К 100-летию со дня рождения Юлии Друниной
Хотелось бы данные заметки развернуть в совсем ином ракурсе, тем более что поводом к их написанию служит дата в действительности красивая, знаковая, что называется, обязывающая… Столетний юбилей со дня рождения! Дня рождения Юлии Друниной, замечательной русской советской поэтессы, участницы Великой Отечественной войны, лауреата Государственной премии РСФСР имени Горького. Поэтессы, буквально ворвавшейся в поэзию в солдатской шинели и сапогах в первые послевоенные годы, снискавшей со временем заслуженную славу, ставшей одной из самых успешных советских поэтесс, в лирике которой заметно превалировала военная тематика. И рассказ о Юлии Владимировне, её удивительном творчестве, мне – крымчанину, думалось представить на фоне большой любви Друниной к известному кинодраматургу, популярному телеведущему Алексею Каплеру, познакомившему возлюбленную с Крымом… Коктебелем, Старым Крымом, их окрестностями… Местами красивыми, заповедными, тихими, где эта звёздная пара, совсем не обращавшая внимание на предельную скромность их тамошнего быта, была по-настоящему счастлива. Счастлива в малом, сугубо земном, но и в большом, каком-то даже неземном, что и объединяло эти две яркие, потрясающие личности, прошедшие через суровые жизненные испытания, закалившие их, позволившие на мир взглянуть иначе… Без преобладания всего мелочного, пустого, сиюминутного, наносного, низвергающего человека из века в век во тьму жалкого, неодухотворённого существования…
«Я похоронила Алексея Яковлевича на старом кладбище в маленьком городке Старый Крым, – напишет Друнина десятилетие спустя. – С кладбища открывается вид на холмистую степь и петляющая дорога, с которой мы начинали наши многокилометровые походы по партизанским тропам, по горным – буковым и грабовым – дремучим лесам.
Иногда и сейчас мне кажется, что за поворотом вот-вот мелькнёт родной силуэт…».
Холмов-курганов грустная сутулость.
Тоска предзимья. В горле горький ком.
Твоя душа, наверное, коснулась
Моей души полынным ветерком.
Бреду одна в степи под Старым Крымом,
В те богом позабытые места,
Где над тобой давно неумолимо
Гранитная захлопнута плита.
Связать жизненную историю Друниной с Крымом, поведать о её привязанности к чудному городку Старый Крым, расположенному в восточной части полуострова, недалеко от Феодосии, было бы, откровенно говоря, проще всего. И не только потому, что на небольшом кладбище Старого Крыма, согласно прижизненных завещаний Каплера и Друниной, покоится их прах. А прежде всего по той причине, что именно на этой древней и прекрасной земле они чувствовали себя необычайно счастливыми. Счастливыми, беззаботными, оторвавшимися от столичной суеты, имевшими возможность подолгу гулять, бродить по извилистым тропам, любоваться природой, размышлять, выстраивать планы на будущее… Такими их в Старом Крыму и запомнили. И автору этих строк посчастливилось общаться со старожилами города, живо делившимися воспоминаниями об этой паре – людях скромных, доброжелательных, не отягощённых славой, старавшихся ничем не напоминать о своей известности, предпочитавших уединяться и предаваться самим себе, своему простому людскому счастью.
Взглянув на благостную крымскую картину тех лет, далее внимание читателей следовало бы сосредоточить на военной лирике Друниной, по-особому женственной и любовной. Так вполне логично и последовательно, согласитесь, обозначились бы и другие контуры настоящего повествования, призванного напомнить о поэтессе в год столетнего юбилея со дня её рождения… И исполнить пожелание уважаемых своих земляков, аксакалов, загодя напоминавших мне о грядущей юбилейной дате, напрямую связанной с Крымом, с его благословенной землёй, сознательно выбранной Друниной местом вечного пристанища.
Но оправдан ли сегодня, когда лучшие сыны нашего Отечества воюют на оккупированной неонацистами Украине, такой творческий подход? Своевременен ли он? Не сужает ли такое представление Друниной – лирика в действительности тонкого, чуткого, блестяще описывавшего фронтовую любовь, – показ её целостного портрета, не ограниченного лишь той чувственной стороной, без которой, конечно, воспринимать творчество Юлии Владимировны не совсем как-то уместно, а может и вовсе трудно?
Говорить о Друниной, отдавая предпочтение каким-то, может и существенным, заслуживающим внимания частностям, так же неверно, как и рассуждать о ней в общих чертах, этаким казённым, бездушным, официальным, даже пафосным языком, подчеркивающим только безупречные оценки её жизненного пути и творчества. Апеллировать таковыми, значит отказаться от беспристрастного взгляда на друнинский яркий, неповторимый образ, заслуживающий и доброй памяти, и нового осмысления, глубокого, отвергающего упрощённые заключения, не вяжущиеся с этой многогранной личностью.
Сила творчества Друниной, считал Сергей Наровчатов, в её достоверности, «абсолютной человеческой достоверности». Причём достоверности «значительного, а не пустяшного». «Иные поэты под предлогом «самовыражения» говорили нам всё, что бог на душу положил, – писал в очерке «И девушка наша в походной шинели…» Сергей Сергеевич, высоко ценивший поэзию Юлии Владимировны. – Но бог, как оказалось, положил им не так-то много. Выражаемое было либо мелким, либо никчёмным. Так на кой чёрт нам сдалось их самовыражение? И раздосадованный читатель стал понемногу от них отворачиваться. Со стихами Друниной такого не произойдёт.
Её последние стихи всегда хочется считать предпоследними. Сказано главное, но сейчас пойдёт ещё главнее. Где только не побывала за эти годы бывшая фронтовичка! И всю Россию объездила, и чуть ли не во всех республиках Союза побывала, и заграницу увидела. И отовсюду стих о виденном и передуманном. Читаешь их с напряжённым вниманием».
Более четырёх десятилетий Друнина в поэзии представляла фронтовое поколение. И о чём бы ей ни доводилось писать, какие бы новые тематические горизонты она ни открывала, в её лирике нравственные, психологические и сугубо биографические посылы неизменно уходили в прошлое, тесно соприкасавшись в нём с военным, фронтовым опытом.
И даже тогда, когда задумывалась Друнина над тем, как порою заедает нас суета, как способна она постепенно, но настойчиво умертвлять в человеке человеческое, перед читателем мимолётом вновь проносились отголоски войны, никогда поэтессу не отпускавшие, всегда жившие в её цепкой памяти.
Мой стол, мой бруствер!
Только ты
Меня обезопасить можешь
От артналёта суеты,
Её обстрелов и бомбёжек…
Фронтовые ассоциации не отпускали поэтессу и при обращении к интимной лирике. Они накрепко сживутся с её мировосприятием, станут чем-то вполне естественным и обыденным.
…Смиряю сердца перебои:
Мне отрываться от тебя –
Как от земли
во время боя.
Вспоминаются и такие строки:
Любовь у нас,
как пуля на излёте:
Уже в ней силы настоящей нет.
Разумеется, не все стихи Друниной о любви несли на себе отсвет войны и были с нею незримо связаны. Но, думается, лучшими всё же оказались те, которые фронтовыми впечатлениями были легко и непринуждённо наполнены, ими как бы основательно пронизаны.
«Как вы сумели сохранить нежность и женственность после участия в такой жестокой войне?» – спросили Друнину во время её поездки в ФРГ. В ответе своём поэтесса подчеркнёт, что для неё смысл войны с фашизмом и заключался в защите этой естественной женственности, а также материнства, благополучия детей, мира во всём его многообразии. И этому пониманию мироустройства она будет следовать на протяжении всей своей последующей жизни. И, наверное, она о нём в очередной раз вспоминала, когда писала стихотворение «Памяти Вероники Тушновой», в котором, обращаясь к ушедшей из жизни замечательной русской поэтессе, по сути, отобразила и существо своего собственного жизненного пути.
Иные голосистей. Правда это.
Но только утверждаю я одно:
И самому горластому поэту
Твой голос заглушить не суждено, –
Твой голос тихий, как сердцебиенье,
В нём чувствуется школа поколенья,
Науку скромности прошедших на войне –
Тех, кто свою «карьеру» начинали
В сырой землянке – не в концертном зале,
И не в огне реклам – в другом огне…
Друнина была дитём своего времени и поэтом определённого времени, чётко его ощущавшим и обозначавшим, она верила в советский строй, его институты, в нашу неминуемую победу на войне. В своей повести «С тех вершин…» Юлия Владимировна откровенно поведает: «Когда началась война, я, ни на минуту не сомневалась, что враг будет молниеносно разгромлен, больше всего боялась, что это произойдёт без моего участия, что я не успею попасть на фронт». Успела… Но, скажите, разве такими словами-признаниями разбрасываются, или произносила их поэтесса-фронтовичка ради «красного словца»?
Не могла она покривить душой и когда писала свои, пожалуй, самые известные строки:
Я только раз видала рукопашный,
Раз – наяву и сотни раз – во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Слова эти, как и многие другие друнинские, следует произносить голосом ровным, спокойным, гармонично воспроизводя поэтические интонации в них заложенные. Стихи Друниной, полагаю, не следует декламировать слишком пафосно, надрывно, со страдальчески-сентиментальным напором, требующим особого внимания. Поэтесса не была, как известно, ни трибуном, ни профессиональным пропагандистом, ни стихотворцем, слагавшим напыщенные вирши под заказ, на потребу дня. В своём творчестве она предпочитала быть независимой. В донесении его до читателей и слушателей сдержанной, но откровенной, считавшей необходимым приоткрывать некоторые струны своей беспокойной души.
Друнина на самом деле не умела и не желала кривить душой, всё мелкое, скользкое, основанное на лжи, лицемерии, двурушничестве, пресмыкательстве во имя каких-то корыстных интересов ей было противно и чуждо. Эти её жизненные принципы, основополагающие, являвшиеся сердцевиной всего существа, отчётливо просматривались и в поэзии более позднего периода, острой, бескомпромиссной, скорее даже наступательной.
На войне, право, было легче.
Яда подлости я страшусь –
Чем ничтожнее человечек,
Тем больнее его укус.
На войне всё казалось проще:
Если надо –
идёшь в огонь.
Лучше пули зловещий росчерк,
Чем подмётных посланий вонь.
С презрением относилась она к безволию, беспринципности, трусости, всё более укоренявшихся в тогдашнем советском обществе, к сожалению, становившемся разобщённым, терявшим нравственные ориентиры, бросавшимся в крайности.
Надо гнать торгашей из храма –
Но попробуй-ка изгони!
Нахлебаешься…
Скажем, срама,
И затопчут тебя они.
Только нам не к лицу сдаваться,
Отступать, брать слова назад –
Тем, кто шёл на войну
в шестнадцать,
Странно трусом стать
в шестьдесят…
Были у нее и стихи сугубо аналитического свойства. Друнину привлекали контрасты, противоречия жизни, а вместе с ними и обстоятельства, зачастую менявшие не только ход событий, но и людские судьбы… Она пыталась проникать в их сущность, ей хотелось понимать диалектику человеческого бытия. Бытия, или, не исключено, существования, одному даровавшего силу, мощь, порою могущество, а другому постоянную уязвимость, повседневные трудности, чувство неуверенности в себе.
О, как бы стали мы неуязвимы,
Ни за кого на свете не страшась!
И сколько пуль бы пролетало мимо,
И сколько бедствий миновало нас!
Порой рассудка голосу не внемля,
Устав метаться, мучиться, терять,
Я в гневе эту проклинаю землю,
Как дети злую проклинают мать.
Мне не под силу новых бедствий глыбы,
Мне не под силу горя целина…
Потом, опомнясь, говорю: «Спасибо
За то, что всё мне выдано сполна,
Что сердце не горело вполнакала,
Что скидок мне не сделано нигде.
Благодарю судьбу – я испытала
Всё то, что делает людьми людей.
Разгадать сущность человеческой личности непросто. Совсем непросто. Эту непреложную истину Друнина прекрасно знала, осознавала, тем паче, что и личный жизненный опыт в сём не единожды её убеждал, но над загадкой постижения формулы личностного становления и совершенствования поразмышлять она желала. Человек в своей неповторимости, многообразии поэтессу интересовал. Глубокие философские размышления, при всей живости, энергичности, действенности её характера, Друниной были далеко не чужды.
Стала Юлия Владимировна в «перестроечное» время, будь оно неладно, выступать и как публицист. Обратимся в этой связи к воспоминаниям обозревателя и члена редколлегии газеты «Правда» Виктора Кожемяко: «Шёл 1989-й. Свела нас «Правда». Не помню, я ли попросил её написать для газеты или она сама предложила первую свою статью, но сотрудничество стало постоянным. Причём были это уже в основном не стихи, с которыми ранее Юлия Друнина нередко появлялась на страницах нашей газеты, а именно статьи, публицистика. Теперь у неё нарастала потребность не образно, а напрямую говорить с читателями и размышлять, обращая к ним вопросы, которые мучили её.
Смятение и внутреннюю растерянность почувствовал я в ней при первых же наших встречах в те хитро запутанные «перестроечные» дни. Хотя внешне она старалась этого не выдавать. Какой запомнилась? Порывистой, всегда спешащей, энергичной и казавшейся весьма практичной – «деловой». Очень скоро я понял, что только казавшейся… Сама приезжала на машине. В редакционный кабинет не входила, а вбегала, разметав шарф и распахнув кожаное пальто, которое тут же летело в кресло. И скорее за стол: читать гранку или черновую газетную полосу.
Лишь когда всё срочное бывало сделано, она, кое-как перекусив в буфете, позволяла себе «просто поговорить». Это были разговоры о всяком и разном, но, естественно, прежде всего о нашей круто изменившейся жизни. Многое в этой жизни крайне её волновало. Но главной темой из вороха тем, перемежавшихся у нас тогда, было соотношение прошлого и настоящего.
Ничто, по-моему, не повергало её в такое смятенное состояние, близкое к шоковому, как утверждение, что воевали мы зря. Известная, ставшая расхожей именно тогда байка о том, что, «если бы не победили, давно пили бы прекрасное баварское пиво и не знали никаких забот», возмущала её до предела: «Как можно такое говорить! А не скорее бы изо всех нас мыла наделали?».
Миллионы на марше, за ротою рота,
Голоса их повсюду слышны:
«Почему, отчего так безжалостен кто-то
К ветеранам Великой войны?
Дайте, люди, погибшим за родину слово,
Чутко вслушайтесь в горькую речь.
Почему, отчего убивают нас снова? –
Беспощаден бездарности меч.
Громче бейте в набат, наши дети и внуки:
Знаем – вы заступились за нас.
Оттолкните от мрамора жадные руки!
Иль ушло Благородство в запас?..»
«Да, мне довелось родиться в самой, должно быть, нескладной и трагической стране, – пишет Друнина в обширном и в неоднозначном в понимании и оценках очерке «Туча над тёмной Россией…», опубликованном в «Правде» 15-16 сентября 1990 года. – Да, мы шли 70 лет и зашли «не в ту степь». А где она – «та»?
Устав от пустых полок, очередей, всей нашей бытовой каторги и, главное, социальной несправедливости и государственных обманов, многие с надеждой устремили взгляд на Запад. Но ведь и там не поймана синяя птица счастья – если, конечно, не считать раем супермаркеты. Я говорю о Счастье с большой буквы – о душевной свободе, о душевном покое, торжествующей справедливости, царстве доброты, жизни яркой и надёжно защищённой Законом.
Такое счастье не состоялось нигде – не могу же я не верить величайшим современным писателям мира – например, К.Воннегуту, Г.Грину, Ф.Дюрренматту, М.Фришу. А в их книгах криком кричит душа человеческая, измученная социальными и психологическими сложностями, вечными «проклятыми вопросами».
Куда податься человеку, который жив не хлебом единым? Ведь немало наших эмигрантов, особенно из творческой интеллигенции, отчаянно тоскуют, представьте себе, именно по советской атмосфере.
Недаром, думаю, Ахматову даже в самые черные дни её жизни (расстрел мужа, поэта Гумилёва, потом – распятие на кресте ждановской инквизиции) не могли выгнать за рубеж. Она уже бывала там и отлично поняла тамошнюю духовную атмосферу. Гордилась: именно в России даже простые больничные нянечки могут любить стихи, что кажется фантастикой Западу.
Не растерять бы нам это ещё существующее духовное богатство…».
«Да, опустели мои храмы, – продолжала Друнина далее свои грустные заметки, полные тревожных заключений и не внушавшие оптимизма. – «И комиссары в пыльных шлемах» не склонятся надо мной… Но ведь они были искренни в своей революционной ненависти к поручикам Голицыным и корнетам Оболенским. А Голицыны и Оболенские были так же искренни в своей контрреволюционной ненависти к комиссарам. Мысленно я ставлю общий крест над их могилами. Пришло это время. Пришло, может быть, время сказать: «И я сжёг всё, чему покланялся, поклонился всему, что сжигал…».
Неплохо всё же возвести Искренность в культ. Сколько десятилетий была она погребена под плитами демагогии, ханжества, лицемерия, тупости, наконец. Двойная мораль стала эталоном поведения человека. Искренние люди казались многим просто юродивыми – вспомните хотя бы Сахарова на Съезде народных депутатов.
Пустовато в высоком храме Революции. Люди ищут пятна и на совести её первого апостола – Ленина. Жестокость – вот камень, который бросают ему в спину. Забывая о законах истории. Как будто мог не возникнуть красный террор, когда существовал белый.
Фанатами кажутся нам теперь энтузиасты первых пятилеток – однако они свято, неистово верили. И как же должно быть тяжело тем, кто понял, что строил не храм коммунизма, а цитадель тоталитарной системы!..
Солдаты Великой Отечественной не нуждаются в защите (на неофашистов из правого крыла «Памяти» мне наплевать!).
Романтики-«шестидесятники», мчащиеся в студенческих отрядах «за туманом». Но они так верили! И пели у костров комсомольские песни, и любили в темноте таёжной ночи, и дружили, как дружат только в трудное время, и годы эти остались в их памяти как самые яркие и обнадёживающие.
Странные мы люди! Не вытравишь из нас (вернее, из многих) эту непонятную Западу тягу осложнять свою жизнь.
Сколько преданных до слепоты сердец оттолкнули от себя партийцы-бюрократы! Перед чернобыльцами мне ещё стыднее, чем перед афганцами…
Так как же жить дальше? Наверное, надо вспомнить старую истину, что благополучие государства складывается из благополучия его граждан. А не наоборот. И действительно стать хозяевами своей судьбы».
Друнину, явно попавшую под влияние «демократической» пропаганды, как человека честного, принципиального, строгого, скорее непреклонного в своих суждениях, разумеется, не могли не раздражать партийные чинуши и бюрократы. Она их презирала. Но при сём похоже, что Друнина стала с прохладцей относиться и к коммунистической партии в целом. Было ли это разочарованием, пересмотром взглядов или лишь следованием в фарватере того «перестроечного» курса, по которому великая страна стремительно катилась в пропасть? Доподлинно неизвестно. Однако не будем забывать, что смутные, не в пользу партии настроения посещали тогда советскую поэтессу, сочинившую в 1986 году практически хрестоматийное стихотворение «Привилегия коммуниста», в котором присутствовали и такие окрылённые, но верные во всех отношениях слова:
Разве небо сегодня чисто?
И легко ли живёт страна?
Привилегия коммуниста
И сейчас у него одна:
При ЧП – обвалилось зданье,
Или пламенем цех объят –
Первым броситься к тем, кто ранен,
И последним уйти назад.
Было всяко в горячке буден,
Ошибались не раз, не два…
Только Правду скрывать не будем,
Правдой партия и жива.
Если кто-то забыл про это,
Значит, он позабыл и честь…
В красной корочке партбилета
Революции отсвет есть.
Привилегия коммуниста
И сейчас у него одна.
…Снова в ленинский голос чистый
Чутко вслушивается страна.
В том же очерке Друнина выскажется и в адрес Ельцина, представлявшегося ей сильным и волевым государственником, которому она доверяла: «На третьем Съезде народных депутатов страны мне довелось сидеть рядом с Борисом Николаевичем. Оценила его «лица необщее выраженье», подчёркнутую демократичность (я не думаю, как некоторые, что это – маска; но если и так, то известно, что маски прирастают к лицу), доброжелательность, причудливо сочетающуюся с угадываемой жесткостью.
Я была счастлива, когда на съезде депутатов России Борис Николаевич заявил, что во имя великого дела кончает все личные счёты с Горбачёвым. Каким просветлённым стало лицо, какая удивительная улыбка преобразила сумрачные обычно черты!».
Рассуждала поэтесса в том же очерке и над темой о Сталине и сталинизме, ставшей в те годы, как известно, одной из самых активно внедрявшихся в коллективное сознание советских граждан. «Кричали ли «За Сталина!», поднимаясь в атаку? Может быть, – писала Друнина. – Но я лично слышала совсем другие, не предназначенные для девичьих ушей слова.
Не могу согласиться с утверждением, что «люди системы были парализованы». Представителям партии, Советской власти народ верил – и, как правило, не зря. Конечно, в семье не без урода. Как могло не оказаться трусов и паникёров среди многомиллионного населения? Но выражение «массовый героизм» по сути снайперски точно. На Западе это называется «русским чудом»».
«Сталин с раннего детства входил в душу, – продолжала поэтесса, – словно господь бог – считаю, что были мы самым религиозным поколением.
Спрашиваю поэта Марка Соболя, отец которого – широко известный в своё время писатель – застрелился, не желая жить в постоянном страхе, а сам он, шестнадцатилетним пацаном, «загремел» на 8 лет: «Там-то, конечно, всё понял?». И слышу: «Всё равно был уверен, что Сталин непогрешим. Религия есть религия».
Религия ли, массовый ли гипноз, либо психоз… В войну странное это явление тоже стало, на мой взгляд, нашим грозным оружием. И редко, пожалуй, можно вспомнить в истории такой мощный взрыв массового отчаяния, как во время похорон усатого антихриста:
Обливается сердце кровью…
Наш родимый, наш дорогой!
Обхватив твоё изголовье,
Плачет Родина над тобой!
Какой болью дышат эти строки Ольги Берггольц! А ведь написаны они женщиной, у которой был расстрелян – ни за что, ни про что – муж, молодой поэт Борис Корнилов…
На примере феномена со Сталиным я поняла, что верующие слепы и глухи к доводам рассудка. Невольно вспоминаются мусульманские дети, идущие в бой перед взрослыми, прикрывая их от огня, – а в ручонках зажаты пластмассовые ключи от «рая».
Мы тоже, как эти несчастные обманутые дети, спешили в свой «рай» – коммунизм.
И очнулись, крепко зажав в кулаке пластмассовый ключик…».
Непросто ей тогда работалось и в Союзе писателей СССР на руководящих должностях, не прельщавших поэтессу, к карьерным продвижениям всегда относившуюся прохладно. Не оправдало её надежд и участие в деятельности высшего законодательного органа страны. Избравшись в 1990 году депутатом Верховного Совета СССР, Друнина стремилась изменить заметно ухудшавшееся положение дел в армии, защитить права и интересы участников Великой Отечественной войны. Но, убедившись в тщетности своих усилий, устав стучаться в чиновничьи кабинеты, становившиеся непреступными крепостями, она с депутатским мандатом расстанется без колебаний. «Мне нечего там делать, там одна говорильня. Я была наивна и думала, что смогу как-то помочь нашей армии, которая сейчас в таком тяжелом положении… Пробовала и поняла: всё напрасно! Стена. Не прошибёшь!».
19-24 августа 1991 года Друнина напишет стихотворение «Белый дом».
Мы прямо из метро спешили к храму –
Навстречу плыл наш белоснежный дом.
И вдруг легко подумалось: без боли
Я на войне перехитрила смерть.
Подумалось, что нет прекрасней доли,
Чем у подножья храма умереть…
Завершит же это произведение поэтесса такими строками:
Если было бы мне двадцать – что ж:
В стукача б тупой всадила нож.
Не смирилась бы с поганцем из Чека,
Что нам в спину бьёт наверняка…
Если было бы мне двадцать, брат,
Белый дом мне так же был бы свят.
Так же я молилась бы без слез…
Отчаяние, душевная боль Друнину в те дни уже не покидают. Ей страшно, больно, обидно за страну, за Советский Союз, за Россию…
Безумно страшно за Россию,
И обоснован этот страх:
Как обескровлен, обессилен
Колосс на глиняных ногах!..
Нет, жизнь свою отдать не страшно,
Но что изменится, скажи?
Стоит почти столетье башня
На море крови, реках лжи…
Друнина вновь задаётся вопросом: ради чего жила она и её поколенье? Какие идеалы вели их по жизни?
«Проезда нет. Впереди тупик!» –
Весёлое объявленье…
Неужто правда, что мы, старик,
Проклятое поколенье?
Неужто правда, что жизнь свою
Напрасно сожгли жестоко
Одни – в ГУЛАГе, одни – в бою,
Другие – на дыбе шока.
Кто же был в этом виноват? Кого в сём винить? Кого? – отчаянно вопрошала Друнина.
О, боль прозренья! –
Кого винить?
Живём, как под вечной пыткой.
Одна надежда, что жизни нить
Гнилой уже стала ниткой.
Что нам недолго терпеть, старик, –
Кончается поколенье.
«Проезда нет. Впереди тупик!»
…Прищурившись, смотрит Ленин.
Поэтесса перестаёт верить и в собственные силы. Страшная, гнетущая реальность её тогда буквально убивала. Противостоять губительной душевной пытке становилось всё сложнее…
Я попала в штопор со страною вместе.
Как случилось это, не пойму по чести.
Вместе воевали, вместе бедовали,
А теперь у Бога вместе мы в опале.
Руки заломила, губы закусила –
Если б что-то сделать я могла, Россия!
Остро осознавая свою беспомощность что-либо в стране изменить, Друнина, похоже, к своему последнему, роковому часу готовилась. Вызов горькой, несправедливой, пошлой, напрочь замордовавшей Россию действительности, ею был брошен…
Нет, если надо – всё перетерплю.
Но если впереди итог единый,
Одним ударом цепь перерублю
И в ночь уйду, держать стараясь спину.
Без лишних слов, не опуская глаз…
Когда же будет закончен её последний, посвященный Каплеру поэтический сборник «Судный час», Юлия Владимировна 20 ноября 1991 года в гараже отравится выхлопными газами своего автомобиля, предварительно приняв большую дозу снотворного. Поступок этот, вне всякого сомнения, не был ни слабостью, ни безволием. Поэтесса разочаровалась во всех и во всём, и в советчиках у Друниной оказалась лишь её совесть. Совесть и не позволила ей больше жить…
Покрывается сердце инеем –
Очень холодно в судный час…
А у вас глаза, как у инока,
Я таких не встречала глаз.
Ухожу, нету сил…
Лишь издали
(Всё ж крещённая!)
помолюсь
За таких вот, как вы,
за избранных
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы бессильны,
Потому не пугает смерть.
Как летит под откос Россия,
Не могу, не хочу смотреть!
«Юлия Владимировна всей душой радовалась демократическим переменам в нашей стране, – напишет В.Кожемяко в прощальной статье «Салют бойцу, поклон поэту», опубликованной в «Правде» 23 ноября 1991 года. – Приветствовала новую молодёжь. На многое надеялась вместе с ней. И в то же время многое, очень многое остро тревожило её. Прежде всего – отношение к нашему прошлому, которое кому-то так хочется полностью оплевать и растоптать, пренебрежение и даже неприязнь к фронтовикам, болью отдавшееся в сердце, нелёгкое положение женщины в нашем обществе. Обо всём этом она писала в своих публицистических статьях, где концентрация чувства и мысли достигла высочайшей напряжённости. Об этом же с глубочайшим волнением говорила с трибуны Верховного Совета страны, досадуя каждый раз, что действенность депутатского слова так низка. Даже решила подать заявление о выходе из парламента.
Да, такой она была – бескомпромиссной и максимально честной во всём и беспредельно страдающей от того, какими взаимно озлобленными и жестокими, равнодушными и корыстными начали мы вдруг становиться. Это для неё было особенно невыносимо!
Последний раз мы встретились и говорили в нашей редакции 20 сентября. Шла в номер ее статья «В двух измереньях». Эпиграфом стали прекрасные строки:
И с каждым годом все дальше, дальше,
И с каждым годом все ближе, ближе
Отполыхавшая юность наша,
Друзья, которых я не увижу
Не говорите, что это тени –
Я помню прошлое каждым нервом.
Живу как будто в двух измереньях –
В своей эпохе и в сорок первом…
А говорила она мне о том, что ужасно устала душевно от всего, что происходит вокруг. Мельком заметила, что давно, ещё с первых послевоенных лет, не может обходиться без снотворных и успокаивающих таблеток. Теперь же пьёт их всё больше – и не всегда помогают. «Вот поеду завтра в свой любимый Коктебель – может, отдохну…».
Не отдохнула, видно. И сколь горько говорить теперь уже в прошедшем времени: «Жила как будто в двух измереньях»…
Прости нас всех, Юля, Юлия Владимировна, всех оставшихся прости, что не сберегли мы тебя!».
Поэтесса, фронтовик, смелая и непоколебимая, не терпевшая ложь, подлость и предательство, – осознанно совершила поступок…
Как сажа в нас въелась
Проклятая трусь.
Где честность, где смелость?
Эх, матушка-Русь! –
Под пули шли люди…
Под пули во имя России, её вековечной правды, её великого духовного предназначения, шла и Юлия Друнина… Оступилась ли она в конце своего жизненного пути? Нет, не оступилась! Отказалась ли она от идеалов юности, бросивших её в горнило самой страшной в истории человечества войны? Нет, не отказалась! Изменила ли она самой себе, своим взглядам на жизнь? Нет, нет и еще раз нет! Не изменила!.. Посему и останется Юлия Владимировна навсегда с нами… Творчество большой русской поэтессы сегодня ждёт своего нового прочтения.
Источник: День литературы
