* * *
Еще нам далеко до Рождества,
хотя повсюду — елки, елки, елки...
Разрушенной империи задворки
украсил снег, как белая листва.
Жизнь раскололась, как пустой сосуд,
и на снегу лежит осколков груда.
Грядет не Новый Год, а Страшный Суд,
и все же мы надеемся на чудо —
на то, что с нами встретится Господь
как с сыновьями, а не с должниками,
и земляную, злую нашу плоть
пересоздаст любовными руками.
МУЗЫКА РОЖДЕСТВА
Есть у шальной метели
с музыкою родство...
В город привозят ели,
близится Рождество.
Сколько небесных скрипок
вступят в неслышный спор!
В сумерках возле Липок
ангельский слышен хор.
Тихо снежинки тают,
светит в ночи луна,
Где-то волхвы читают
звездные письмена.
Как нам — по нашей вере —
звездный постичь язык?
Знаем мы, что к пещере
ослик идут и бык,
овцы стоят на месте,
ласковы и тихи,
ждут долгожданной вести
старые пастухи.
Ангел в одеждах алых,
воздух, вода и твердь,
а в городских кварталах —
спешка и круговерть.
Спутаны все приметы,
заметены пути,
ветер несет по свету
легкое конфетти.
В призрачном маскараде
вьюгою занесло
Доны Лауры пряди,
кудри Манон Леско.
И, утомленный пляской,
в праздничной толчее
прячет лицо под маской
сумрачный де Грие.
А из пределов райских
всем нам несут дары —
искры свечей бенгальских,
золото мишуры,
шорохи серпантина,
вечной любви слова,
святочную картину,
музыку Рождества...
* * *
Ветра зимнего шум, разговоры в замерзших парадных,
мандариновых корок знакомый до слез аромат,
принесенная гостем коробка конфет шоколадных,
И луна среди мертвых громад.
Воробьи замолчали и в снежном купаются прахе,
ворон там, на дубу, в золоченую дует дуду.
Рядом с храмом Успенья деревья стоят, как монахи,
Ждут второго Пришествия в этом году.
Снег в объятиях ветра знакомый до одури танец
исполняет на «бис» для деревьев, кустов, фонарей...
И на родине вьюги, в отечестве гор и морей
в самом сердце Москвы почивает в гробу самозванец.
Но холодной зимой не покинет вода берегов.
Ждет народ Рождества, опасаясь то глада, то труса.
Снова плачет Россия сухими слезами снегов...
А Мария молчит, прижимая к себе Иисуса.
* * *
Тонкая нить светового луча,
или горящая тихо свеча,
или сияющая лампада,
или луны благовонный янтарь
нам говорят, что рождается Царь
в зарослях ночи,
среди снегопада.
Мерзлой травы неживые пучки,
зимних светил ледяные зрачки,
ветви дерев, бессловесные звери,
беглой звезды исчезающий след
нам говорят, что рождается Свет
в мире страдающем,
в темной пещере.
Ангелы, дети, волхвы, пастухи,
испепеленные наши грехи,
слезные капли в окрестности мглистой,
выдох последний и прерванный вздох
нам говорят, что рождается Бог
в темном вертепе
от Девы Пречистой.
В муках рождаются Хлеб и Вино,
Слово становится плотью. Оно
нам для спасенья дано, и отныне
ветер гудит в проводах, как орган,
дремлет Голгофа,
блестит Иордан
мертвой водою
на русской равнине...
* * *
Нине
Сумасшедший рыцарь твердит о любви и браке
не кому-нибудь — всем известной Прекрасной Даме.
Рождество удлиняет время на шаг собаки,
а собаке нравится жить в городском бедламе.
Ловит пес оборванный мусор, летящий мимо,
и к сухому снегу его прижимает лапой.
А поэт молчит, дожидаясь вестей из Рима, —
что же там, в энциклике, присланной римским папой?
Римский папа славит порывы людей искусства,
шлет им шелк заморский, роскошный ковер татарский,
а в могиле сжали свои кулаки до хруста
горожанин Минин, сиятельный князь Пожарский.
Бродит Блок безумный в стране ледяных туманов,
и в обнимку с Верой бредет Вячеслав Иванов,
и кричит Бугаев, садясь за соседний столик:
«Ты католик стал!» — и смеется над ним до колик.
И в России нищей стоят вдоль дорог вертепы,
и воры в законе китайские рвут петарды,
и любовь, мой друг, проще пареной стала репы —
так под Новый год голосят под гитару барды.
Кто им вторит, с плачем взывая: о горе! горе!
Может быть, рыдают забытые нами предки?
Не в подвале каменном, в центре Москвы, в соборе
Гермогена держат, как зверя в железной клетке.
Что, Марина, Осип, уже не затеплить свечки
вам в церквах московских, хотя и написан «Камень»?
Перед Ликом Спаса — солома, руно овечки,
освещает их фотовспышки холодный пламень.
Над Москвой-рекою как будто палят картечью.
Может, это Гоголь грозит Запорожской Сечью,
иль в глухой деревне из легких, как свет, пеленок
на огромный мир безмятежно глядит ребенок?
* * *
Мы в воды медлительной Леты летим, как зерно в борозду,
а три одиноких планеты в одну превратились звезду,
и шкурою снежного барса лежит ослепительный свет
Сатурна, Юпитера, Марса на теле озябших планет.
Ручьи пересохшие немы. Пустыней бредет караван,
волхвов в декабре к Вифлеему оптический гонит обман,
а с крыш городских на просторе под шум зацветающих лип
виднеется Мертвое море с прозрачными спинами рыб.
Бредут вавилонские маги, им нет ни препон, ни преград,
и тихо колышет в овраге черемуха свой виноград,
колышет, и кажется пьяной, и сладко цветет курослеп,
а рядом, в избе деревянной, ржаной выпекается хлеб.
Пора отправляться в Европу, посуду убрав со стола:
там Кеплер, припав к телескопу, увидел, что снова тела
Юпитера, Марса, Сатурна составили тело одно,
и море вздымается бурно, и рвется его полотно.
Друг другом питаются рыбы, нас время прозрачное ест,
но вместо веревки и дыбы воздвигнут сияющий крест,
и временной смерти проситель себя у пространства крадет,
увидев, как снова Спаситель по Мертвому морю идет.
* * *
Внезапно, как груз на подвижных весах,
застыли орлы высоко в небесах,
умолкли кукушки в ветвях шелковицы,
стрижи, зимородки и прочие птицы.
И воздух горяч, и разрежен, и сух,
внезапно сгустился и стал неподвижен,
и стадо, с которым скитался пастух,
застыло вдали от приземистых хижин.
И те, кто вкушал, — не вкушали еды,
кто пил, — те не пили студеной воды:
вода не лилась из большого кувшина.
В листве неподвижной стояла крушина
у входа в пещеру, где каменный свод
был неким подобьем небесного свода,
а та, что в пещере лежала, живот
руками сжимала. Иосиф у входа
стоял, сокрушенный, как дерева ствол.
Но вдруг замычал утомившийся вол,
и сразу пещера наполнилась светом —
младенец родился. Услышав об этом,
Иосиф заплакал. С его головы
упала повязка. Он взял, цепенея,
Младенца...
Дары собирали волхвы.
В святую пещеру вошла Саломея.
* * *
Дай бабочкам такие имена,
чтоб цвет их крыл звучаньем был угадан.
Дай зимним пчелам меда и вина,
а детям — смирну, золото и ладан.
Войди в мой дом — и я зажгу свечу,
в глухой ночи лицо в ладонях спрячу.
Скажи мне: «Замолчи» — я замолчу,
скажи: «Заплачь» — и я как дождь заплачу.
Свет льнет к душе, как влага к кораблю,
как ласточка к пустому небосводу.
Скажи мне тихо: «Я тебя люблю», —
и я пойму, как пламя любит воду.
Как любит дух покинутую плоть,
как вечность любит бег секунд поспешных,
как безнадежно любит нас Господь —
нас, обнаженных, плачущих и грешных.