Обзор мнений, суждений и попутные мысли
К 95-летию В.М. Шукшина
«Блажени алчущие и жаждущие правды…»
Четвертая заповедь блаженства
Анатолию Заболоцкому посвящаю…
Пролог
Василий Шукшин – русский воитель, подобный воинам Христовым, и несмотря на унижения …деревенщина же, вроде крестьянского сына Ильи Муромца, явился покорять киноискусство… несмотря на долгую житейскую скудость и сопротивление столичной «киноэлиты», из борьбы за русскую правду Шукшин вышел не изможденным и жалким, но – победителем и властителем народных душ.
На своем читательском веку изрядно прочел я сочинений о Василии Шукшине: иные опусы – праздное суесловие или пустое славословие или изощренная, изысканная ложь, но избранные очерки – воистину спелое зерно, кое добрый русский книгочей узрит среди травы-дурнины. Из читанного скопилась уйма выписок – сцены, характеры, мысли, что особо впечатлили, и рука не подымалась удалить выписки – жалко было время и труд, а посему дерзнул я создать некий обзор мнений, впечатлений о Шукшине, о его окружении с краткими попутными мыслями.
Нынешние мои записки щедро украшены, умудрены выдержками из очерков Василия Белова и Анатолия Заболоцкого, коих Шукшин любил, словно братьев, единодушных, единомысленных и верных. По народной совести и народной правде, случалось, и дерзкой, скандальной, у Шукшина не было друзей роднее и ближе Василия Белова и Анатолия Заболоцкого, таланливого русского кинооператора и фотохудожника, снимавшего два последних Шукшинских фильма.
Дружба Шукшина, Белова и Заболоцкого уподобилась братчине, словно крестовые братья намедни крестами менялись; и Василий Белов в безыскусном, но правдивом повествовании «Тяжесть креста» поведал о дружбе с Макарычем и помянул случай, запечатлевший душевное родство двух крестьянских писателей: «Мы скинули рюкзаки и затопили русскую печь… (…) Едва мы успели переночевать, радио объявило о Дне колхозника. Бабы позвали меня на общий праздник играть на гармони, Шукшин идти отказался. (…) Вдруг в бабьем кругу появилась высокая мужская фигура. Я обомлел – Шукшин! Он плясал с моими землячками так старательно и так вдохновенно, что я растерялся, на время сбился с ритма. Но сразу выправился и от радости заиграл чаще. (…) Мы продолжили День колхозника уже вдвоем. Сидели за столом у окошка и пели. Спелись в прямом смысле, где забывал слова я, там вспоминал их Макарыч, где забывал он, там подсоблял я. И сейчас помню глуховатый его голос. Спели «По диким степям», «Александровский централ», «Шумел, горел пожар московский» …» (…) Где-то я приобрел «Сельских жителей» и поразился удивительному сходству своего и шукшинского детства. (…) У меня было точно такое детство, как у Макарыча, только нас осталось без отца пятеро. (…) Все время я сбиваюсь на собственную биографию. Но что делать? Судьба Шукшина была так родственна мне, так похожа, что приходится «якать», объясняя сходство в событиях и в отношении к этим событиям» (В. Белов. «Тяжесть креста»).
Вера
«Если вы действительно полюбите Россию, вы будете, рваться служить ей. (…) Не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам», – поучал Николай Гоголь, а Василий Шукшин мог повторить вслед Есенину, коего любил, словно Русь: «Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к Родине. Чувство Родины — основное в моем творчестве».
Николай Гоголь будто провидел тернистый и узкий путь Шукшина к спасению души через сострадательную и милосердную любовь к братьям и сестрам во Христе, через обостренную совестливость, что предтеча любви к Богу; а уж сколь ясна и сильна была в писателе мистическая любовь ко Всевышнему можно лишь гадать, помня, что жил писатель в державе народной, но, увы, безбожной. Хотя, по воспоминаниям близких, Василий Макарович на пылающем закате своей короткой, но великой русской жизни храмы за версту не обходил, – входил в обители любви и покаянного смирения, а уж про молитвы его, сокровенно утаенные в душе, лишь Богу ведомо.
Священник Андрей Суховский из алтайского села Усть-Кокса писал по сему поводу: «Мать В. М. Шукшина, Мария Сергеевна, была… религиозным человеком, но церковь посещала редко, и своих убеждений детям не передала. Первую половину своей жизни Василий Макарович был атеистом, что видно из его произведений. (…) …Постепенные изменения (обретение веры во Христа. – А.Б.) отразились в его творчестве: это «Калина красная», где «исповедь сердца» героя происходит на фоне храма; некоторые места его произведения «До третьих петухов»; и, наконец, в его рассказе «На кладбище». Уже в самое последнее время незадолго до своей смерти он говорил (…) что, наконец, поверил в Бога: «Отца и Сына и Святого Духа»... Свидетелем его веры может быть и младшая дочь, Ольга, внутренне близкая отцу. Она является глубоко верующим православным человеком… (Ольга, разочаровавшись в суетной мирской жизни, на пятнадцать лет укрылась в Николо-Шартомском монастыре, где несла послушание на монастырской кухне, преподавала русскую литературу в детском приюте, в школе при монастыре учился сын Василий. 2013 году вернулась в мир. – А.Б.) Мария Сергеевна, мать В. Шукшина, когда приезжала в Москву на похороны сына, исповедалась и причастилась в храме Ильи Обыденного, что рядом с ныне восстановленным храмом Христа Спасителя» («Александро-Невский вестник» за 2012 г. Газета Александро-Невского собора г. Барнаула)
Живущий в Ельце, русский прозаик Александр Новосельцев поведал в слове о родном и любимом писателе: «В апреле 1974 года, когда Шукшин лежал в больнице [друзья принесли] Евангелие... (…) Евангелие лежало у него под подушкой, и он все время думал: что же там находят другие, и это его злило. А когда он открыл Евангелие и стал читать, его словно обожгло. Для него определился наш общий исход: куда же России без Христа? И признается, наконец: верую! Верую как мать в детстве учила, в Отца и Сына и Святого Духа». (А. Новосельцев. «Куда ж России без Христа?»).
Владимир Легойда, председатель Синодального отдела Русской Православной Церкви, так мыслил о православности Василия Шукшина: «Для меня «Калина красная» — история раскаявшегося разбойника. Евангельская история. (…) Такой он — мой Шукшин. Написавший нехристианский рассказ «Верую!» и снявший «Калину красную» — быть может, самый христианский фильм советского кинематографа».
«Разумеется, крещен, – утверждает литератор Геннадий Марков о Шукшине – был. – Когда в 1956 году у шукшинской сестры, Натальи Макаровны родились дети, Надя и Сережа Зиновьевы, В. М. Шукшин стал для своих племянников крестным. Крестил он их в Бийской православной церкви втайне от их отца, Александра Зиновьева, которого очень уважал и хотел избавить от возможных неприятностей. А в 1961 году, после смерти Александра, написал сестре Наталье: «Я не верю ни во что – и верю во все. Верю в народ... Я хочу, чтобы меня похоронили по-русски, с отпеванием, с причитаниями...». (Интернет-сайт Проза.ру.)
Повторяю слова Шукшина и вспоминаю Есенина; слышу, вроде, с могилок сельских, заросших дурнопьяною травой, Есенин плачет, слезно молит:
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать...
«…Порою на него находило раскаяние в грехах молодости…» – вспоминал Анатолий Заболоцкий. – (…) «Все искушения гашу работой...» А Шукшинский приятель …не помню фамилию… писал, что однажды на Пасху Христову Шукшин обмер перед храмом, пал на колени и.… заплакал: «Я грешен... Грешен я... Господи! Прости меня...» (А. Заболоцкий. «Шукшин в кадре и за кадром»).
«Двигался ли к Богу сам Шукшин? Мне кажется, да… (…) Долог и труден наш путь к Богу после многих десятилетий марксистского атеизма! (…) Мое отношение к пляшущему попу (рассказ «Верую») и при Макарыче было отрицательным, но я, не желая ссориться с автором, не говорил ему об этом. Сам пробуждался только-только... Страна была все еще заморожена атеистическим холодом. Лишь отдельные места, редкие проталины, вроде Псково-Печорского монастыря, подтачивали холодный коммунистический айсберг…». (В. Белов. «Тяжесть креста».)
«Крещенные русские испокон православного века полагали, что совесть нации, – лишь святые угодники Божии, боговдохновенные молитвенники о родном русском народе, подобные Серафиму Саровскому, Иоанну Кронштадтскому, чьим святым русским молитвам Господь внемлет. Увы, не восходили писатели до совести нации, ибо душой обитали не в мире горнем, яко Божии угодники, но сгорали в страстях мира дольнего; и тем не менее, полвека пристально читавший и осмыслявший творчество и судьбы писателей деревенщиков, скажу, что, судя по сочинениям, судя по образу земного обитания, в русской прозе второй половины прошлого века лишь Василий Шукшин и Василий Белов оказались духом ближе к величанию – совесть нации, совесть русской литературы» (А. Байбородин. «Слово о русском слове».)
Одаренные равным писательским даром, даже, случалось, укорявшие Шукшина за торопливую фельетонность иных сказов, до шукшинской сострадательной и восхитительной, воинственной любви к русскому народу не взошли, искушения одолели.
«В 60-е годы минувшего столетия Шукшин ворвался в «плотные слои атмосферы» советского искусства как метеор и своим появлением перевесил ту чашу весов, где собиралось воедино искусство русское. (…) Не было у нас за последние десятилетия такого художника, который бы столь уверенно и беспощадно врывался во всякую человеческую душу и предлагал ей проверить, что она есть, в каких просторах и далях она заблудилась, какому поддалась соблазну или, напротив, что помогло ей выстоять и остаться в верности и в чистоте. Читателем и зрителем Василия Шукшина остаётся вся Россия, от самых высоких умов до самых падших, его талант – это, прежде всего, голос взыскующей совести». (В. Распутин. "Твой сын, Россия, горячий брат наш".1989)
Литература – царица искусств, и мотыльковое искусство кино
Говоря, по правде, не художественная проза, а кино принесло Шукшину мировую славу и всенародную любовь, вознесло на пьедестал русского национального героя; не будь кино, Шукшин, мало ведомый книгочею простецу, лишь встроился бы в ряд писателей-деревенщиков за Астафьевым и Распутиным. Кино же, одарившее всесветной славой, изматывало, изнуряло, случалось, раздражало – в киношной суете сует и томлении духа сгорали синим полымем драгоценные годы и писательский азарт. «Макарыч всерьез думал о литературе как основной своей деятельности. Но кино держало его довольно цепко. Стоило ли тратить на него так много сил, времени, нервов?» (В. Белов. «Тяжесть креста»)
Леонид Максимович Леонов писал Василию Шукшину: “Бог дал тебе талант владеть словом. (…) Перестань заниматься мотыльковым искусством кино». А Михаил Шолохов по-отечески возлюбил Шукшина, словно родимого сына в русской прозе: "Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного. И он рассказал о простом, негероическом, близком каждому так же просто, негромким голосом, очень доверительно. Отсюда взлет и тот широкий отклик, какой нашло творчество Шукшина в сердцах многих тысяч людей..."
Здесь оговоримся: Шукшин же, увы, подверженный либеральным вымыслам, как и Астафьев, не сразу возлюбил русского народного писателя: «В последний приезд Шукшина со съемок в Москву — по-моему, это было в начале сентября 1974 года — он был испуган и взвинчен. По его рассказу, самым крупным событием прошедших дней было для него посещение съемочной группой Шолохова. По мнению, созданному в Москве о Шолохове, он представлялся надуманным классиком, который и «Тихий Дон» будто бы не сам написал. Макарыч вспоминал как на пароме в Новочеркасске музейная дама втолковывала ему новые данные из Англии о плагиате Шолохова. (…) «Обязательно побываем у него до начала Разина, — весело надеялся Шукшин. — После Шолохова я по-другому взглянул окрест себя». (…) После Вешенской Шукшин всерьез задумался о возвращении на родину навсегда: «Только там и выживу и что-то сделаю». (А. Заболоцкий. «Шукшин в кадре и за кадром».)
«Частенько он спрашивал меня о Шолохове (…) Его встреча с Шолоховым во время съемок фильма «Они сражались за Родину» перевернула все его интеллигентские представления о писательстве... Нельзя забывать, что инородцы с помощью демагогии энергично и постоянно внушали нам ложные представления о Шолохове. Ядовитая мысль о плагиате, запущенная определенными силами и поддержанная Солженицыным, посещала иногда и мою грешную голову. Сердце, однако же, вещало нечто другое (…) Мои тогдашние представления о Шолохове связаны были не с солженицынской инсинуацией о «Тихом Доне», а с «Поднятой целиной», где главный герой учит мужиков-казаков, как надо пахать. Я не напрасно считал эту книгу уступкой конъюнктуре, что и подтвердилось в серьезных и благожелательных исследованиях. (…) (В. Белов. «Тяжесть креста».)
Последняя публичная беседа Шукшина была записана журналистами на хуторе Мелоголовском в 1974 году, за два месяца до исхода Василия Макаровича в мир иной, когда тот, освободившись от либерального морока, в истинном свете узрел Шолохова: «От этих писателей (мелькающих, «вещающих». – А.Б.) я научился жить суетой. Шолохов вывернул меня наизнанку. Шолохов мне внушил – не словами, а присутствием своим в Вешенской и в литературе, – что нельзя торопиться, гоняться за рекордами в искусстве, что нужно искать тишину и спокойствие, где можно осмыслить глубоко народную судьбу. Ежедневная суета поймать и отразить в творчестве все второстепенное опутала меня. А он предстал передо мной реальным, земным светом правды. Я лишний раз убедился, что занимаюсь не своим делом. Сейчас я должен подумать о коренном переустройстве своей жизни. Наверное, придется с чем-то распроститься – либо с кино, либо с театром, либо с актерством. А может быть, и с московской пропиской... Суета! Это многих губит. Если занимаешься литературой – распрощайся с кино. Многое для меня остается пока необъяснимым. Но… кино и проза мешают друг другу... (…) Сейчас я думаю о коренном переустройстве своей жизни. Пора заняться серьезным делом. В кино я проиграл лет пятнадцать, лет пять гонялся за московской пропиской. Почему? Зачем? Неустроенная жизнь мне мешала творить, я метался то туда, то сюда. Потратил много сил на ненужные вещи. И теперь мне уже надо беречь свои силы. Создал три-четыре книжечки и два фильма. Все остальное сделано ради существования. И поэтому решаю: конец кино! Конец всему, что мешает мне писать». (В. Белов. «Тяжесть креста»)
Шолохов, как и Леонов, любил лишь прозу Шукшина и снисходительно относился к его режиссерству и актерству: «Бросай, Василий, в трех санях сидеть, пересаживайся в одни, веселей поедешь!». (А. Заболоцкий. «Шукшин в кадре и за кадром».)
Белов отбивал Шукшина от кино и лицедейского театра; звал из «мотылькового искусства» кино в русскую литературу, доказывая преимущества извечной царицы искусств «Сидеть сразу «в трех санях», как выразился… Шолохов, ему действительно было невмоготу. Грань между кино и литературой была, и очень острая. Кинематограф оказался убийственно тесным для этой личности. Шукшин задыхался в сверхинтеллектуальной киношной среде. (…) Шукшин, поддерживаемый Заболоцким, нехотя сопротивлялся моим доводам. Он доказывал преимущества кино, говорил о возможности общаться сразу с миллионами. (…) Я… утверждал, что писательство для Макарыча важней, чем кинематограф. Неожиданная поддержка в этом смысле была получена от Леонида Леонова в его письме к Шукшину. (…) Казалось, что Макарыч начал сдаваться: «Вот поставлю Разина – и конец! Хватит!» Но слишком уж глубоко увяз он в киношную бездну. Выбраться из нее было уж не под силу...» (В. Белов. «Тяжесть креста».)
Глядя на Белова, что летовал в Тимонихе, где доводил до ума повести и рассказы, поминая Абрамова, с коим сдружился, передавая поклоны Астафьеву6, пристально вглядываясь в молодого писателя Распутина>7 , Василий Макарович решил: ша, снимаю «Степана Разина», играю Стеньку, и прощай кинематограф; но, увы, играя солдата Петра Лопахина в фильме «Они сражались за родину», Василий Макарович предал Богу душу, словно и погиб, сражаясь за русскую душу.
Пришла нежданная-негаданная, пустоглазая с косою на плече, и погиб русский художник, подобно поэту Есенину и певцу Талькову, ибо князю тьмы и его челяди живая смерть, когда, благодаря массовости эстрады и кино, совестливому и правдивому русскому слову внимает весь народ русский.
Опубликованы фрагменты очерка, написанного автором вначале 2020 года
ФОТО: Кадр и фильма «Калина красная». triptonkosti.ru
