стоять в транспорте.

«Господи, — не раз сокрушался он, — а что я хочу? Я так много и тяжело работал, но так мало отдыхал. Скажи — не поверят: за всю жизнь ни разу не был даже в доме отдыха, не говоря уже о курортах. Всю жизнь обслуживаю себя; и в общей сложности семь лет учился заочно. А каторга?! Вот она и пришла, родная старость».

Однако вновь, в который уже раз, окунулся Маргелов в работу, решив завершить Жуковского. Копии из архивов и редких книг были уже собраны, вчерне половина работы завершена. Окунулся — и вынырнул вполне довольный, когда отпуск уже кончался и надо было показаться в школе.

Он нервно прохаживался по комнате и всякий раз, подходя к столу, с натянутой улыбкой брал в руки папку с «Жуковским», как бы взвешивая триста машинописных листов.

«Вот и кандидатская готова, — думал Маргелов, и дрожью охватывало грудь. — А ту «обязательную» оставлю для Марка. Защищусь — и уйду из школы, если жив буду и Господь даст сил. Со студентами все-таки серьезнее... А в этом году семинар со школьниками по Толстому. Но как вести его, когда Хорькова сидит на шее и заглядывает в рот. Господи, сколько уже было стычек.

С завучем Идой Юрьевной отношения были сложные с первых дней. Женщина возраста Маргелова, она выглядела молодо: по-восточному красивая, с короткой стрижкой черных волос; черные брови, карие глаза, полные алые от помады губы, и вечно поддернутые рукава, будь то кофточка, платье или свитерок в холодное время. Ходила она стремительно, как если бы искала кого-нибудь заклевать.

Поначалу Ида Юрьевна даже улыбалась Маргелову при встрече. Однако он лишь кивал в ответ и молча проходил мимо, впрочем, так держался и с другими. Но Иде Юрьевне представлялось это вызовом. Маргелов замечал, что даже директор школы вздрагивает от звучного голоса завуча.

Стычки начались, когда Ида Юрьевна начала посещать кружковые семинары по литературе. На занятиях молчала, строчила и строчила в тетрадь, но по окончании всякий раз приглашала к себе в кабинет, где и устраивала правеж. Ведь она ко всему была еще и секретарем партийной организации школы.

В первом году работы, когда Маргелов уже был утвержден в штате, семинары начали с Гоголя. Занятия проводились два раза в месяц, но личное общение с кружковцами было постоянным. Учащиеся по заданию Маргелова сами готовили доклады по отдельным произведениям, обсуждали их, а в итоге характеризовали автора — писателя и человека. И произошло неожиданное: после первых же двух занятий потянулись старшеклассники, так что классная комната уже не вмещала желающих. «Переселились» в актовый зал. Именно тогда и обеспокоилась Ида Юрьевна.

Понятно, по Гоголю тотчас столкнулись на письме Белинского к Гоголю и ответе Гоголя.

— В чем дело, Иван Родионович? Ваши «семинаристы», — она особо выделила это слово, — зачитывают ответ Гоголя и подвергают сомнению революционную позицию Белинского! Выкапывают допотопные буржуазные статьи, но о советских гоголеведах даже не упоминают. Да и нет всего этого в школьной программе...

Первое желание было сказать: «Да пошла ты вон». Но лишь подумал так Маргелов, ответил иначе:

— В школьной программе, Ида Юрьевна, Гоголь — основоположник, и что предусмотрено программой, будет проработано на уроках. А здесь сверх школьной программы. Было задание: изыскать материалы, касающиеся письма Белинского к Гоголю, и подготовить доклады для обсуждения. И я доволен, что ребята нашли так много материалов и подготовили содержательные доклады.

— Послушайте, но ведь они отходят от партийности в литературе! — возмутилась Ида Юрьевна.

— Дайте детям самостоятельно разобраться в источниках, а уж партийность им еще пересадят в мозги не раз.

— Странный вы, однако, человек, это по меньшей мере. — Ида Юрьевна с трудом прикрыла свои пламенеющие глаза. Она понимала, что просто давить на Маргелова бессмысленно, его надо только за жабры, с уликой и за жабры. — А вы не думаете, что это может стать темой партийного собрания?

Маргелов невольно вскинул руку:

— Почему бы и нет?!. Может, если нет более важных вопросов.

 

* * *

В следующий раз докладчик упомянул с большим цитированием в связи с «Ревизором» о «Выбранных местах из переписки с друзьями».

— Послушайте, да вы же заставляете детей читать это мракобесие — бред религиозного фанатика! Вы понимаете, что делаете?

И вновь объяснялись жестко и непримиримо. В конце концов Маргелов сказал:

— Ида Юрьевна, давайте так договоримся: вы докладываете директору и предлагаете лично побывать на очередном заседании любителей литературы. И если он сочтет подобные заседания вредными для школьников — прекратим это дело. А вот так воспитывать меня не надо, вы лет на тридцать опоздали с этим делом...

Следующее заседание было по «Мертвым душам». Три докладчика наговорили столько интересного и смешного, они цитировали не только «Выбранные места», но и Константина Аксакова и даже архимандрита Бухарева. Анатолий Николаевич буквально пришел в восторг от того, что все это дети готовят и изыскивают сами. Он громко смеялся и хлопал в ладоши.

Был ли у директора с завучем разговор — известно только им, но Ида Юрьевна стала реже контролировать Маргелова.

Однако на следующий год, когда «маргеловцы» взялись за Достоевского и уже цитировали из «Дневника писателя», завуч, возмущенная до крайности, собрала партийное собрание, где вынудила-таки оправдываться директора школы. Хотя в конце концов Анатолий Николаевич сказал:

— Вот если бы каждый предметник сумел так организовать и заинтересовать детей — а к Ивану Родионовичу ходят до семидесяти учащихся разных классов, я был бы благодарен вам. А если дети самостоятельно анализируют произведения Достоевского, обращаясь при этом к его «Дневникам» из домашних библиотек, так это поднимает их на голову выше классного ученика. Прочтите статьи Маргелова в педагогических изданиях — и у него есть чему поучиться. Если же он допускает какие-то промахи, так ведь практики без промахов не бывает...

И вот теперь на третьем году предстояло выходить на Толстого — и это грезилось взрывом бомбы.

 

IV

Одолевала усталость. Маргелов заметно приволакивал ноги. Штанины по-стариковски наплывали на туфли. Побаливала грудь, но он и не догадывался, что это сердце дает о себе знать.

Прошли августовские совещания и педсоветы: наговорились, укомплектовались — и отдохнувшие приступили к новому учебному году.

— А вы где отдыхали, Иван Родионович? — мимоходом поинтересовался Ларин.

— Я? Нигде не отдыхал. Я кандидатскую довел, то есть дописал. — И с усмешливой гримасой пожал плечами. — Специально я ни разу не отдыхал.

— Это никуда не годится — вам не двадцать пять лет. — Ларин и руки развел. — А я смотрю: усталость оседлала Маргелова. Не случайно, видать, Марк Антонович на вас глаз положил. Утянет в институт, — и скептически вздохнул, — а я вот детьми обзавелся, чиновник... а теперь уже и гули-гули улетели. — Он приобнял Маргелова за плечо и негромко пророкотал над ухом: — Работайте, я не дам вас в обиду.

«Счастливый человек: делает свое дело, семья, дети, наверно, уже и внуки, отдыхает и радуется жизни... А мне судьба, наверно, монастырь обещала...»

 

* * *

Так и не угасал свет настольной лампы в окне Маргелова, так и не знали соседи, чем это там занимается «химик» по ночам.

 

* * *

Побывал у Марка Антоновича, согласовали дополнения и правку в кандидатской. Шеф остался доволен:

— Все хорошо, Иван Родионович. Перегоняй на машинке в пяти экземплярах, переплетай. И готовь реферат... Зимой отдадим рецензентам, словом, я подскажу как, когда, кому. В следующем году будем защищаться. Тогда и решим, как дальше жить...

Позвонил своему редактору в журнал: посоветовался, есть ли смысл посмотреть большую статью о педагоге Жуковском... Ответ последовал неутешительный:

— Нет, Иван Родионович, у нас не пройдет. Однозначно... Запишите телефон издательства (и назвал имя — кому), может, в издательстве клюнут.

Он так и сказал «клюнут». Позвонил — не клюнули, посоветовали отложить царского педагога. Вот если бы о педагоге Толстом, то это бы пожалуй... Но на это Маргелов ответил:

— Давайте и это отложим — не пройдет.

— Намек понял! — и заместитель главного редактора усмехнулся.

Итак, все прояснилось: перепечатка и переплет — когда будут лишние деньги; реферат — дело двух недель, когда будут деньги. Что-то писать новое — не идет. Реальным делом остается школа. Школой и следует заниматься. И хотя усталость многолетнюю тащил он на своем горбу, все же включился в работу без раскачки. Правда, с тех пор, когда он осознал себя стариком, давило и угнетало неясное предчувствие: что-то должно случиться. Лишь на время от этого отвлекался он в работе.

 

* * *

Перед осенними каникулами, в последний рабочий день четверти, когда все проверяли, заполняли журналы, согласовывали и выставляли оценки, Маргелов задержался: писал отчет и план по внеклассной работе для завуча — на этот раз по Толстому. Наконец кончил, оделся, простился и поспешил к метро «Фрунзенская».

Все произошло как в плохом романе: решив пройти до метро «Парк культуры», Маргелов уже подходил к Никольскому храму в Хамовниках, когда не глазами, а сердцем, всем своим существом увидел ее. То ли она вышла из храма, то ли вывернулась из проулка, но несомненно было одно — это Она. Не сегодняшнего дня, а далекого прошлого, рожденная в неволе — Она. И Маргелов ощутил, как в груди его что-то надорвалось, он все медленнее и медленнее шаркал туфлями по асфальту. А она спешила, она как будто летела навстречу, хотя и с тяжеловатой поступью. И все это свершалось так быстро, так рассеянно, что, когда они поравнялись, провожая ее взглядом, он остановился, но только и запомнилось, что туфли ее на толстой платформе, болотного цвета плащ, на голове пестрый вязаный берет, на плече сумочка... Впрочем, лицо ее он знал хорошо, стоило лишь закрыть глаза. Возможно, он окликнул бы ее, догнал и остановил, если бы она была постарше. Ему показалось, что ей не больше двадцати пяти, а ведь ему уже полных сорок шесть...

Будучи пуганым, он никогда не заходил в Хамовнический храм — близко от работы. Но на этот раз в растерянности вошел: службы не было, за ящиком он купил свечу, зажег и поставил перед храмовой иконой Святителя Николая, перекрестился и медленно опустился на колени. Сколько так простоял, о чем молился или хотя бы думал, Маргелов не запомнил. Одно теснилось в памяти — Она...

Очнулся он в метро. Два дня не мог сосредоточиться, здраво рассудить.

«Кто такая? И почему так? — напряженный и суровый пытал он себя. — И возможно ли такое — вдруг и узнать? Я в душе своей уже принял целебатство — и вдруг, с ума сойти! И почему я не догнал ее, почему не посмотрел в глаза? Ведь тогда все было бы ясно. Я седой старый человек, а она как елочка рождественская: Она, зародившаяся в песнях неволи... Нет, это бред, мимолетное видение, невозможное повториться... Седобородый Иван... ты хоть чай себе завари, приготовь обед, погладь сорочку и галстук — завтра же педсовет. — Он силился переломить свое состояние, но мысли возникали и уходили, а состояние бреда оставалось. — Неужели так может быть, возрождение спаленных чувств... Сходить в магазин и взять водки? Или поехать в Сергиев Посад? Нет, поздно, ехать надо на первой электричке. А завтра педсовет... А может, не ехать — сказаться больным? Не надо, ничего не надо — я устал...»

— Я не могу жить! — неожиданно вскрикнул Маргелов и упал, на какое-то время лишившись сознания...

Очнулся на полу, расслабленный и как будто опустошенный. Болела грудь, подташнивало.

«Только этого и не хватало», — подумал он, с трудом поднялся, не в состоянии понять, сколько же он пролежал.

Ночью плохо спал, перемогался; утром поднялся ослабленный, болела голова и грудь. Пока завтракал и пил чай — делал выбор: ехать или не ехать. Но опять же одолел прежний довод: надо жить. И Маргелов поехал, с одной лишь разницей — опоздал на электричку, пришлось стоять на платформе двадцать пять минут. И вновь: может, не ехать? Нет, надо жить, двигаться.

 

* * *

Педсовет уже начался. Впрочем, ничего предосудительного: Маргелов осторожно прикрыл за собой дверь, намереваясь тихо пройти на свободное место, но тотчас и вздрогнул.

— Вы что же это, Иван Родионович, опаздываете? — с язвительной усмешкой холодно сказала Ида Юрьевна.

— Электричка, — хмурясь, негромко ответил Маргелов.

— Все ясно: электричка с рельсов сошла, — так она решила пошутить. — Продолжим педсовет.

Маргелов прошел к свободному месту, извлек из портфеля необходимые записи и едва вскинул взгляд — как судорожно и окаменел: за столом напротив сидела — Она. Маргелов никого не слышал, ничего не понимал, казалось, и дыхание его остановилось, смотрел остекленело, не моргнув. А она, склонившись, что-то писала или рисовала на листе бумаги. Когда же подняла взгляд, то еле уловимо улыбнулась. И такая же ясноглазая — как и он... В груди дрожь, дышать становилось все труднее. Он шарил ладонями по столу — и это выглядело комично... Трудно сказать, чем бы кончилось, но Ида Юрьевна добродушно сказала:

— Послушаем нашего нового товарища и коллегу, Наталью Родионовну Трубникову. Кстати для тех, кто не успел познакомиться: историк, окончила Московский университет, двенадцать лет работала в глубинке, ну, не такая уж дремучая глубинка, в Московской области, но тем не менее. Теперь же возвратилась в родные пенаты — домой. Просим любить и жаловать...

Трубникова вздохнула и коротко поведала об итогах за свою неполную четверть.

— Личное мнение, — заключила она, — учащиеся славные, есть очень хорошо подготовленные ребята, так что разумным было бы расширять программные установки хотя бы за счет краеведения...

— Пока не будем трогать программу, все-таки утвержденную Министерством.

«Она, Она», — мысленно повторял Маргелов. Дышать нечем; окаменел затылок.

Он поднялся, его качнуло, и медленно пошел к выходу, не проронив ни слова. С недоумением проводили его коллеги.

Педсовет продолжался.

Маргелов прошел в учительский туалет, открыл окно — холодным воздухом опахнуло, но легче не стало.

«Не упасть бы... надо уйти... где-то ведь медсестра есть... это Она, это Она...» — Маргелов левой рукой прихватил галстук и вытянул из узла его так, что верхние пуговички сорочки расстегнулись и из пазухи на поверхность выскользнул нательный крестик на цепочке. Дышать как будто стало легче. Он и еще минуту колыхался в холоде, уже решив: сейчас возьмет портфель и уйдет.

С распущенным и скомканным галстуком в руке, с нательным крестиком наружи, бледный — таким он и предстал в дверях педсовета. Все молча смотрели на него, а он как будто медлил в дверях.

Воспользовавшись паузой, завуч объявила перерыв на пять минут и быстро подошла к Маргелову. Вывела его в коридор и закрыла за собой дверь.

— Теперь-то с вами все ясно! — с недоброй усмешкой сказала она. — Это что такое!? — она поддела пальцами крестик и подбросила к лицу.

— Не понятно? — глухо ответил Маргелов, намереваясь привести себя в надлежащий вид. Но завуч вновь потянулась к крестику:

— Поповщина...

Маргелов вяло стукнул ее по руке:

— Куда лезешь! — ощерясь, предупредил он, по-немецки добавив: — Дура.

И она поняла его.

— Ну этого я тебе, христосик, не прощу. Запомни — не прощу!

Он грубо отстранил ее рукой, прошел в учительскую, взял портфель и вышел вон...

Не выезжая из Москвы, Маргелов оказался в больнице — гипертонический криз при сердечной недостаточности... Давление ему сняли уколами. Впервые обследовали, нашли даже камень в почке, и строго предупредили поберечь сердце: отказаться от крепкого чая и соли, принимать профилактические лекарства. Словом, соблюдать хотя бы возрастной режим. До этого Маргелов жил по принципу: насколько хватит. Успокоившись под действием лекарств, он радостно вспоминал и думал о Трубниковой, прежде всего о таком невероятном совпадении — Родионовна. Поразило и то, что ей так много лет: после университета двенадцать лет уже отработала... Понятно, такие женщины не болтаются в одиночестве... И все-таки — Она. Сердце вздрагивало и билось учащенно, с перебоями — и грезились, грезились жена и сын.

Выписавшись на амбулаторное лечение, Маргелов тотчас закрыл больничный лист и уже на следующий день поехал в Москву.

Иды Юрьевны в кабинете не было, и Маргелов вошел к директору.

— Где же вы пропадаете? — нарушил обоюдное замешательство Ларин. Он искусственно пытался улыбнуться и в то же время пальцы одной руки нервно оглаживали настольное стекло.

— Я оказался в больнице, две недели — врач сообщала в школу о моем местонахождении, — ответил виновато Маргелов и положил на стол больничный лист.

— Да, да, что-то доносилось, но, знаете, как сорока на хвосте... мне по крайней мере никто не звонил и не сообщал... А тут, знаете, у нас такая ли чехарда: открытое партийное собрание с представителями из райкома.

— Это мимо меня — я ведь не член партии.

— Да не мимо, а именно...

— Что именно? — Маргелов уже понял, что заочно разбирали его дело.

— Знаете, — Ларин и голову клонил, и кривил губы, точно старался ускользнуть в защитный панцирь. — Ида Юрьевна так раскрутила, в ЦК бегала, на Лубянке наводила справки... А вы тоже хороши: учитель с крестом на шее... Носили бы в кармане или пришили бы к подкладке.

— Анатолий Николаевич, не надо... Вы директор школы, вот и оставайтесь директором... У меня было давление двести сорок на сто двадцать, я не помню, как оказался в больнице, меня подобрали... А уж если, минуя вас, раскрутили, то хотя бы настояли, чтобы судили меня при мне. Экая ведь поспешность...

— Да говорил я, — Ларин совсем стушевался.

— И какой же приговор вынесли? — Маргелов усмехнулся, желая перевести на шутку, смягчить разговор. Но Ларин нахмурился, и голос его посуровел:

— Какой приговор... вот приговор. — Он извлек из стола напечатанный на машинке приказ с печатью и положил на стол перед Маргеловым. — Ознакомьтесь.

Кровь так и стукнула в голову — это был приказ об увольнении, не проставлены лишь месяц и число. Формулировка: несоответствие с занимаемой должностью.

— Каким же числом?

Ларин глянул в больничный:

— Сегодняшним. Больничный можно не сдавать. Я и зарплату по сегодняшний день выдам, и трудовую.

— Понятно, — и сердце затрепетало в ознобе. — Но ведь не тридцать же седьмой год...

— Верно... Но я, простите, отмолчался.

— Понятно. Давайте трудовую и зарплату.

Ларин отсчитал на стол деньги, учтя за два месяца отпускные, раскрыл трудовую книжку — и, склонившись на минуту, как будто задремал над ней. Наконец воздел взгляд, губы его дрогнули, жилы на шее напряглись. Он взял ручку и тихо сказал:

— Вот так у нас дают пинка под зад: два-три пинка — и на всю жизнь хватит.

— Для меня это — третий.

— Так сложилось, что я делаю запись в трудовую... я рискую, я, Иван Родионович, ценю вас как человека и как учителя...

— Благодарю.

Но Ларин не слышал собеседника, он думал вслух и принимал трудное решение:

— Но от меня уже ничего не зависело — все шло через партийную организацию, через райком... А теперь я хочу рисковать: я запишу в трудовую «согласно поданному заявлению». Но прошу, Иван Родионович, в нашем районе ни в одну из школ не переступайте порога.

— Не беспокойтесь, — получая из руки Ларина трудовую книжку, признательно сказал Маргелов. — Я помолюсь о вас...

 

V

Ларин смягчил удар, однако в институте Марк Антонович, посмеиваясь, встретил с укором:

— Ну что ты там крест выставил — бурю устроил! Теперь можешь не спешить с кандидатской — придется ждать. Да еще, оказывается, ты давнишний крестоносец, за что и сидел... Будем ждать — год, два, три...

Не замедлила и другая отрыжка: из «Школьного образования» без объяснения возвратили уже в верстке статью, значит, и туда донесли.

Но и это не все: побывал в шести школах — всюду отказ, часов нет. Оно, наверно, так и есть, а думалось иначе.

Прошла неделя, вторая, и Маргелов впал в уныние. В лагере влекла и манила воля, теперь — не влекло и не манило. И, как будто унюхав это, в гости явился Миша.

— Моё вам, учитель!.. Ты чего это, смотрю, клюв повесил?

— Влюбился.

— О, это бывает... Значит, кстати мой пузырь — за любовь и опорожним. Своевременно?..

Маргелов молча поставил на стол закуску из холодильника и впервые сел с алкашом к бутылке.

— Ты, Миша, наливай мне разовую дозу, дважды травиться я не смогу.

— Понятненько, чайханщик! А я так ничего, я и с чаем могу. — И набулькал для Маргелова полный граненый стакан.

Миша допил остальное, покурил, покуражился и скоро ушел. Маргелов захмелел. Замкнул входную дверь и начал вышагивать по кухне, думая о последних событиях, сопровождая их голосовым матом, которым тоже давненько не пользовался. Скоро он ослаб, прошел в комнату, лег на диван — и как живая на него надвинулась Наталья Родионовна. Даже теперь ощущал, как его прохватывало дрожью, и он с трудом мысленно выговаривал: «Она, Она... Единственная...»

 

* * *

Уже пятый день в одиночестве Маргелов принимал разовые дозы, но теперь уже дважды — с утра и вечером. Он расслаблялся, хмелел и погружался в сумбурные думы. Ему было безразлично, что остался без работы — в который уже раз! — что Трубникова семейная женщина. Все это как будто не имело никакого значения, потому что жить осталось совсем немного — сигнал уже был. Господу так угодно — Он знает, кому когда. Найти бы что-то для прожитка — и успеть сделать о Жуковском книгу, так много собрано материала. Только ведь и это — зачем? Ничего не надо...

«Вот кончатся деньги — и я кончусь; под моей крышей будет жить другой; а книги и рукописи надо завещать ей — все движимое — и машинку тоже. И она приедет сюда, когда меня уже не будет... — плел и плел словеса, как паук паутину, хотя и не было желания что-то делать, доводить до конца. — Все, я выдохся... И некому руку пожать». — Он опустил голову, и голова показалась ему холодной и тяжелой, как ядро, не способное думать, способное лишь упасть на землю и даже не расколоться, скорее, утонуть. И гнев, и горечь перехватили горло — Маргелов закашлялся и воздел как будто поблекшие, но все еще ясные глаза:

— Господи, помилуй мя грешного...

После Введенской оттепели, когда развезло по-весеннему, на заморозок выпал обильный снег. За окном все бело: яблони и возле калитки березы, и весь участок — как весь мир, и крыша сарая — все лучилось голубоватым блеском. Ветра не было, но ветки деревьев изредка вздрагивали, роняя сахарный снег и оголяя черноту коры. Безгрешная природа, творение Господа — и человек, разрушающий творение. Но почему небо такое ясное, почему солнце такое яркое, почему Земля прекрасная, а человек во зле?..

Он налил глоток водки — и выпил, как будто запил таблетку.

«Я устал жить. Доколе, Господи!» — И неожиданные слезы готовы были выкатиться из глаз, когда в калитку, привычно открыв рукой вертушку изнутри, вошла женщина. Она шла уверенно и несколько торопливо.

«Куда она спешит — соседи на работе, на двери замок». — И действительно, глянув на дверь и на мгновение, видимо, растерявшись, женщина пошла к двери Маргелова. — Что ей до меня, я не открою ей, не поверну ключа, не поднимусь со стула», — и опустил голову на руки...

Послышались шаги, глухой стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, женщина предстала на пороге. На черной меховой шапочке еще искрились снежинки... Она — Трубникова, но поверить этому, понять такое явление он не смел. Маргелов закрыл глаза, открыл: Она по-прежнему стояла в дверях, смотрела, казалось, широко открытыми глазами.

— Неужели Она? — как будто выдавив, подумал он вслух.

— Вы не узнали меня, Иван Родионович?! — то ли она удивилась, Трубникова, то ли расстроилась, но тотчас и попыталась улыбнуться.

— Это Она, — повторил Маргелов. — Безумие...

Он поднялся, его качнуло, быстро шагнул к ней, для достоверности тронул рукой ее плечо, и только теперь его обласкало живым огнем — Она! До ломоты в голове Маргелов напрягся, на мгновение просветлел и с достоинством трезво глянул на нее. Но лишь на мгновение... Он даже помог ей снять и повесить на крючок пальто. И она тотчас преобразилась в плотном свитере и удлиненной темной юбке.

— Вы зачем?! — Маргелов обхватил голову руками, слепо отшатнулся и тяжело сел на стул. — Я водку пью, а вы пришли. — И ему вдруг захотелось покочевряжиться, покривляться, чтобы показать себя отвратительным — с обратной стороны: вот, мол, к кому вы пришли, сударыня!.. Но надолго его не хватило — он опустил взгляд, слепо нашел бутылку и налил себе очередной глоток. — Что же вы на ногах — присаживайтесь. Я не говорю садитесь — сидеть плохо.

— Присаживаться и пить водку? Тогда уж и мне наливайте.

— Вы — пьете?

— Нет, не пробовала. Но у вас, наверно, ничего другого нет? — сказала и в то же время подумала: «Неужели он пьет? Господи, несчастный...»

— Другого ничего.

— Вот и наливайте.

Она присела на край стула и осторожно повела взглядом: здесь, на кухне, все было в порядке и прибрано, даже на столе ничего лишнего, и только на хозяине рубаха с нелепыми заплатками на локтях, и волосы дыбом.

— Значит, это не случайно — Родионовна... У меня, Родионовна, и рюмок нет, я вот из чашки пью.

— И мне в чашку, Родионович... — и тихо засмеялась Трубникова: значит, не пьет.

Маргелов снял с сушилки чашку и резко повернулся, бледный и как будто испуганный.

— Нет! Неужели? Зачем вы пришли!

Трубникова отвела взгляд:

— Не знаю... А вы верующий или крестик тюремный?

— Нет, не лагерный. Только блатные без веры носят. — Он набулькал себе в чашку, помедлил и сказал: — А тебе я не налью, тебе не надо, ты чистая.

— И верно, ведь сейчас Рождественский пост.

— Угу, — согласился Маргелов, — пост... Одинокому трудно поститься. Вот я и не пощусь, — и выпил из чашки, понимая, что уже лишнего. — У меня, Родионовна, вся жизнь Великий пост... — И вновь сердце затрепетало в нервном ознобе. «Она, действительно, Она!» — И Маргелов едва не закричал вслух: «Она!» Но лишь ткнулся лбом в ладони. — Зачем вы, зачем! — Маргелов восклонился. Зачем? Ведь ты меня не знаешь...

— Вот я и хочу узнать.

— Я каторжанин... я три года конюхом работал, чтобы только крышу над головой иметь. Ты знаешь, что такое без крыши над головой?

— Не знаю, но хочу знать, потому что и мне это не безразлично.

Маргелов долго молчал. Затем он шатко поднялся со стула и сказал:

— Хорошо, я расскажу все, но прежде скажи: ты — семейная?

— Нет... И не была.

— Тогда расскажу... Вот туда, за эту дверь, никто не заходил — ни мужчины, ни женщины, ни дети. Войди — и ты первая переступишь этот порог.

И Трубникова сама открыла дверь и переступила порог. Окно зашторено, в комнате полумрак, хотя белый, снежный и солнечный, день просачивался во все щели. В маленькой передней большой трехстворчатый платяной шкаф и старое тяжелое кресло перед топкой печи... Дверной проем в бо́льшую комнату: здесь по левой стене от пола до потолка стеллажи с книгами; впереди перед окном письменный стол с машинкой, бумагой и книгами по краям, черная настольная лампа на длинной шее; справа в углу подвесной угольник с иконами и лампадкой; вдоль правой стены кресло современное и раскладной односпальный диванчик; а в ногах тумбочка с музыкальным проигрывателем и с колонками на стене. На полу ковер — от стола до двери; маленький коврик перед иконами. Единственный стул у письменного стола. Вот и все. Здесь было даже уютно и пахло лампадным маслом, а еще — тихо.

Трубникова оглянулась — Маргелов молча указал рукой на кресло, сам он сел на стул, включив настольную лампу.

— Знаете, Наташа, я уже неделю пью. Ничего подобного со мной не случалось. Но я устал, мне кажется, что скоро умру... Ты только не смейся, иначе я замолчу — навсегда. Меня уволили — дело привычное... Но я увидел тебя возле храма в Хамовниках и впервые сказал — это Она. И тогда же, наверное, понял и другое: после этого я скоро умру, потому что так просто не возвращаются. Поэтому и в школе так... В случае чего вы, ради Бога, возьмете отсюда все: книги, стол, рукописи, иконы и что глянется. Бог милостив. А теперь давайте помолимся. Ведь это роковое чудо. — Они поднялись каждый со своего места, и Маргелов сказал: — Господи, прости меня грешного и хмельного. Выслушай нашу молитву и сними ложь и тяжесть с наших сердец. Ведь это Она, Ты знаешь. — И тихо начал читать молитвы с непонятными и странными добавлениями. И Трубникова губами повторяла эти молитвы, крестилась, и слезы плыли в ее глазах...

 

* * *

— Наталья Родионовна, смилуйся, скажи мне, зачем ты приехала? При настольной лампе можно было скрыть выражение лица, глаз — и она скрыла, лишь улыбка скользнула по ее губам.

— А я, Иван Родионович, тоже тебя увидела возле храма в Хамовниках, и тоже в душе решила: это Он...

— Неужели и так бывает? — задумчиво произнес Маргелов. — Я ведь из простой рабочей семьи. У нас никто не отпал от веры. Только семью извели: сначала отец, а потом старший брат погибли на фронте. Мы с мамой остались вдвоем. Она любила меня и тревожилась за мою нравственность. Она даже настояла, чтобы я дал слово, что не буду грешен до Богом данной мне жены... Я окончил школу и поступил в Педагогический институт. На третьем курсе мы организовали философско-христианский семинар для изучения русской православной философии — нас было шестеро. После двух проведенных семинаров нас всех арестовали. Двоим, готовившим доклады, по десятке... И я целиком отзвонил свою десятку. А когда освободился, то мама уже умерла, а наша квартира отошла государству. Тогда я и остался без крыши над головой... Где я только не жил, где не работал! Эти ужасные годы: обложили красными флажками — и гоняли по России — мотай или новый срок получишь. Одну зиму я провел в Крыму, в пещерах. Гнали, а денег на билет нет — и я однажды на паперти действующего храма протянул руку. Подавали православные, но как ворон налетел легавый — люди защитили... А потом, на Северах, меня нашла неожиданная реабилитация — за отсутствием состава преступления. И я приехал сюда по совету лагерного москвича. Здесь и обрел крышу над головой, за что и работал три года конюхом и плотником. Здесь я и ожил: за эти годы окончил заочно институт. Поступил в аспирантуру. Оказался в школе на Фрунзенской набережной — и увидел тебя. Значит, лучшие мои годы прошли здесь, под этой крышей. Здесь я писал, контрольные, статьи, диссертацию, здесь ночами я молился вот перед этими иконами... Я о тебе молился... И когда молитва доходила до Господа, я верил — и плакал от счастья. Я и молитву написал, понимаешь ли, где были и такие слова: «Пошли мне, Господи, Жену и сына...» Я не мог нарушить данное слово, а тебя не было, ты где-то скиталась — и я оставался один и вновь молился... Но когда я увидел тебя — то и ощутил тяжесть прожитых лет, понял, что я старик не по годам, а по жизни — и скоро умру... Но это ничего, я уже счастлив тем, что ты есть, я тебя увидел — и даже вот исповедуюсь тебе. Значит, так угодно Господу. Я не сказал бы тебе ничего, но я в небывалом опьянении и предчувствии... Шеф сказал, что защищаться пока не будем, и в журнале из номера сняли статью — расползлось даже в Москве, значит, и это должно быть так...

Он помолчал, вздохнул, поднялся из-за стола и весьма твердо пошел по комнате, переключаясь на что-то иное, отчужденное и не совсем понятное. Маргелов вдруг начал рассказывать замысловатую историю то ли о друге, то ли о подельнике, то ли о себе, по крайней мере все это переплеталось в несносные сухожильные узлы. И рассказ этот сопровождался резкими движениями, восклицаниями, как будто человек был невменяемо пьян.

— Да это мой друг, нет, или брат, мой подельник, как часто он восклицал: пора, брат, пора! Ты знаешь, что такое смерть?! Это когда в забое обвал — взрыва нет, огня нет, но и выхода нет. Ни воздуха, ни света — и только звон в ушах от падающей где-то капели... А потом и дышать нечем — красный искрящийся бисер в мозгу и глазах. Это смерть, тихая, надежная, лишь в сердце продолжает жить вера: пробурят, откопают, выведут. И начинается последняя молитва о спасении: Господи, на все воля Твоя...

Ого, а ты знаешь, что такое голод и северная цинга, когда жевать нечего и нечем — и с кровью изо рта выплевываешь зубы?! И ты уже не в своем рассудке. И это тоже смерть, когда срастается кожа с костями, звонкий мешок, а внутри пусто. И это смерть... Безразличие ко всему. Но вздрогнет душа: Господи, на все Твоя воля... И он повторяет: пора, брат, пора...

А когда уходит последняя надежда, тогда побег. Он знает, хорошо знает, что настигнут, затравят, добавят срока, если на месте не прикончат, зато в лучшем случае отправят в крытую... И бежит из зоны, бежит с объекта, бежит с этапа — и кто-то уходит, а он — нет. Но когда собачий лай, бухают по земле сапоги и лязгает оружие — он знает, что это смерть. Господи, на все Твоя воля.

И какая же там долгая жизнь, но какая же здесь она короткая. Я тоже не раз восклицал: пора, брат, пора!.. А знаешь ли ты, для чего все это? Для истребления! Они истребляют, и мы сами себя истребляем. Нет, не понять этого, если забыть и не помнить, что на все воля Господа. Не понять, если забыть или не знать, что человек Божия тварь — и весь иной мир в его душе, и душа бессмертна. И только тогда выход, свобода, но к тому времени жизнь становится невыносимой — значит, пора, время мытарств.

Я все понимаю — и небо, и землю, но одного не могу понять: зачем так много страданий! Если это не ад, то каков же ад? Господи...

Маргелов уронил руки, весь как будто обмяк — и вдруг упал на колени перед ней. А Трубникова сидела на краешке кресла и беззвучно плакала, и мысленно повторяла: «Это Он, это Он — как долго мы блуждали». И казалось ей, что так до конца жизни будет она плакать и плакать...

— Иван Родионович, так нельзя жить...

— А как можно?! Как, если жизнь уже кончилась, а ты только прозрел?

— Не знаю...

— И я не знаю.

— С молитвой.

— Я каждую ночь молился... и о тебе.

 

* * *

Снег свежий и еще не затоптанный. Морозно. Воздух свежий, с особым привкусом, как летом после грозы. Десять вечера, а уже ночь. И луна лобастая из-за деревьев. И так впечатлительно под ногами поскрипывает снег.

— Знаешь, Наталья Родионовна, иду и как будто всю жизнь шел вот так рядом. А ноги тяжелые...

Сгибом своей руки она поприжала его руку.

— Ты, Иван Родионович, только не пей и не умирай.

И шли молча — любые слова, казалось, были бы лишними и пошлыми.

Второе воскресение декабря, а на следующей неделе в среду Маргелова увезли в районную больницу с инфарктом.

 

Послесловие

Серебряную свадьбу решили отметить в кругу родни. Стол уже накрыли, а сестры с мужьями и теща, как обычно, задерживались. Но зато на звонок в открытую дверь вошли одновременно все.

— А вот и мы...

— Заждались, серебряные...

И все улыбались с первыми тюльпанами и подарками в руках.

Тесно, поэтому тотчас и за стол: Трубникова София Андреевна, три ее дочери с мужьями, сын и дочь Маргеловых.

Муж Софии Андреевны, редактор одного из журналов, двадцать лет тому как скончался, а сама она в свои девяносто лет была не только на ногах, но сохраняла и острый ум, и чувство юмора, могла часами объясняться по телефону и бесконечно писала и пыталась опубликовать большую статью о Тихоне Задонском. Была она глубоко верующая и начитанная в святоотеческой литературе.

Муж старшей дочери, Николай Николаевич, — доктор, искусствовед. Он успешно читал лекции в нескольких вузах. Ирина Родионовна, по образованию химик, после замужества, оставив свою лабораторию, занималась единственным сыном и домохозяйничала. И теперь, как и прежде, она домохозяйничала, занималась уже с внуками, для чего ездила в другой конец Москвы.

Муж средней дочери, Петр Александрович, — художник-декоратор. И в работе, и в жизни он весьма преуспевал, но чрезмерно любил выпить и приволочься за смазливенькой актрисой, даже и теперь, когда ему давно за шестьдесят. Надежда Родионовна, жена его, имела филологическое образование и до сих пор работала редактором в издательстве, куда давно уже определила и свою единственную дочь...

А доктору педагогических наук Маргелову перевалило за семьдесят. Был он воистину стар, хотя и после второго инфаркта выглядел неплохо. Лекции Иван Родионович уже не читал, работал дома, активно сотрудничая с издателями.

Зато Наталья Родионовна в свои шестьдесят выглядела молодо, хотя и располнела, но это как будто создавало особый уют в семье. Читала лекции в вузе, вела уроки в православной гимназии. И по-прежнему — Она.

Их сыну, старшему и складному Родиону, исполнилось двадцать четыре. Пошел он вслед за матерью по исторической стезе — окончил Университет и учился в аспирантуре. Дочка Людмила училась на последнем курсе искусствоведения. И характером, и внешностью она уродилась в отца.

Жила семья тесно, в двухкомнатной квартире, но слава Богу — мирно. Зато у них была и «Маргелова крыша» за городом, куда любой уставший от тесноты мог убежать хотя бы на время...

Дружно потребовали почин от Ивана Родионовича, потому что знали, что через десять-пятнадцать минут он уйдет, чтобы лечь отдохнуть.

Маргелов поднялся, скупо улыбнулся, прикрыл глаза и негромко сказал:

— Это Она, — и положил руку на плечо жены, — и Ангел мой, и друг надежный. Жизнь моя разделилась надвое: в той жизни я уже умер, в этой — до сих пор живу. И это — Она... В той жизни я, скрываясь, много молился. Была у меня и особая молитва, мною составленная, я повторял ее изо дня в день лет двадцать. Никто эту молитву не знал и не знает, даже Она. И вот теперь я ее прочту, потому что время собирать камни. — Он прикрыл глаза, помолчал, наверно, припоминая прошлое, и как будто вздохнул:

— О Господи, спаси и сохрани
От дикой власти и безвластья;
И на земле даруй мне мир и счастье:
Пусть под окном хоть горькая осина,
Пошли мне, Господи, жену и сына.
На стол мне воду, хлеб и соль,
Бумагу и перо — писать позволь.
Еще молю Тебя, Благий,
Любить мне ближних помоги...

Он не дочитал последние строки, закашлялся, шаря по карманам лекарство. Все молчали, ожидая окончания. И Маргелов продолжил:

Я все отдам, я все смогу —
Лишь ног не вымою врагу.
Помилуй, Господи...

И после паузы:

— Вот Она, посланная мне Богом жена, Наталья Родионовна; вот он сын, а еще и папина дочка... И всех вас я люблю, хотя долго не мог сродниться с вами... А чтобы не усомниться: под окном и «горькая осина», которую я не сажал, не сеял — вот она! — и вскинул руку.

И тогда все с удивлением обратились к широкому окну, до этого никогда не задумываясь о том, а что же растет под окном у Маргеловых. Но мелко-мелко, как будто со звоном, затрепетали молоденькие листья осины, наверно, приветствуя собравшихся.

— Вот это да! — как будто за всех восхитился Петр Александрович. И заговорили, заговорили за столом, но Маргелов остановил их:

— Не всё, родные... Я каждое утро после молитвы благословляю это дерево... А теперь давайте, как мы всегда это делаем, — помолимся. Поблагодарим Господа за даруемую — до мелочей! — полноту молитвенной благодати.

Задвигали стульями, поднялись, и неожиданно Маргелов звучно запел:

— Верую...

Сначала за столом скользнуло недоумение, затем улыбка, но уже тотчас подхватил общий хор:

— ...во единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым...

И думалось, что никогда так стройно и слаженно они не пели. Уверенно и светло звенели голоса молодых в общем хоре.

И катились счастливые слезы из ясных глаз Натальи и Ивана Маргеловых.