«Возвращаясь к себе...»

Ирина Важинская

В память об Ирине Важинской, «давней подруге,
однокашнице по семинарской стезе и литературной судьбе…»

Этими словами Ира мне подписала книгу

Попадаются в нашей жизни, правда не очень часто, люди с настолько широкой и щедрой душой, что под ее крылами умещаются многие; друзья, приятели, коллеги, знакомые — разнообразных профессий, увлечений, интересов. В моей жизни таких людей было несколько, но самые щедрые, самые крылатые — двое: Юрий Шестаков и Ирина Важинская. Я не случайно свела их на одной странице, они оба много значили для меня, вот теперь их двоих у меня отобрали — судьба? рок? — как не назови, все больно.

Еще не отболела душа после потери Юрия Шестакова — нашего руководителя Мастерской, друга и «атамана», руководителя экспедиций по России, еще до конца не свыклась с его уходом в тот сад, где он теперь пьет чай, («Заметь, Галь, не водку, не спирт, а чай — травяной да с листом смородины», — так он сказал накануне своих сороковин в одном из моих снов), как калитка сада снова открылась, чтобы впустить туда еще одного дорогого мне человека — Ирину Важинскую, поэтессу, ступившую в иные пределы в самом расцвете, на пике и творчества, и активной деятельности, и самой жизни…

Ее там — ждали... Буквально за неделю до Ириной кончины я снова во сне увидела тот же сад, открытую настежь калитку, а рядом — на скамеечке, в спокойном ожидании — Юру. Я уже тогда все поняла. Однако, поехав в хоспис, не одна, так как страшно было приблизиться к месту сосредоточия самой страшной болезни, где Ира настойчиво боролась за жизнь, я все еще надеялась увидеть чудо — надеялась на то, что болезнь сдалась, отступила, тем более, что Ира в это тоже сильно верила. В это последнее наше свидание Ира подписывала привезенные мной книги, медленно и старательно, обдумывая каждое слово, а в промежутках, отдыхая, говорила о будущих книгах, о своих планах, в которых главным было: дописать книгу о наших путешествиях по России и обязательно издать двухтомник воспоминаний о Юрии Шестакове, составителем которого она была. Настолько сильна была ее жажда жизни, что я тоже на мгновение поверила в то, что все еще будет.

Это было прощание. Ирина была достойной ученицей во всем. Даже в том, как она уходила. Только огромные на исхудавшем лице глаза Иры говорили больше, чем ее уставшие, обкусанные губы. «Обязательно храните подписанные книги», — сказала она. И еще мы долго смотрели на рисунок в ее тетрадке: дом, сад, человек. Так рисуют в детстве… Так рисуют уходя. Ира дала нам прочитать стихотворение, написанное здесь же, и сказала, что поняла только сейчас, как надо писать — просто и по-настоящему, но как же это трудно. Провожая до двери, она положила нам руки на плечи. Обнявшись втроем, мы постояли, потом она легонько подтолкнула нас к двери, а глаза! — глаза держали и не отпускали...

Потому сейчас я и пишу об этом, хоть мне больно, трудно, невыносимо. Подбираю слова, будто осколки стекла, невозможно не пораниться. Пришла из храма, что на Дальневосточном проспекте, наш с Ирой, мы жили рядом, зажгла свечу памяти, заказала сорокоуст. Что еще можно сделать ради нее? Наверное, только постараться написать о ней такими словами, чтобы не было в них ни фальши, ни казенно-скупых слов, от которых становится только горше...

Мы познакомились в Союзе писателей, в его Санкт-Петербургском отделении, на конференции молодых писателей, семинар вел Юрий Шестаков. Это было еще в прошлом, как говорится теперь, веке. Просидели целый день на одном стуле — стульев не хватило на всех. И наши «энергетические поля» как будто совпали и переплелись, наверное тех пор и житейские и творческие дороги наши связались в один узел.

Эти дороги покружили нас по России, поводили по полям боевой славы, по литературным и православным местам. Все эти ежегодные поездки-путешествия проходили под руководством Юрия Михайловича Шестакова. Причем Ира не пропустила ни одного раза, была самой прилежной путешественницей-ученицей. Об этом написано, напечатано. Мы с Ирой писали наши, так сказать, отчеты о путешествиях взахлеб, сообща, поправляя друг друга и периодически замирая в воспоминаниях и уходя вглубь фотографий, будто в те самые поля…

Тогда же мы прокладывали и свои стихотворческие тропы, занимаясь в мастерской у Шестакова, участвуя в писательских конференциях, общаясь и вращаясь в писательской среде. Иногда шли одной тропкой, иногда на небольшое время — каждый своей, но постоянно сталкиваясь, пересекаясь, идя рука об руку.

Ирина всему училась жадно, будто торопила время. Она постоянно была в пути, в полете. Ее хватало на все: работу — сначала в музее Истории России, а позже в Русском музее, на всевозможные занятия и секции в Союзе писателей, она одновременно писала диссертацию и стихи, критические статьи и песни. Ее хватало на дружбу и на творчество, на общение и на дело. Книги, друзья, стихи, поездки, выступления… Она частенько опаздывала, и это было как бы частью ее, потому что старалась жить по максимуму, старалась везде успеть, сделать как можно больше.

Теперь все стало на свои места, стало понятным — Ира безудержно шла вперед, будто чувствовала отпущенный ей предел времени. Я часто не поспевала за ней, отставала, брала передышку. Но наше общение не прерывалось никогда. При каждой возможности читали друг другу стихи, вспоминали путешествия, пели песни. Как она пела! Такого голоса больше нет ни у кого.

Об Ире напишут многие, она была, как говорится, человек публичный. А я хочу сказать по-простому: она была настоящей и искренней, сочувствующей и творческой, радостной и лиричной. Она был личностью широкой и многосторонней. И светлой души человеком. С ее уходом, может, земля и не опустеет, но заметно оскудеет. И это заметят многие, ведь многие ее любили, и она многим дарила частицу своего доброго сердца. Останутся книги, ее стихи, ее песни, ее звонкий голос и солнечная улыбка… И это стихотворение-пророчество, которое я обнаружила в подаренной и подписанной мне ее последней книге:

К СЕБЕ

Разве знала, что лягут снега погребальным покровом
на застывшие крыши, где были весною стрижи,
а теперь так пустынно здесь, так безнадежно сурово,
как в душе у меня — до того, что не хочется жить.
Смысла нету ни в чем.
               Даже сердце уже не болит.
К ледяному стеклу прислонилась пылающим лбом я.
Запрокинуты крышами в небо дома —
                                            только ветер навзрыд —
словно лиц их открытых касаются острые хлопья.
Захотелось и мне распластаться под небом, повыше,
чтоб в лицо — жгучий снег…
                                 льдом запекся, как кровь на губе.
Ах, как сладко уснуть…
                                 Ветер мне напевает все тише…
Но припомню стрижей и проснусь, возвращаясь к себе.

(Ирина Важинская, из книги «Скитания солнечной души»)

Упокой, Господи, душу усопшей рабы Ирины и сотвори ей вечную память...