«Небесный свет пульсировал в черешне...»

* * *

...И город — замер.
                      Тихой не была
ночь нынешняя, полная тепла...

И так бывает — город спит, хотя
наполнен всклень земными голосами...

...И город — замер вместе с небесами,
когда в ночи заплакало дитя.

* * *

Понять пока не в силах: быть грозе ли
в начале мая, или сухоте...

Пьют бедолаги сумрачное зелье —
по кругу, по стопарику. А те,
что завязали, сшиблись в разговоре
про «шайбу-шайбу», курят дяди зло...

Зато грустит ворона на заборе —
загадочная, словно НЛО...

Шумят в беседке чахлой ребятишки:
похоже, не поверили стишку
А. Л. Барто, по-моему,
                           и мишке
не лапу оторвали, а башку.

Ах, гражданин в погонах, не косись ты
на них! — Скажи, башку приделать — как?

Облюбовала двор наш неказистый
печальная компания собак,
хотя и ветру негде развернуться...

А женщина — храни, Господь, ее! —
удерживает мир от безрассудства,
развешивая детское белье.

ИСТОРИЯ ПРО НОСКИ

От тоски, от холода ли ныне
в сердце — словно стылая вода...

Побывал на рынке, в магазине,
а забрел — Бог ведает, куда:
не слышны ни карканье, ни крики;
пересуды — слышатся едва...
На капоте старенькой бибики —
скорбная свиная голова.
Дряхлый пес вылизывает крошку
костяную...
          Божьих птичек рать —
гоношится...
          Ведрами картошку
тетеньки пытаются продать.

Вот со мной история какая
происходит: с холода-тоски —
согреваю сердце, покупая
у бабуси теплые носки.

* * *

Помстилось мне: людей в округе нет,
есть — толпы, человеческие массы.
Сомкнулся мир настолько, что рассвет
встает из-за ближайшей теплотрассы,
где чутко, без мобилы и гроша,
укрывшись несминаемой рогожей,
спит Вечный Бомж, настойчиво дыша,
ни на кого на свете не похожий.

* * *

Так и жил бы до смерти, как нынче, — дыша
миром наших окраин, когда надо мною —
как Всевышнего длань — небосвод...
                                                С Иртыша
сквозняки наплывают — волна за волною.

Незабытым, несуетным прошлым богат
мир окраин моих, словно вечным — планета...
Одинокая память родительский сад
опахнула неслышимой бабочкой света,
и вернула меня — на мгновение лишь! —
в мир окраин страны без вражды и лукавства,
но напомнив о том, что бессмертный Иртыш
двадцать лет из другого течет государства,
и века — из того, где в далеком году
свет мой — бабушка деду «Соловушку» пела,
родилась моя мама,
                       а с яблонь в саду
навсегда в сорок первом листва облетела...

* * *

В году, уходящем за сферы небесного льда,
где бывшее время сквозь космос безмолвно струится,
где свет возрастает горчичным зерном,
                                                   навсегда
остался мой сын...
                       «Ни единая малая птица
не будет забыта...»1, дарована вечность и вам,
утраты земные...
                    Как мало погрелся от солнца
отцовской  любви безоглядный мой мальчик Иван,
мой сын, не познавший нелегкого счастья отцовства!..

Поверил бы в то, что написано так на роду,
и в неотвратимость внезапных, как взрыв, расставаний,
когда б не лежали на кладбище в каждом ряду
такие же дети,
                  такие же русские Вани...

* * *

Нынче нет ни сырости, ни злого
ветра... Веет солнышком с небес...

Нынче осень — медленная, словно
бабушка, идущая в собес.

Видно, как бабусе хорошо под
теплым небом — радостно! Увы,
с каждым днем — все горше ясный шепот
медленно желтеющей листвы...

* * *

Ни желания нет по швейцариям ездить, ни визы;
для поездок других берегу драгоценные дни,
а пока из окна
                наблюдаю, как строят киргизы
(утверждать не берусь, но, быть может, узбеки они)
иноземно большой — для поселка извечного — терем...

Здесь — картоха растет (ничего, что она — не моя),
здесь, как мама поет, «цвiте» терпкий окраинный терен...
Словно корни пустил, каждый тутошний столб для белья,
даже местный алкаш спился здесь как борец за идею...
Но любая мечта — пусть о самом земном — высока,
потому и живу здесь, имея все то, что имею,
благодарно держась за бесхитростный титул «совка».

Наше дело не в том, чтобы знать времена или сроки2,
потому не избыть и «совковую» правду мою,
но... работа кипит на чужой нам беспамятной стройке
и растет зиккурат в нашем тихом равнинном краю,
путеводный клубок истончился, в потемках утерян
прежних лет окоем, вот и новый возник, да не тот,
что вчера... Но пока — «цвiте» мамин окраинный терен...

В Средней Азии, кстати, похожий терновник цветет...

* * *

Я так непринужденно не сумею —
куда мне...
            Из бумажного кулька
черешню ела женщина — за нею
с восторгом наблюдали облака.

Небесный свет пульсировал в черешне,
а время соком ягодным текло,
и ничего из горестей вчерашних
произрасти сегодня не могло.

* * *

С утра легко втекает в сердце горнее
свечение — быть может, потому
что я живу
            в родном и тихом городе,
где смерть свою нежданную приму,
где ем свой хлеб, где ветер высоко мою
взметнул судьбу, а выше — не дано...
Где женщину, пока что незнакомую,
мне полюбить навеки суждено.

* * *

Снег апрельский — остатний — темнее свинца,
тают в небе охлопки тумана...
Мама сердцем больным вспоминает отца —
незабвенного деда Ивана.

К маю время земное плывет,
                                     веково
серебрятся небесные стяги...

Дед погиб в сорок первом году — за него
расписались браты на рейхстаге.

Вместе с ними — тогда и сейчас! — ни на миг
нас, в беспамятстве нашем, не бросив,
Михаил — их небесный Архистратиг,
и земной полководец — Иосиф.

...День Победы встречает большая страна
(как сердечная рана — большая).
С горних высей родные звучат имена,
нас, живущих, к Любви воскрешая.

* * *

Земле и жизни — даже через тыщу
холодных лет
               не стану неродным:
хорошие, плохие ли — отыщут
всегда о них известия...
                              Давным-
давно хороших не было известий,
но к жизни проявляю интерес:
тепло ли ночью выводкам созвездий
в таком огромном птичнике небес

 


1 Лк. 12:6
2 Деян. 1:7