В архиве Военно-морского флота хранится редкий документ — письмо святителя Игнатия (Брянчанинова) адмиралу Нахимову. Появление этого письма тем более удивительно, что Брянчанинов и Нахимов никогда не встречались. Что же заставило архимандрита Игнатия написать флотоводцу, с которым он даже не был знаком? И что ответил Нахимов?
Несмотря на всю внешнюю непохожесть службы монаха и моряка и, казалось бы, очевидное различие положений настоятеля монастыря и командующего эскадрой, между этими людьми есть много общего, и не только в происхождении, образовании и воспитании: они были единомышленниками в оценке тех исторических событий, свидетелями которых оказались.
Димитрий Брянчанинов (в будущем — святитель Игнатий) родился 5 (17) февраля 1807 г. в имении Покровское, что расположилось в 28 км к югу от Вологды. Он был старшим из четверых сыновей Брянчаниновых. И хотя сердце юноши с детства лежало к монашеской жизни, но признаться в этом своему отцу он не посмел. «Дворянин — тот, кто служит», — любил повторять Петр I, — и все мужчины рода Брянчаниновых служили: кто на военной, кто на гражданской стезе. Своих сыновей Александр Семенович отдал учиться в Главное инженерное училище в Санкт-Петербурге, что располагалось в Михайловском замке. Пятнадцатилетний Дмитрий, благодаря прекрасным способностям и усидчивости, успешно сдал экзамены и поступил сразу во второй класс.
О том, как жили и учились будущие военные инженеры, описал Николай Лесков в повести «Инженеры-бессребреники». «В тридцатых годах истекающего столетия в петербургском инженерном училище между воспитанниками обнаруживалось очень оригинальное и благородное направление, которое можно назвать стремлением к безукоризненной честности и даже к святости. Из молодых людей, подчинившихся названному направлению, особенно ревностно ему послужили трое: Брянчанинов, Чихачев и Николай Фермор... Дмитрий Александрович Брянчанинов в указанном направлении был первым заводчиком: он был главою кружка любителей и почитателей «святости и чести»... Набожность и благочестие были, кажется, врожденною чертою Брянчанинова».
В те годы Дмитрий обратил на себя внимание Императора Николая I, тогда еще Великого князя. Николай Павлович выбрал его в качестве своего пансионера и с тех пор интересовался его успехами. Однако монаршее расположение не изменило характера юноши, даже наоборот — заставило его быть более внимательным к себе. «Самое главное в нашем положении теперь то, — внушал он Чихачеву, — чтобы сберечь себя от гордости.
Я не знаю, как мне быть благодарным за незаслуженную милость великого князя, но постоянно думаю о том, чтобы сохранить то, что всего дороже. Надо следить за собою, чтобы не начинать превозноситься. Прошу тебя: будь мне друг — наблюдай за мною и предостерегай, чтобы я не мог утрачивать чистоту моей души». Лесков тонко подметил главные черты характера Брянчанина, сложившиеся еще в молодые годы — скромность и заботу о сохранении душевной чистоты.
Аристократическое происхождение и родственные связи Димитрия позволяли ему бывать в самых известных домах Петербурга, посещать светские салоны и литературные вечера. Он увлекался декламацией, читал Пушкина, Батюшкова, Гнедича, Крылова, был знаком с ними лично. Под их влиянием начал писать, и со временем его несомненное литературное дарование проявилось во всей полноте. В одном из писем он признавался, что красоту и чистоту русского языка черпал из сочинений Пушкина.
Уже в те годы его внимание стали привлекать книги по философии, истории Церкви, богословию. Его часто видели в Александро-Невской лавре беседующим с отцом Леонидом — будущим старцем Львом Оптинским. Мысль о монашестве с каждым днем овладевала им все сильнее.
Училище он окончил блестяще. Все прочили ему успешную военную карьеру, когда в 1827 г. он неожиданно вышел в отставку и вскоре принял постриг с именем Игнатий в Дионисьевом монастыре Вологодской губернии.
Сыновья дворян в те времена редко уходили в монастырь, особенно в молодые годы. Происхождение Брянчанинова, его знакомство с императорской семьей, военное образование, — все эти обстоятельства на первых порах отнюдь не располагали к нему ни братию монастырей, ни начальство. Начало его иноческой жизни оказалось непростым. Несколько раз он переходил из одного монастыря в другой, пока, наконец, сам Император не принял участие в его судьбе: 27-летний Игнатий был возведен в звание архимандрита и по решению Синода назначен настоятелем Троице-Сергиевой пустыни, что на берегу Финского залива, недалеко от Петербурга.
Жизненный путь Павла Нахимова тоже начался в родовом имении — Городок Вяземского уезда Смоленской губернии, где он родился 23 июня (5 июля) 1802 года. Вслед за старшими братьями поступил в Морской корпус в Санкт-Петербурге, успешно окончил его шестым — из 109 однокурсников.
Потом Нахимов участвовал в кругосветном плавании и крейсировал у берегов Русской Америки, получил боевое крещение в Наваринском сражении, строил и вооружал корабли в Архангельске, Кронштадте и Николаеве, защищал Черноморское побережье Кавказа от турок и горцев, руководил инженерными работами в Новороссийской бухте.
Епископ Василий (Родзянко) однажды заметил, что служба на военном корабле похожа на монастырскую своей оторванностью от мира, строгостью устава, требованием беспрекословного послушания начальству, взаимовыручкой и готовностью отдать жизнь за други своя. Вероятно, поэтому взгляды адмирала Нахимова и архимандрита Игнатия оказались так созвучны друг другу, например, на воспитание будущих офицеров.
Когда 1860 г. Игнатию (Брянчанинову) прислали для ознакомления проект преобразования морских учебных заведений, он высказал немало полезных советов, а сам проект сравнил с «кораблем, тщательно выстроенным на берегу и благовременно обеспеченным против трудностей плавания, против ветров и бурь». Одной теоретической подготовки будущим военным недостаточно, считал он и приводил примеры из собственной практики: «В старинные времена инженерный офицер впервые видел крепость тогда, когда приезжал в нее на действительную службу. Коротко известное ему из науки и по чертежам делалось вполне новым, когда он в первый раз видел — это коротко известное в натуре. Таково свойство способности человека воспринимать впечатления». Соединение теоретического представления о предмете с его познанием на практике должны идти рука об руку, и не только в фортификации, артиллерии и мореходном искусстве, даже в изучении богословия, потому что богословие «является совершенно иным в результатах своих, когда не довольствуются одним теоретическим изучением христианских добродетелей, а к теоретическому присовокупляют практическое».
О соединении теории с практикой немало говорил и Нахимов. Для моряка практической служба могла быть только в море, и офицер, по мнению Нахимова, должен был вникать во все события, происходящие на корабле. Вот как выглядели наставления Нахимова в рассказе офицера, служившего лейтенантом на фрегате «Кулевчи».
«На юте ставили бизань, матросы разбежались с бизань-шкотом, дернули его, и он лопнул. Павел Степанович, увидя это, рассердился и накричал на меня. Мне сделалось досадно. Чем, думаю себе, виноват я, что бизань-шкот лопнул, не я же его делал...
— Г-н Корчагин, — сказал мне Павел Степанович, — у нас лопнул бизань-шкот-с!
— Как же-с, лопнул сейчас. — Как, думаю себе, забыть такое важное происшествие.
— Вы мне должны сказать, почему он лопнул?
— А Бог его знает, — отвечал я равнодушно. Павел Степанович посмотрел на меня с удивлением.
— Во-первых, г-н Корчагин, подобные ответы как-то странны; ежели бы я имел право, то посадил бы вас за это на покаяние на два года, а во-вторых, кому же знать причину такой простой вещи, как не нам с вами, г-н Корчагин! Царям много дела-с; им есть о чем думать: во Франции революция, в Германии также; о бизань-шкотах ближе всего позаботиться мичманам».
Вот так, в шутливой форме и без лишних нравоучений Нахимов приучал молодых офицеров к тому, чтобы не быть сторонними наблюдателями на корабле.
Известно, что учить лучше не словами, а делами, и личный пример — лучший педагог. Как-то на учениях корабль «Адрианополь» совершил неудачный маневр и оказался в опасной близости к кораблю «Силистрия», которым управлял Нахимов. В результате ошибки капитана «Адрианополя» столкновение стало неизбежным. Что же сделал Нахимов?
— С крюйселя долой! — раздалась его команда. И в ту же минуту замелькали загорелые руки по вантам, мгновение — и матросы спрыгнули на палубу.
— Все на шкафут за грот-мачту! — скомандовал Нахимов. Вовремя — еще миг, и на «Адрианополе» затрещал утлегарь — продолжение бушприта — и колом вошел в борт «Силистрии». Ну, а вслед за этим стали рваться ванты на грот, потом на бизань мачте, с треском полетели в воду катер и шлюпка, закачалась бизань-мачта, крюйс-стеньга рухнула вниз, сломав марс и бегин-рей. Во время столкновения только один человек оставался на месте — Нахимов. Он не ушел с юта, даже когда посыпались осколки рангоута и падающая мачта едва не придавила его.
— Отчего же вы не сошли с юта и подвергли себя верной опасности? — спрашивал его на другой день старший офицер.
— Такие случаи предоставляются редко, и командир должен ими пользоваться. Надо, чтобы команда видела присутствие духа в своем начальнике; тогда она будет вполне уверена в нем и в критические минуты будет спокойна.
Схожие позиции имели Брянчанинов и Нахимов и в вопросе о наказаниях.
«Мало одних замечаний, — считал Нахимов, — с них надо взыскивать, и чем чаще это будет делаться — тем лучше. Надо, чтоб эти молодые люди для их же пользы поняли с ранних лет всю строгость дисциплины на море. Конечно, наказания должны быть сообразны с воспитанием и летами; так, например, неповоротливого и сонливого надо посылать по нескольку раз на вахту чрез салинг, ленивого ставить не в очередь на вахту, по смене сажать на салинг; в ночное время ставить вместо часового смотреть вперед; на якоре — не увольнять на берег, ставить в караул и проч., и проч.».
Святитель Игнатий напоминал, что «молодежь сметлива. Если она увидит, что власть начальника и воспитателя, несмотря на свою кротость, исполнена твердости и решительности, что она не колеблется ни нежностию, ни лестию, заставляющими начальника отступать от требований благоразумия и истинной любви, то получает уважение и доверенность к власти, и принимает относительно ее стройное, почтительное положение. Кроткая, вежливая просьба начальника признается приказанием, которое надо исполнить». Он сравнивал наказания моряков и новоначальных монахов: «При тщательном, долговременном практическом изучении наказаний для молодых людей должно сознаться, что только два наказания должны быть допущены как существенно нужные и полезные: выговор и арест. Арест непременно должен сопровождаться диетою и удалением от всякого самократчайшего по времени общения с товарищами и со всяким лицом, могущим повредить безрассудным соболезнованием и советом тот образ мыслей, который должен сформироваться у арестованного во время его ареста. Диета необходима по той причине, что при ней только ум виновного может возобладать над своим душевным волнением и ожесточением».
Из своей монастырской кельи архимандрит Игнатий внимательно следил за событиями начавшейся Восточной войны, читал репортажи в газетах и статьи журналах, переписывался с Н.Н. Муравьевым, наместником Кавказским и командиром Отдельного Кавказского корпуса, у которого служил адъютантом брат Брянчанинова. Игнатий не считал свой пристальный интерес к военным делам не подобающим монаху, рассуждая так: «всякому православному христианину свойственно желать всевозможных благ: во-первых, православному Отечеству, во-вторых — единоплеменным и всем православным народам, наконец, всему человечеству». Так же поступил епископ Иннокентий (Херсонский), когда заказал для себя карты Крыма и отслеживал все продвижения русских и вражеских войск, когда намеревался служить в осажденном Севастополе и внимательно прочитывал все донесения от оставшихся в городе священников. Все, кто бывал в его келье, говорили, что она больше похожа на штаб армии, чем комнаты главнокомандующего сухопутными и морскими силами в Крыму князя А.С. Меншикова.
В письмах Муравьеву святитель Игнатий давал духовные советы и наставлял, приводя в пример события из Библии и русской истории. «Развивайте в русских воинах живущую в них мысль, что они, принося жизнь свою в жертву Отечеству, приносят ее в жертву Богу и сопричисляются к святому сонму мучеников Христовых. Гораздо вернее идти на штыки с молитвою, нежели с песнею: песнь приносит самозабвение и прилична Римлянину; а молитва доставляет воодушевление и прилична благочестивому Христианину, — писал он Муравьеву. — “Христианская вера порождает героев”, сказал герой Суворов, — и постоянных героев, а не минутных. Российская история представляет единственный пример Христианского мученичества: многие Русские — не только воины, но и архиереи, и бояре, и князья — приняли добровольно насильственную смерть для сохранения верности Царю: потому что у Русского по свойству восточного Православного исповедания, мысль о верности Богу и Царю соединена воедино. Русский Царь может сказать о себе то, что сказал о себе Святый Царь Израильский Пророк Давид: “Бог... покаряяй люди моя под мя” (Пс. 17:48)».
Анализируя события на театрах военных действий, святитель Игнатий видел не одну их внешнюю сторону, ему открывалась их подоплека, глубинная суть происходящего: «Настоящая война имеет особенный характер: в течение ее постепенно открываются взору народов и правительств тайны, которых в начале войны они никак не могли проникнуть. К счастию — откровение этих тайн совершается к пользе дорогого Отечества нашего и ко вреду наших врагов. Последнее требование союзников, чтоб им были предоставлены замки, охраняющие Босфор и Дарданеллы, обнаружило пред изумленной Европой замыслы Англо-Французов, замыслы овладения Турцией и всем востоком. Уже и прежде изумилась Европа, увидев бесцеремонное обращение правительств Английского и Французского с малосильными державами, и варварское обращение их воинов с жителями занятых ими городов». Англичан Игнатий назвал «бесчеловечными и злохитрыми карфагенянами», особенно после событий у Карса.
Во время Восточной войны войска под командованием Муравьева осаждали на Кавказе турецкую крепость Карс. Гарнизон в крепости был турецкий, а командовали им английские офицеры. Муравьев блокировал крепость, чтобы избежать штурма и напрасных потерь, и предложил туркам капитуляцию. Но под давлением англичан те ответили отказом. Тогда Муравьев приготовился к длительной осаде.
Однако гибель Нахимова в июле 1855 г. и последовавшее вслед за тем оставление Севастополя заставило командование изменить планы. 17 сентября состоялся первый штурм Карса. Прекрасно укрепленную крепость с огромным, многотысячным гарнизоном сразу взять не удалось. Святитель Игнатий в своих письмах всячески поддерживал Муравьева. «Вам не будет противно, что инок в тишине своей кельи думает о Вас в то время, как Вы на ратном поле должны решать самые сложные военные задачи, приготовленные усовершенствованным военным искусством и утонченно-хитрою политикою новейшего времени. По крайней мере, когда смотришь, обратившись лицом к западу, видишь это. Живем в эпоху матерьяльного прогресса, и многие прежние аксиомы, даже в военном искусстве, должны получить или чистую отставку, или значительное изменение».
Читая письма Игнатия к Муравьеву, сразу видишь, что Брянчанинов получил военное образование. «Опыты должны указать на способ действия, наивыгоднейший для настоящей войны. Когда пуля неожиданно поумнела, надо узнать в какой цене остался штык», — писал он. Читатели газет в Петербурге недоумевали, почему Муравьев так долго не может взять крепость, они ожидали со дня на день победных реляций, которые все не приходили. А святитель Игнатий ободрял Муравьева и напоминал ему библейскую историю о взятия крепости Раввах. «Укрепи брань твою на град, и раскопай и изучай» (2 Цар., 11:25) — такой приказ отдал царь Давид после первой неудачной попытки штурма.
Наконец, 14 ноября 1855 г. Карс с гарнизоном в 16 тысяч человек капитулировал. Святитель Игнатий с восторгом поздравил Муравьева: «Долговременная, единообразная, скучная для любителей новостей ежечасных блокада Карса увенчалась результатом, пред которым мал результат блестящего похода в этом краю, предшествовавшего Вашему. Союзники не могут поправить своей потери... Поздравляю, поздравляю Вас!» Взятие крепости, имеющей важное стратегическое положение на Кавказе, помогло вернуть Севастополь. При подписании мирного договора в Париже в марте 1856 г. Россия обменяла Карс на Севастополь, Кинбурн, Керчь и Балаклаву.
Не менее пристальное внимание святитель Игнатий уделял военным действиям на море, тем более, что они разворачивались буквально на его глазах. 14 апреля 1854 г. британский флот под командованием адмирала Чарлза Непира вошел в Балтийское море. Английское Адмиралтейство поторапливало командующего начать боевые действия рядом с Петербургом, и чтобы укрепить дух своих моряков, английскую эскадру в 17 вымпелов провожала в поход на рассвете сама королева Виктория. В те дни она родила сына, но, по мнению близких, больше интересовалась войной, чем ребенком: «...я жалею о том, что не родилась мужчиной и не могу лично принять участие в этой войне», — признавалась Виктория и назвала начало похода зрелищем «прекрасным и волнующим».
Однако ни приказы Адмиралтейства, ни присутствие самой королевы не заставили Непира начать действовать немедленно. В своих донесениях он ссылался на то, что Финский залив медленно очищается ото льда, но в действительности адмиралу мешал действовать не лед, а здравый смысл — путь к Петербургу лежал мимо Свеаборга и Кронштадта, которые при ближайшем рассмотрении оказались не такими «игрушечными», какими виделись из Лондона. Без потерь пройти мимо них было нельзя. Потому адмирал отправился крейсировать в Ботнический залив, ожидая, не выйдет ли русский флот в открытое море, чтобы сразиться. На заседании парламента даже обсуждали вопрос, как обезопасить английские купеческие суда в Ботническом заливе от «страшной» русской флотилии канонерских лодок.
«Из нашего монастыря в ясную погоду был очень хорошо виден английский флот, особливо та часть его, которая стояла на северном фарватере, — писал архимандрит Игнатий из Троице-Сергеевой пустыни. — Наши паровые канонерские лодки отлично хороши, не нравятся очень англичанам, а нам напоминают рождение флота русского при Петре I и обещают возрождение его в наше время...» В результате парламент решил выслать на помощь Непиру еще кораблей. В июне на соединение с англичанами пришла французская эскадра, и теперь флот союзников составлял 50 вымпелов.
А настоятель монастыря архимандрит Игнатий наблюдал попытки захватить Свеаборг и предсказывал долгую войну. «После бесплодного и долгого стояния неприятельских флотов перед Кронштадтом, эти флоты удалились; теперь они обстреливают Свеаборг. Гранитные скалы, из которых высечены верхи этой крепости, и не слышат бомбардирования огромными снарядами, против них употребляемыми; сгорели в крепости деревянные некоторые постройки, которым, признаться, и не следовало бы быть, и которые явились единственно в чаянии нерушимого мира... по всему видно, что война продлится!» Только за три дня — с 28 по 30 июля 1855 г. — англо-французский флот выпустил по крепости Свеаборг 21 тысячу снарядов. Однако захватить крепость и подойти к Петербургу союзники так и не смогли.
Что представлял собой Балтийской флот России в тот момент? Когда началась война, морской министр Великий князь Константин Николаевич подал Императору записку о состоянии Балтийского флота. «Из всего числа линейных кораблей Балтийского флота нет ни одного благонадежного для продолжительного плавания в отдаленных морях. Совершить переход из Балтийского моря в Средиземное могут 11 кораблей. Остальные в состоянии плавать не далее Немецкого моря, вблизи своих портов. Собственно боевая сила Балтийского флота состоит из 11 парусных линейных кораблей, которые могут составить эскадру и идти против равного в числе неприятеля за пределы Балтийского моря. 25 кораблей, считая в том числе и упомянутые 11, могут вступить в бой с неприятелем в наших водах, но идти на войну далее не в состоянии». Зачем же нужны военные корабли, если они не могут идти на войну, возникает естественный вопрос? — Его после начала войны задавали многие, и ответ на него был горький и неутешительный: Балтийский флот оказался более годен для парадов, нежели для походов. Не случайно флот России на Балтике британцы называли «игрушкой императора».
Иное дело Черноморской флот, созданный энергией адмирала Лазарева и его учеников. После Наваринского сражения и блокады Дарданелл в 1829 г., подписания договора России и Турции в 1833-м, утверждения России в северо-западной части Америки, открытий русских моряков в кругосветных экспедициях Британия стала ревниво следить за российскими военно-морскими силами. В середине XIX в. она начала проявлять повышенный интерес к Дальнему Востоку, Камчатке, Охотскому морю, демонстрируя, что все моря мира считает своими исконными владениями и не желает мириться с конкуренцией.
В 1830-е годы в петербургских гостиных передавали в разных вариантах разговор Императора Николая с британским послом:
— Зачем вам строить такой большой флот, Ваше величество?
— А вот именно затем, чтобы вы уже больше не осмеливались задавать мне подобные вопросы.
На Черном море явно делали не «игрушки», и британцы почувствовали это раньше других. В 1841 г. главный кораблестроитель английского флота В. Саймондс посетил Севастополь. Он осматривал русские военные корабли молча, покусывая губы, после чего сообщил в Лондон: «Там пахнет морской нацией, чего на Балтике я не заметил, и ежели правительство поддержит, то морская часть в Черном море в скором времени очень усилится».
Мнение, высказанное специалистом, убедило британское правительство в существовании еще одной морской державы, флот которой способен приносить пользу своему Отечеству. И потому целью вступления Британии в войну было в первую очередь ослабление России, уничтожение русского флота и его главной базы на юге — Севастополя.
Поводом к началу войны послужил обострившийся спор о Святых местах. Эти земли Палестины, связанные с событиями библейской истории, после Крестовых походов перешли во владение Римско-Католической церкви, но позже были вновь отвоеваны мусульманами. С утверждением там Османской империи, власти не препятствовали всем христианским конфессиям возводить у святынь храмы, монастыри, подворья и гостиницы для паломников, что было важным источником дохода для турецкой администрации. Храм Гроба Господня в Иерусалиме и храм Рождества Христова в Вифлееме были разделены для проведения богослужений между представителями различных христианских конфессий. В 1740 г. Франция добилась от султана привилегий для католиков, в том числе освобождения паломников от уплаты налогов, гарантий безопасности, тем самым выступив покровителем всех европейских паломников в Палестине. Победа России в русско-турецкой войне 1768–1774 гг. возродила традиции покровительства православным христианам на Востоке, русские цари еще с XVI в. выделяли деньги из казны на содержание и ремонт святынь. В начале XIX в. храм Воскресения в Иерусалиме сгорел, православные восстановили его на свои средства, выполнили роспись в византийском стиле и вынесли за пределы храма захоронения королей-крестоносцев.
В Европе в середине XIX в. на страницах газет заговорили о возвращении могил королей-крестоносцев, и в 1850 г. французским послом от имени всех паломников была вручена нота Османскому правительству с требованием восстановить права католиков в соответствии с капитулом 1740 г. Для подкрепления своих требований Франция отправила к турецкой столице новейший корабль «Шарлемань» с восьмьюдесятью пушками на борту.
Отчего во Франции, где главной религией давно стал атеизм, вдруг вспыхнул такой интерес к христианским святыням? Незадолго до этих событий Шарль Луи Наполеон Бонапарт провозгласил себя императором Франции Наполеоном III, и для укрепления авторитета ему нужны были не только корона и мантия, но и победы. Межконфессиональный спор пришелся как нельзя кстати, и лучшего повода взять реванш за 1812 г. он не придумал.
Дипломатическая переписка тех лет свидетельствует, что Николай I не стремился к разрешению конфликта военными средствами. В феврале 1853 г. Император для урегулирования спора направил в Константинополь миссию во главе с князем А.С. Меншиковым, ее участником был и начальник штаба Черноморского флота В.А. Корнилов. Переговоры продолжались почти три месяца, но судьбу их решали вовсе не российский и турецкий представители. Английский посол лорд Чарлз Стратфорд-Каннинг, виконт де Редклифф, который стоял за спиной турецких чиновников, делал всё, чтобы разногласия между Турцией и Россией переросли в прямое военное столкновение. Он даже пошел на подлог проекта договора: вместо слов о праве России «делать представление в пользу церквей Константинополя» в документе оказались слова «давать приказы», что меняло и его содержание, и тон, в такой редакции он стал носить агрессивный и повелительный характер. Сочтя себя оскорбленной, Турция отказалась подписать договор и разорвала отношения с Россией.
Франция при помощи своего новейшего корабля надавила на Турцию, а Николай I отдал 14 июня приказ о введении русских войск в дунайские княжества Молдавию и Валахию. В манифесте о начале войны говорилось: «Не завоеваний ищем мы, в них Россия не нуждается. Мы ищем удовлетворения справедливого права, столь явно нарушенного. Мы и теперь готовы остановить движение наших войск, если Оттоманская порта обяжется свято соблюдать неприкосновенность православной церкви». Но Турция, убедившись в поддержке европейских держав, на попятную не пошла.
Святитель Игнатий писал 18 сентября 1854 г.: «Воодушевление народа (по случаю войны) здесь необыкновенно. Смешны французы и англичане! Фактически доказывают, что России необходимо владеть Босфором, без чего ее береговые владения на Черном море всегда могут подвергаться, и на большем протяжении, нападению врагов».
Игнатий не случайно заговорил о Босфоре. План возможной высадки десанта в район Босфора разрабатывался в 1830-е годы адмиралом М.П. Лазаревым и Н.Н. Муравьевым, в те годы командиром 5-го армейского корпуса, с которым Брянчанинов был в родственных и дружеских отношениях. Лазарев, сторонник активной политики и решительных действий, предлагал вообще исключить возможность прохождения английского или французского флотов через Босфор и Дарданеллы. «Франция готовится к сильной войне, а нею вместе и все прочие державы для отражения внезапного ее вторжения. Ежели французская эскадра покажется в Дарданеллах, то флот наш немедленно отправится в Босфор, и без всякого сомнения приказано будет атаковать ее. Хорошо, если бы англичане к тому времени с ними поссорились». Этот план реализован не был — Франция не решилась тогда выступить в одиночку.
В одиночку пришлось воевать России во время Восточной войны, и о десанте на берега Босфора пришлось забыть. Игнатий писал Муравьеву: «Поход к Босфору и Дарданеллам признаю невозможным до того времени, как события определят: сделают ли высадку союзники для действий против Грузии; поход к Трапезунду, как и ко всякому другому приморскому месту, считаю малополезным, если не вполне бесплодным, в войне с неприятелем, имеющим все преимущества на море...»
Блестящая победа эскадры Черноморского флота под командованием адмирала Нахимова над турецким флотом 18 ноября 1853 г. под Синопом вызвала восхищение Игнатия, и он не смог удержаться, чтобы не написать Нахимову. «Милостивый государь Павел Степанович! Подвиг Ваш, которым Вы и сподвижники ваши с высоким самоотвержением подвизаетесь за Россию, обратил к Вам сердца русских. Взоры всех устремлены на Вас, все исполнены надежды, что сама судьба избрала Вас для совершения дел, великих для Отечества, спасительных для православного востока. Не сочтите странным, что пишет Вам русский, не имеющий чести лично [быть] знакомым с вами. Примите дружелюбно мои строки, примите присланную при них на благословение Вам от обители Преподобного Сергия икону Святителя Митрофана Воронежского, новоявленного чудотворца. Пред этой иконой братство здешней обители отслужило молебен угоднику Божию и с нею присылает Вам свои усердные молитвы о том, чтобы Святитель Митрофан содействовал Вам к поруганию врагов. Вы спросите: почему от обители Преподобного Сергия — икона Святителя Митрофана?
Когда впервые сооружался Черноморский флот в Воронеже по повелению Петра Великого... Святитель Митрофан содействовал гениальному царю казною своею в сооружении судов. “Всякий сын отечества, — сказал Святитель, — должен посвящать остатки от издержек своих нужде государственной. Прими же, Государь, и от моих издержек сии оставшиеся деньги и употреби против неверных”. При этом епископ Воронежа поднес царю шесть тысяч рублей серебряными копейками.
Теперь Святой Митрофан сделался богаче и могущественнее, как свыше облаченный благодатью чудодейства. Да снидет он на помощь к тому флоту, от основании которого он присоединил свои усилия великим трудам государя! Да снидет он на брань против тех неверных, против которых возбуждал православного царя, и против гордых помощников их. Снишел некогда ангел господень в войско фараона, дерзнувшее пуститься по дну расступившегося моря вслед за израильтянами, помрачил взоры египтян, связал колесницы их невидимою силою, потопил врагов народа божии водами, возвратившимися в свое лоно. Так и ныне да снидет Святитель Митрофан с ликом прочих святых земли русской, всегда отличавшихся любовью к Отечеству, да снидет к флотам иноплеменников, да свяжет и оцепенит машины, на которые они уповают, да потемнит их умы, да расслабит и руки их, а вам дарует победу, которую всех нас принуждена будет провозгласить чудом. Черное море, вскипевшее под ладьями наших предков, когда они, будучи идолопоклонниками, покусились восстать против православного Цареграда, теперь воздвигни столько справедливо гневные волны, устреми их против колоссальных машин Европы, скопивших на водах твоих для поддержания тяжкого ига, под которым стонет православие Цареграда, порабощенного последователями Магомета. С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтесь!..»
Вот на какую высоту Брянчанинов поднял победу при Синопе — он ее видел победой над тяжким игом, под которым «стонет православие Цареграда, порабощенного последователями Магомета»! Для православных спор о святых местах вовсе не был пустой формальностью и не сводился, как иногда пытаются изобразить, к разногласиям по поводу того, у кого должны храниться ключи от Храма Гроба Господня, и кто имеет право чинить на нем крышу. Нет, вопрос стоял так: либо за православным населением Османской империи сохраняется право на покровительство и помощь со стороны единоверной России, либо они лишаются этой возможности и навсегда остаются «райя» — скотом, как именовали христиан в Турции.
И святитель напомнил об этом.
Получив письмо от архимандрита Игнатия, Нахимов немедленно, среди забот о починке кораблей и подготовке к войне принялся диктовать ответ: «Ваше преосвященство! Не нахожу слов для выражения глубокой признательности моей за внимание, оказанное Вами лично мне и товарищам моим по службу письмом Вашим от 1 февраля и за молитвы Ваши о нас и за благословение нас от Вашей обители иконою Святого Митрофания Воронежского Чудотворца. Ходатайство Церкви перед Господом Богом об успехах оружия православного царя нашего подкрепляет дух наш и упование на всесильную святую помощь Господа в защиту православия. Утешительные слова Ваши тем глубже проникли в души наши, что получены во время приготовления нашего к принятию святых таинств. Исполнив этот священный долг христиан, каждый из нас с новыми силами готов вступить в рать драгоценного отечества нашего. Икона святителя будет щитом нашим. Это изображение святого лика будет всегда сопутником моим на море и молитвы пред ним — утешением моим в час скорби.
Но простите, что и после такого внимания к нам осмеливаюсь, по общему желанию моих сослуживцев, еще утруждать Вас покорнейшею просьбою — молить Господа Бога об успокоении души бывшего начальника и благодетеля Черноморского флота адмирала Михаила Петровича Лазарева. Его неусыпным трудам и попечениям обязаны мы настоящим воинственным состоянием кораблей и бодростью духа, способствовавших при помощи Божией выполнить повеление нашего царя. Его деятельность, его бескорыстное самоотвержение поныне руководит нами в служебной и частной жизни. Да успокоит Господь душу незабвенного адмирала Лазарева и позволит удержать силы наши...»
Благодаря этому письму мы знаем, перед каким образом возносил молитвы адмирал Нахимов, как причащался святых таинств Великим постом в 1854 году. И как не забывал просить священство о вознесении молитв за того, кого считал своим учителем — адмирала Лазарева.
Церковь Святителя Митрофания, по форме напоминавшую перевернутое днище корабля, воздвигли в Севастополе уже после гибели Нахимова, в 1858 г., на Корабельной стороне. В годы Великой Отечественной войны церковь была разрушена, от нее осталась лишь колокольня, ныне она возрождается на том же месте в новом здании.
В феврале или марте Нахимов получил еще одно письмо от неизвестного ему адресата: «Великий адмирал, победитель при Синопе! Посылаю тебе снимок с чудотворной иконы великого угодника Божия Николая Чудотворца. Прикажи с того великого угодника снять две иконы точно так, как здесь изображено: одну маленькую, которую носи на груди, а другую большую, и, осветивши их, отслужи молебен и поставь большую икону на корабле и со всеми тебе подчиненными молись с верою этому великому угоднику. Он даст тебе силу, и крепость, и победу на врага рода христианского».
Если бы Нахимов получил такое письмо в молодые годы, то, наверное, усмехнулся бы и забыл о нем. Теперь, на склоне лет, всё виделось яснее и проще. Во время Синопского сражения Нахимову был 51 год, в этом возрасте человек, склонный к осмыслению происходящего, думает о том, что уже бóльшая часть его земной жизни миновала, и поневоле размышляет о жизни вечной. Нахимов просил своего друга Михаила Рейнеке заказать две названные иконы — одну большую, для корабля, и маленький образок у золотых дел мастера для себя: «Я бы носил его на груди, а большой грудной образ, не напишешь ли к Стодольскому, чтоб приказал в Суздале с этого рисунка снять копию и прислал бы сюда». Рейнеке думал послать рисунок в Феодосию к Айвазовскому, чтобы тот написал большую икону. Кто взялся за эту работу, установить не удалось, но она была выполнена — большой образ прислали в Севастополь с почтой в июле 1854 года.
Что касается маленького образка, то о нем Нахимов просил особенно настойчиво — и вот почему: «...любезный Миша, если золотых дел мастер не возьмется сделать образок, то купи мне в лавках с изображением Николая Чудотворца, освяти его и пришли мне. Совестно признаться, а у меня ни крестика, ни образка нет на груди!!!» Три восклицательных знака говорят сами за себя, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Племянник Нахимова, который был в Севастополе, сообщил Рейнеке: «Заветный образок Св. Чудотворца Николая он носит на груди постоянно».
В те дни Нахимов на берег не съезжал — жил на корабле. Он простудился, когда делал смотр кораблям. Болел так тяжело, что, по собственному признанию, не вставал с дивана и ничего, кроме лекарств, не мог проглотить. «Мне хотелось бы отдать военный приказ по эскадре, — писал Нахимов 24 марта 1854 года, — в котором высказать в кратких и веских словах, что это война священная, что я уверен, что каждый из подчиненных горит нетерпением сразиться с защитниками Магомеда — врагами православия, что павшего в бою ожидает бессмертие, за которое будет молиться Церковь и всё православие, победившего — вечная слава, и, наконец, самые летописи скажут потомкам нашим, кто были защитники православия! Но как ни бьюсь, не могу сказать, ничего у меня не выходит. Потрудись, дружок! Если ты здоров и в духе, составь мне приказ. Ты этим большое бремя снимешь с меня».
Не случайно Нахимов заговорил об этом приказе после Синопа — письмо святителя, безусловно, повлияло на восприятие Нахимовым происходящего, особенно в преддверии большой войны. Теперь он воспринимал ее как священную борьбу за веру, отсюда и его слова «о нетерпении сразиться с врагами православия», и напоминание о жизни вечной для павших на поле брани, и о том, что за воинство «молится Церковь и все православие», и, наконец, ободряющие слова о грядущих потомках, которые опишут их деяния в летописях славы. Все включил в себя приказ Нахимова «в кратких и веских словах», хотя он, по всегдашней своей скромности и нелюбви к писанию, посчитал, что у него «ничего не выходит».
