В Кингисеппе 1 июня ушла из жизни Вера Ивановна Бурдина… Талантливая поэтесса и просто очень хороший человек…
Выражаем самые искренние соболезнования её родным и близким. Светлая ей память…
Вера Ивановна Бурдина родилась в 1958 году в станице Арчединская Михайловского района Волгоградской области.
Училась на историко-филологическом факультете Волгоградского педагогического института (1975 – 1978), окончила факультет психологии Санкт-Петербургского института государственной службы (1994). Трудовую деятельность начала в СМИ Волгоградской области, в газетной и радиожурналистике. После переезда в 1984 году в город Кингисепп Ленинградской области работала редактором заводского радио на Ремонтно-механическом заводе (1984 – 1989), психологом и инспектором ОВИР Кингисеппского ОВД (1994 – 2007) в паспортном столе, выдавала загранпаспорта.
С 2009-го – психолог-педагог различных учреждений Санкт-Петербурга.
Член Союза писателей России.
Автор 12-ти поэтических книг, лауреат Международной премии имени Сергея Есенина «О Русь, взмахни крылами!», Всероссийской премии имени Святого Благоверного князя Александра Невского и премии имени Александра Прокофьева «Ладога». Публиковалась в журналах «Аврора», «Нева», «Юность», в альманахе «День поэзии».
Прощание будет проходить 7 июня в 16-00 в малом зале крематория на Шафировском проспекте.
ВЕРА БУРДИНА
«Молча стояла, скорбя, Богородица...»
Такая боль, такая даль –
Февраль и год сорок четвертый,
Полупобедный, полумертвый,
Незабываемый февраль!
И так во мне печаль остра,
Что вижу будто бы воочью
Солдат у скрытного костра
Далѐкой той февральской ночью.
Жизнь перед боем коротка –
На две затяжки, два глотка
Из круговой солдатской фляжки.
И отложив пустой кисет,
Солдат уставший спросит друга:
– Так значит, город Кингисепп?
А речка есть?
– Есть речка Луга...
И дрогнет твердая рука,
И сердце ощутит разлуку –
У каждого в судьбе река,
Но к ней дорога через Лугу,
Через руины городка,
Где смертью вся земля прогоркла...
Жизнь перед боем коротка,
И пахнет порохом махорка.
Сорок четвѐртого февраль...
Как долго ждали дня и знака!
Ракеты дымная спираль –
Атака!
Вдоль переулков полумѐртвых,
Продутых ветром пулемѐтным,
По берегу над лужской кручей,
Повитой проволкой колючей,
По льду, по хляби и по тверди
Атака в вечность и бессмертье!
Снегов февральских белизна...
Ни слѐз, ни гордости не скрою...
Роняет светлая сосна
На чистый мрамор снег и хвою.
* * *
Когда я в лесу собирала морошку,
В заросшем окопе минувшей войны
Нашла под травою солдатскую ложку,
И словно не стало вокруг тишины.
В то время ГУЛАГа, расстрельных застенков
На страшном краю еще горшей беды
Безвестный солдат Е. В. Давыденко
Себя обозначил в преддверье судьбы.
Он шел, отступая, по Родине нищей,
По пеплу полей, деревень и дорог,
Храня свою ложку за голенищем
Растоптанных, рваных солдатских сапог.
Солдатская ложка, солдатская доля,
Перловая каша, сто грамм фронтовых
Для тех, кто вернулся из страшного боя,
Для тех, кто остался пока что в живых.
Дохнуло пожарищем, хрустнула ветка,
Стою над окопом под гнетом вины
За то, что безвестный боец Давыденко
Еще не вернулся с той долгой войны.
А сколько еще солдат неизвестных
Земля безымянно в забвенье хранит.
Над ними, скорбя, не звучали оркестры,
Не сыпались в мае цветы на гранит.
Одни только травы да сосны над ними...
Как я благодарна лесной тишине,
Что хоть одно солдатское имя
Вернулось забывчивой ныне стране.
* * *
Я войду в свою стылую комнату,
постою в голубой полутьме.
Тянет к зеркалу – к тёмному омуту...
К полынье.
Удержать обречённую некому
над студеной водой неживой,
и тону, растворяюсь я в зеркале:
– Боже мой!
Сколько было мне им наобещано!
Не исполнилось, но... истекло.
Я не ведаю, кто эта женщина –
лбом в стекло.
И всё ближе зрачки её чёрные,
желтизна заострившихся скул,
все морщинки я вижу отчётливо,
всю тоску.
На виске бьётся синяя веточка,
а в глазах затихающий страх.
Она шепчет: «Иди ко мне, девочка,
одиноко одной в зеркалах...»
* * *
Петербуржский Чижик-Пыжик
Не боится, хоть убей,
Кошек, дворников, мальчишек,
Смога, холода, дождей.
Не болеет птичьим гриппом,
Не страдает головой.
Чижик-Пыжик весел, ибо
Не кончается запой.
Он обходится без «крыши»
ФСБ и МВД,
Чтобы быть к народу ближе
И в напитках, и в еде.
Он не любит важных шишек,
В сферы высшие не вхож.
Петербуржский Чижик-Пыжик
Наш родной, веселый... бомж.
Указание есть свыше:
Чтобы в праздники – с утра
Подменял наш Чижик-Пыжик
Венценосного орла.
От того враги державы
Положили злобный глаз
На пичугу нашей славы,
Похищая всякий раз.
Только тщетны все атаки,
Потому не будем мстить –
Чижик-Пыжик на Фонтанке
Вечно будет водку пить.
* * *
Встречались мы у булочной
сто лет тому назад.
И тихой этой улочкой
мечтали вдоль оград.
Какой была я дурочкой!
Теперь трезвеет взгляд.
Таврическая улочка –
фасады в один ряд.
Короткая, как дудочка,
разрезанная вдоль,
Таврическая улочка –
вернуться не неволь!
Ты стала скучной, будничной,
и всех твоих услад –
купить баранки в булочной
и медлить вдоль оград.
Но память тихой дудочкой
заплачет вдруг, моля:
«Таврическая улочка,
не забывай меня!»
* * *
Бабушке Евдокии Николаевне
Ночь потихоньку придёт бездорожьем
И принесёт гостинцы в сачке –
Бабочки света, отблески Божьи
Разом легко отразятся в зрачке!
Только унылый, дотошный рассудок
Мне говорит: всё иначе давно –
Переменился созвездий рисунок,
Видеть его никому не дано.
Слышу, не слышу, ведь вижу вживую
Лебедя, Деву – сияют во тьме...
Страшно подумать – не существуют,
Звёздные призраки блазнятся мне!
Путь для лучей так мучительно долог,
Лучше не брать их свидетельств в расчёт.
Выбрось на свалку прогнозы, астролог,
Гордость открытий умерь, звездочёт.
Звёздных глубин многослойное эхо,
Если разъять временные круги,
Схоже с порошею первого снега
И просеваньем сквозь сито муки.
Бездна над нами – минувшим сквозящая.
Только лишь солнце, да горстку планет
Можно с натяжкой считать настоящими –
Очень уж медленно движется свет.
Не загляну теперь в атлас Гевелия,
Перезабуду небес имена...
Вечность, наверно, такое мгновение,
Где умещаются все времена.
Сколько от взгляда и разума скрыто!
Вспомнится детство – стоп-кадр на бегу:
Бабушка к Пасхе сквозь тонкое сито
Шепчет молитву и сеет муку...
* * *
Девочка в бантиках, с личиком ангела,
Бросила мячик, ответа потребовала
Тут же и сразу, сразу и набело:
– Где я была, когда меня не было?
Детский вопрос, но повеяло таинством,
И, поперхнувшись, откашляюсь тщательно:
Поздно ей врать про капусту и аиста,
Рано рассказывать ей про зачатие...
Топнула ножкой, сбежала за мячиком.
Как же ответить ей всё-таки следовало?
Тайна клубилась незримо, маячила:
– Где я была, когда меня не было?
Детский вопрос и нежданно-негаданно:
– Где я была? (от тревоги немею)
До зарожденья генома, до атомов,
До сингулярности, даже за нею?
Ответить – нигде? Отозваться – не ведаю?
Рукой отмахнуться, закрыться плечом:
Пусть чудаки и детишки побегают
За этим таинственно круглым мячом.
Чтобы спросить, хватает наития,
Но даже сверхфизик, словно под зонт,
Укроется, буркнув: «Граница события,
Неодолимый ничем горизонт!»
Память забрезжит сначала невнятно,
Но солнечней, солнечней и голубей:
Какой-то мальчишка из голубятни
Выпустил всех своих голубей!
* * *
От перемен до перемен
Нам всем приходится метаться,
Как будто жизнь – эксперимент
Непредсказуемых мутаций.
Что уготовано теперь
В развитье нанотехнологий?
В какую тьму откроем дверь
И не помедлим на пороге?
Зачем не вспомнить древний миф
Среди всемирного раздора,
Как ящик, брошенный в наш мир,
Вскрывала вздорная Пандора.
* * *
На заре пахнет дымом, багульником,
Как туман, звон струится окрест.
Только слышу: хрипит, богохульствует,
Льёт обиду звонарь в благовест:
– Упади, птица светлая месяца,
Сбей меня с колокольни крылом!
Зря осилил высокую лестницу,
Разбудил стопудовый гром!
Над юдолью каменной города
Языками ворочал я зря –
Не разбудит оглохших ни колокол,
Ни безбожный хрип звонаря.
Небо птицами дышит и осенью,
Вырастают дожди, как трава.
Медным громом, сиреневой окисью
Сожжена моя голова.
Свою гибель я вижу воочию:
Благовест разорвёт мне виски!
Языками уже не ворочаю –
Мной ворочают языки.
Мне давно под грохочущей бездною
Плечи вывернуло бечевой.
Сокруши звонаря, гром небесный,
Отпусти меня, вечевой!
* * *
На тысячелетие третье,
В каком, не помню, году
Февраль сугробы на Сретенье
Намёл, словно был в бреду.
Февраль по-народному — Лютый.
Пить чай да смотреть в окно.
Однако, на улице людно,
Как будто снимают кино.
Проваливаясь по колено,
Ругая вовсю ЖКХ,
Смотрю – повели налево
Какого-то мужика.
В петлицах прохожих – банты
(Застыла, едва дыша),
Солдаты прошли, словно банды,
Вернувшиеся с грабежа.
Спросила у первого, третьего:
– Идёте на Сретенье вы?
– Какое там, барышня, Сретенье –
Стреляют городовых!
Позёмка завилась копотью,
В сугроб упал пешеход.
На век провалилась, Господи! –
Февраль, семнадцатый год!
* * *
Виртуально – это просто,
как бы и не наяву,
Кровожадных юрских монстров
Выпускает Голливуд.
Но в реальном настоящем
Явь и выдумки равны.
Оживает древний ящер
Где-то в недрах головы.
Он, как прежде, неуёмен,
Кровожаден, страшен, как
Вождь народов и наёмник,
Уголовник, олигарх.
Иногда вдруг рядом, близко
(тянет броситься ничком)
Взгляд пылает Василиска
Из-под фирменных очков.
Яро в сборищах ретивы
И в толпе, где нет имён,
Воплощения рептилий
Из немыслимых времён.
Ну, а мы? Всё по закону?
С толерантностью котлет –
Рыцарь милует дракона,
А дракон, конечно, – нет.
Наш прогресс для них удобен –
Острых множество углов,
Нор и ниш для тех, кто злобен,
Жаден... и многоголов.
Неужель Святой Георгий,
Охранявший бытиё,
Соблюдая мораторий,
Отложил своё копьё?
* * *
Напомнит иная улица,
В которой не продохнуть,
Чахотку, когда сутулятся
И напрягают грудь.
Зачахли её акации,
Поблекли дома с лица.
На стенах потёки кальция,
На окнах – окись свинца.
Ждала ли такой экзотики?
Ведь только ещё вчера –
Шляпки, цилиндры, зонтики
И чинные кучера.
Времечко лёгкое, прежнее
Она вспоминает сквозь дым,
Себя – молодую проезжую
Со строгим городовым.
Столбы не разъел ещё кариес,
Не вытоптали травы.
И львы у подъезда скалились.
Куда подевались львы?
Достигла она катарсиса
В возрасте трёх веков,
Когда уже не отхаркаться,
Не сосчитать плевков.
* * *
Утром на почте станичной следят друг за дружкою в оба.
На духоту и усталость – (куда там!) конечно, не ропщут.
Часто такая толпа собирается к выносу гроба
Или к вагону, где мелом в косую написано – «общий».
В общем, стоят и томятся в день выдачи месячных пенсий.
Действие это – признанье благое для всех: ещё живы!
Редко, когда среди женщин окажется крепкий ровесник.
Ох, послабей у мужчин оказались сердечные жилы!
Близится время, однако, как будто уже и к обеду.
Всех одарить не успеет в окошке смурная девица.
Сгрудились тесно, никто и не вспомнит сейчас свои беды:
Нищую хату, запившего внука, прострел в пояснице.
Бедные женщины с пеплом терпенья в глазах и морщинах!
Всё, как всегда, да вот что-то не сходится:
Там среди них с белой веткой увядшей крушины
Молча стояла, скорбя, Богородица...
* * *
Последний раз всплесну
Над омутом веслом –
Подслушать тишину:
О чём она, о ком?
Эфир оцепенел,
Оставшись наконец
Без лишних децибел,
Неслышных килогерц.
Такая чистота
Над речкой, ну и ну!
Какая частота
Рождает тишину?
Я знаю, что на слух
Пытаться не резон
Услышать инфразвук
И ультраперезвон,
Что необъятен спектр
Звучания вокруг:
Мгновений слышу бег
И сердца слышу стук.
Нет тишины нигде,
И, убедившись в том,
До ломоты в локте
Взмахну своим веслом!
Зачем душа болит
В тебе или во мне
На частоте молитв
О вечной тишине?
* * *
Когда-то я жила на Отрубах:
Казачий хутор, тихая левада,
Пыльца тысячелетий на губах,
Ночей июльских краткая прохлада.
А по утрам плакучая вдова
Стучала веткой в утлое окошко,
Что мир огромен, виделось едва –
Не более, чем бабочке – лукошко.
Потом раздвинулся за речку до кошар
И кучно за холмами расселился –
Он ширился, круглился, словно шар,
Пока с планетой счастливо не слился.
И вдруг – летит, озябший от тревог,
В горячечной заботе о наживе,
Вдали от галактических дорог
На Отрубах, на выселках, отшибе.
* * *
После сабельного боя,
Запалённые, к реке
Через степи, через поле
Кони скачут налегке.
Полегли за лесом рати,
Красной рожью полегли,
Как неузнанные братья,
Сыновья сырой земли.
Нет ни праведных, ни подлых
Только кони скачут в мах.
В гривах ветер, ветер в сёдлах,
И полынь на стременах.
Не грозит ни плеть, ни окрик,
Вечереют небеса...
Им навстречу выйдет отрок
С мерой звёздного овса.
Светлый отрок, месяц ясный,
Не возьму я что-то в толк,
Почему кричит неясыть,
И куда крадётся волк?
* * *
В этой жизни мгновенной
Я не много пойму...
Время – ветер Вселенной –
Всех уносит во тьму.
От его постоянства
Холодеют сердца.
Время – вьюга пространства
У земного крыльца.
Но тревожит сознанье
Чувства древнего ток:
Время – божье дыханье,
Долгий выдох и вдох.
Наши души в разломе,
Мы себе не милы,
Долгий выдох на слове
Разлучает миры.
Но настанет эпоха
И, быть может, все мы
С ветром звёздного вдоха
Возвратимся из тьмы.
* * *
Боялась в детстве темноты,
Она казалась мне воровкой.
В ней исчезали и цветы,
И стул со школьною обновкой.
Она глотала всю красу:
Вертинских, Гурченко, Алёнку
И мишек Шишкина в лесу,
Переведённых на клеёнку.
Кралась бесшумно там и тут,
И что-то изредка роняла.
Неясный шелест, шорох, стук
Ко мне вползал под одеяло.
Чтоб избежать проделок тьмы,
Нашла я способ очень ловкий:
И с мамой связывались мы
Через прихожую верёвкой.
Прижмёшь к щеке свою петлю
И это лучше баю-баю.
С верёвкой беспробудно сплю,
Но без неё не засыпаю.
«Трусиха!» – по утрам, смеясь,
Корила мать, убрав в сторонку
Однажды навсегда верёвку –
Такую нужную мне связь.
* * *
У столиков в парке, вдали от Риксдага,
Где трачу беспечно последние кроны,
«Амурские волны» играет бродяга,
Меха разворачивая аккордеона.
И статуя Карла насупилась хмуро,
Теряя величие бронзовой формы:
Какой-то латинос с улыбкой авгура
Играет в Стокгольме «Амурские волны».
О, сколько дорог и прямых, и окольных
Пришлось одолеть мне, уже и не чаю,
Затем, чтоб «Амурские волны» в Стокгольме
Догнали меня и омыли печалью.
Амурские волны... Аукнулось детство –
Станичный майдан и полынное утро,
Хрипит возле школы, стараясь распеться,
Ещё дохрущёвских времён репродуктор.
Закружатся хаты, амбары и вербы,
Июльское солнце и коршун над поймой.
.........
Отдам музыканту последнее евро
За чудо, свершённое где-то в Стокгольме.
* * *
Ещё тепла душа со сна,
И за окном не рассветало.
Входила мать: «Вставай, княжна!»
И отлетало одеяло.
Там, у околицы, во тьме
Клубилась, блеяла картаво
Сегодня вверенная мне
Вся Арчединская отара.
С котомкой, с посохом, как встарь,
Гоню отару в звёздном блеске,
Как полусонная Агарь,
Пасти её в степях библейских.
А по дороге вдоль и вкось
Колхозные поля и травы.
Набегаюсь, гоняя коз
Во избежание потравы.
Как эти бестии хитры!
(читайте «Робинзона Крузо»)
И знают правила игры
И вкус молочной кукурузы.
Набраться нужно среди тьмы
Немалой всё-таки отваги,
Чтоб на меловые холмы
Их перегнать через овраги.
Восходит солнце. Птичья звень
Сольётся с родниковым плеском,
И будет длиться, длиться день
Агари в хлопотах библейских.
Источники: © Вера Бурдина, 2012-2014.© 45-я параллель, 2014. Дом писателя
