Перед увольнением в запас друзья ему подарили путевку. Он и понятия не имел, что это паломническая поездка. В нашей группе мужчин было только он да я. Нас поместили в один номер. Конечно, стали на ты.
— Мы — братья во Христе. И если Его называем на ты. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси, сохрани и помилуй», так чего мы друг с другом будем выкать?
— Это-то, конечно, — согласился он, глядя на Библию на тумбочке и на иконы в переднем углу, — но мне сказали: отдых, море, экскурсии, магазины, женщины.
— Нет, брат, тут долгие поездки, стояния на молитвах, ранние вставания, на магазины времени почти нет. А уж пляжей вообще никаких. И женщин тут нет!
Он затосковал:
— Вот я вляпался!
— Да ты что? Это же великое счастье — ты в центре мира, ты на Святой Земле! Я над тобой беру шефство. Неужели ты такой темный. Ты же крещеный?
— Ну, как иначе, я не какой-то социопат, я русский полковник!
В автобусе мы сидели вместе с ним. Первая поездка была в Вифлеем, и ему очень понравилась. Особенно поразило благоговение, с которым все шли и прикладывались к Вифлеемской звезде. Тем более группу сопровождала молодая матушка Ирина, очень приветливая, знающая. Да и я по силе возможностей его просвещал.
— Тут мы за десять дней пройдем все и Господские и Богородичные праздники. И хорошо, что начали с Его Рождества. Да тут с чего ни начни. И Благовещение в Назарете, и Преображение на Фаворе, и Богоявление на Иордане, и Вознесение на Елеоне. Вдумайся! Без Бога ни до порога. Россию лихорадило именно тогда, когда она отходила от Бога. Наполеон, Гитлер, Хрущев, Ельцин — это нам бывало для вразумления, когда Бога забывали. Давай, Павел Сергеич, к концу срока готовься к причастию! Готовь генеральную исповедь. Вспоминай грехи и записывай.
— Чего их записывать, я и так помню. Я еще об сейф не ударенный.
— Куришь? Нельзя курить! Это каждение дыма сатане.
— Нельзя? Ладно, нельзя, значит, не буду, — сказал он.
И ведь в самом деле, как отрезало — перестал. Сила воли у него не хромала.
Но с ним было очень нелегко. Матушку Ирину, нас сопровождавшую, он назвал на ты и Ириночкой.
— Ириночка, ты и по-ихнему рубишь?
— Иначе нельзя, — улыбнулась матушка Ирина, — здесь надо знать и арабский, и английский, иврит тоже.
— Ну, ты молоток! — одобрил он.
Я оттащил его в строну и вдалбливал:
— Так не смей говорить с монахиней. Она монахиня, она матушка!
— Матушка? — потрясенно спрашивал он. — Какая она матушка, такая молодая. А ты знаешь, ей идет черное. Я сразу не разглядел. Да она же красавица. И без косметики.
— Прекрати! Социопат! Она не женщина!
— А еще чего скажешь?
— Еще скажу, что она старше тебя в духовном смысле.
— Ну, сказанул.
— Не ну. Вот тебе и грех — неуважение к сану.
— Она же не обиделась.
— Вспомни, на кого не обижаются. Тебе надо словесное молоко, а не твердую пищу.
— У меня зубы крепкие. Я как на какого разгильдяя только взгляну — весь вспотеет. — Он помолчал. — Да, вот бы из нее жена вышла. Все ее достают, всем все объяснит, ни на кого не цыкнет. Терпеливая. А у меня жена такая дура психованная.
Очень ему понравилась матушка Ирина. Он стал ее первейшим помощником. И за стол не садился, пока все не сядут, из-за стола выходил первым, подгонял отстающих. При посадке в автобус стоял у дверей и энергично помогал старухам.
— Ты повежливей с ними, — просил я.
— Они что, жрать сюда приехали? Это же Святая Земля, центр Вселенной, это тебе не профсоюзный санаторий.
И при молитвах на святых местах смиренно стоял.
— Раз полагается, значит, надо.
Он отстоял и долгую утреню.
— А я-то думал, — говорил он, — что у меня ноги железные. Ты же в армии служил, знаешь. У Знамени части первый пост в штабе, на виду, не шелохнись. Два часа. Потом четыре часа отдых. А тут четыре часа без отдыха. Спина отнимается.
— Делай поклоны глубже, спина не заболит.
Он доверился мне, рассказал, что у него в семье дело идет к разводу, и, когда ему эту путевку предложили, он ее схватил, чтобы побыть без жены и приучить себя к жизни без нее. Честно признался, что надеялся на курортный роман.
— Думал, какое будет знакомство. А чего теряться? В поездке все мы холостые. В Тулу же не поедешь со своим самоваром.
— А из-за чего решил разойтись?
— Ни в чем не угодишь, все ей неладно. Что бы ни сказал, все не так. А молчу — тоже неладно. Друзья зашли — морду воротит.
— Так вы по любви сходились?
— А как иначе? С ума сходились. — Да вот. — Он достал бумажник. — Вишь, где она у меня, умеет прятаться: между шекелями и долларами. — Красивая?
— В церковь ходит?
— Да не сказать, чтобы так. Но когда Патриарх по телевизору, то слушает.
Полковник терпеть не мог платить лишнего. Торговался ужасно. Что называется, до потери пульса. Не своего, продавца. А в Иерусалиме все продавцы говорят по-русски. Почти все из России.
— Девочка, — говорил он полной еврейке, — мы тебя всему выучили, образование у нас бесплатное, а ты еще чего-то требуешь. — Обязательно много выторговывал и уходил от продавщицы довольный. Еще бы, чуть ее до инфаркта не довел. — А зачем я свои кровные буду отдавать.
Его расположение к матушке Ирине было, конечно, замечено. Он же был личностью заметной. Ясно, что матушке игумении донесли. И на четвертый день утром у автобуса нашу группу встречала новая матушка, монахиня Магдалина. Святую Землю любящая, досконально изучившая. Полковник на первой же остановке отвел в сторону матушку Магдалину, допросил. И рассказал мне, что узнал. А узнал он, что у матушки Ирины новое срочное задание — дальняя поездка с группой на Синай. А это дня три.
— Сам виноват, — хладнокровно сказал я. — Ее из-за тебя туда отправили. Ты бы еще в полный голос кричал о своей любви.
Полковник заговорил с такой болью, что я поверил в его искреннее чувство:
— Да я и любви-то еще не знал! Перед выпуском в училище с лету женился. Да, может, это у меня единственный шанс — создать семью. Детей же нет у меня! А я очень семейный! Мне же полста всего.
— Молись! В храмах подавай о здравии жены. Венчанные? Венчайся! О матушке Ирине забудь!
— Забыть? А чего полегче не посоветуешь? Я запылал. Вот! — Мы стояли перед храмом в Вифании. Он истово перекрестился. А крестился он, как шаг строевой печатал. — Вот! Вот! И вот! И упал на колени и так треснулся лбом о плиты, что площадь вздрогнула.
— Не крестись на грех, лоб береги!
— А зачем он мне теперь?
— Напомнить тебе пословицу: заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет?
— Я лучше плиту расшибу.
Полковник даже чуть ли не курить снова начал. Но удержался. Молча сидел у окна автобуса, смотрел на пространства Святой Земли. Его крутило переживание. Иногда он даже как-то пристанывал. Даже и отчета своим поступкам не давал. Горница Тайной вечери, когда мы в нее пришли, была занята. Перед нами туда вошла группа протестантов. Они по команде выстроились. Мы скромно ждали. Их старший, не могу его назвать священником, манипулировал руками, громко что-то рассказывал. Вскрикивал, жестикулировал. Конечно, о том, что здесь были собраны апостолы и на них, по предсказанию, в день Пятидесятницы, сошел Дух Святой. Рассказывал, прямо вскрикивая. Матушка вполголоса переводила, что он тоже, как и апостолы, чувствует приближение Духа. «Я слышу Его! Он идет! Он приближается! Я чувствую Его! Он близко! Он зде-есь! Он во мне-е!»
И через минуту-другую они уже все чувствуют. Вздевают руки, хором поют.
— Но орать-то зачем? — спросил полковник матушку Магдалину.
— Не знаю. Может быть, показать, что они такие, достойные Духа Святаго.
— Матушка, — попросил полковник. — Можно я его спрошу? Переведите.
Группа протестантов выходила. Полковник в самом деле резко тормознул их старшего:
— Ты чего в таком святом месте орешь? Ты что, апостол?
Матушка торопливо сказала протестанту: «Айм сори, айм сори!». Тот, прикладывая руку к груди и торопливо огибая полковника, говорил: «О,кей, о,кей». Их группа освободила Горницу Тайной вечери.
— Ну, Павел Сергеевич, ну, ревнитель нравственности, что ж вы так? — выговорила матушка Магдалина полковнику. — Это ж мог быть скандал международный. Я прямо еле живая.
— С ними только так, — хладнокровно отвечал полковник. — Святая Земля, понимаешь, а они орать.
Я тоже поддержал возмущение полковника: очень уж показушно молился этот протестант. Моя поддержка улучшила его настроение.
— Еще бы! Да и матушка Ирина меня бы одобрила.
— Ну снова да ладом! Забудь о ней! Говорю по складам: за-будь! Ты человек сильной воли. Забудь. У тебя хорошая жена, запомни.
— Какая хорошая? С чего ты взял?
— Молись за нее, будет хорошая. Ты русский мужчина! Русский мужчина верен жене! Единственной! Усвоил? И у русской жены единственный муж.
— Хорошо бы так. Но это в теории. А как в практике достичь? Тебе хорошо, ты уже старик. А я еще кровокипящий.
Мы готовились к отъезду. Полковник очень страдал, пошел в канцелярию узнать, когда вернется группа с Синая. Сказали, что уже вернулась. Полковник рванулся увидеть матушку Ирину, но ему сказали, что мать игумения сразу послала ее сопровождать новую группу.
— Вот ведь какая Салтычиха! — возмущался полковник. — Да тут хуже, чем в армии!
— Не хуже, а лучше.
— Даже маршрута не сказали. А то бы я рванул на такси.
— Паша, опять двадцать пять?
— Можно я одну сигаретку выкурю?
Думаю, в наступившую ночь он выкурил не одну сигарету. Аж лицом потемнел. И объявил мне, что не полетит в Москву, а поедет в Русскую Миссию и будет просить оставить его на Святой Земле.
— Прямо сейчас. Да хоть в том же Иерихоне. Или Хевроне, я их пока не выучил, путаю. Но везде же работы невпроворот. А я мужик рукастый. Что по технике, что по дереву, печку могу сложить. Русскую. Камин. Все могу. И матушка Ирина когда туда группу привезет.
— Ой, Паша, Паша. Трудничество оформляется в Москве. Конечно, ты по всем статьям подходишь. Тогда уж лучше вообще в монахи готовься. Сколько монахов из военных, тот же Игнатий Брянчанинов. Александр Пересвет. Только оставь ты эти свои завихрения с любовью. Дай ты ей спокойно жить.
— А кто не дает? Она сама будет решать. Она же вернется, все равно же ее увижу. Объяснюсь! Она же России нужна. Дети будут, много надо. У нее же такая фигура! Я детей больше всего люблю. Ты ж видишь, рождаемость русская падает. Она поймет. Да и чувствую, нравлюсь ей. Разве криминал, что я, как мужчина, имею право на семейное счастье? Имею? Чего ты молчишь? В Тивериаде на озере она со мной как с человеком поговорила. И смотрела не как монахиня. Как девушка обычная. А в Бога она может и так верить. Да и я. Бабушка, помню, говорила: Паша, больно ты жалостливый, священником будешь. А жизнь-то в военные вывела. Но там тоже, хоть и в Чечне — попадешь под обстрел, жмешься к земле и только одно: Господи, Господи! Я же ее полюбил, не от Бога же я ее оттягиваю.
— Паша, перетерпи. Как налетело на тебя, так и отлетит.
— Нет, отец, ты что? С мясом не оторвешь.
И опять он маялся, опять не спал. Выходил на улицу, возвращался, стоял на коленях у икон. А утром заявил:
— Нет, жизнь моя или с ней, или никак.
И, в самом деле, случилось событие из ряда вон выходящее: паломник полковник с нами обратно не полетел. Дальнейшую судьбу его я не знаю. А интересно бы в старых, добрых традициях православной прозы закончить рассказ о полковнике тем, что вот приехал я недавно в дальний монастырь и встречаю седовласого старца и узнаю в нем героя моего рассказа. А в другом, тоже дальнем, женском монастыре мать игумения Ирина.
— Помните ли вы, отец игумен, матушку Ирину?
— А кто это? — спрашивает он. — Ты смотри, на службу не опаздывай. Тут не армия, тут у нас дисциплина.