«Для тех, кто любил Россию и был верен Господу»
Личность Владыки вошла в нашу жизнь в тяжелейшие времена, когда началось разрушение не только Советской России, уже сложившейся государственности, но и новой России, страшных нападок на Православную Церковь. В те времена последним бастионом оставалась Церковь, против которой были направлены все усилия врагов Отечества. И митрополит Иоанн встал во весь рост. Он обладал негромким, глуховатым голосом и был невысокого роста. Митрополит Иоанн пришел на Петербургскую кафедру из Самары. Он много писал о России, исповедуя три главные ценности: Бог, Православие, Россия. Владыка обладал незаурядными и глубокими познаниями. Я встречался с ним несколько раз, брал благословение, а однажды мне довелось с друзьями-писателями побывать у него в петербургской резиденции. Белов Василий Иванович, Распутин Валентин Григорьевич, Бородин Леонид Иванович и аз многогрешный провели удивительный вечер с Владыкой Иоанном. На дворе стоял 1992 год. В те времена иноверцы, несмотря на вражду, объединились в совместных акциях по одурманиванию русского народа. Они ходили по Волге на теплоходе, а наш простой и доверчивый русский народ встречал их как дорогих гостей с хлебом-солью, предоставлял для выступлений различные площадки кинотеатров, театров и стадионов. Эти деятели вещали и вещали, приобщая варварскую Россию, по их мнению, к западным ценностям. Они именовали себя спасителями и просветителями русской темноты.
В тот вечер мы спрашивали у митрополита Иоанна: «Святый Владыка, как быть?» А он смиренно отвечал: «Гнать их в шею!». Его слова актуальны до сей поры. Хотя в те времена были сплошные заезды проплаченных западных гастролеров. У меня был рассказ, как один парень признавался, что подыгрывал этим заморским деятелям. Его выкатывали в инвалидной коляске на сцену, а в это время так называемый пастор неистово ревел: «Сейчас ты встанешь и пойдешь! Сейчас ты встанешь и пойдешь!» Мнимый инвалид вставал под наигранный рев публики. Поэтому наш смиренный и незабвенный святый Владыка призывал: «Гнать их в шею!».
Труды Владыки о России, его собрания сочинений издаются до сих пор. Хотя в недавней беседе со мной Олег Анатольевич Платонов, воспитанник Владыки, признавался, опечалившись, что сегодня стали меньше читать книги митрополита Иоанна. Но в те времена чтение трудов Владыки было повсеместным для тех, кто любил Россию и был верен Господу. Труды митрополита читали с душевным усердием и огромной пользой для души. В 90-е годы было мало книг, но благодаря Владыке начали выходить в свет труды святителя Игнатия (Брянчанинова), книги Тихомирова и Леонтьева. Владыка одним из первых начал утолять голод по духовному просвещению, по возрождению России. Поэтому значение служения Владыки нисколько не уменьшилось и продолжает расти.
Дело наших отцов по просвещению народа не пропадет. Многомиллионные издания святоотеческой литературы не попадут на помойку. Кстати, недавно один случай ранил мою душу. Я проходил мимо помойки и приметил кипу хороших книг и расстроился, но успокоился только тогда, когда не нашел среди них православной духовной литературы. Поэтому я спокоен за наш народ. Конечно, есть издатели и читатели, но не хватает делателей. Недавно я вернулся с Северного Кавказа, где православным живется трудней, чем нам в Богоспасаемом граде Москве, но там люди сильные, они выдержат.
Дай Бог доброго здравия нынешнему митрополиту Санкт-Петербургскому и Ладожскому Варсонофию, поддержавшему установку памятника Владыке Иоанну в Петербурге.
«Надгробное рыдание творяще песнь...»
Всей своей жизнью мы зарабатываем себе свою смерть. Только смерть обозначает истинные масштабы ушедшего человека. Особенно писателя.
Насколько тиха и величественна была земная кончина Владимира Солоухина, настолько же резко в эти, после похорон, дни поднимается его и без того огромное значение для русской словесности. Незадолго до смерти исповедовавшийся и причастившийся, он удостоен был великой чести быть отпетым в храме Христа Спасителя самим Патриархом. Это ли не знак Божеской милости? И еще ко всему тому упокоился в родной владимирской земле, в селе Алепино, рядом с матерью Степанидой Ивановной и отцом Алексеем Алексеевичем.
Как шелуха отпали враз наветы и поклепы на него. Предстала перед всеми истинная независимость писателя. Не угодивший ни правым, ни левым, ни властям, ни критикам, не скрывавший никогда своих православных убеждений, своих монархических взглядов, прошедший членство в КПСС, переведенный на все основные языки мира, писавший всегда только от первого лица, писатель сорок лет (сорок!) был в центре внимания, в числе тех немногих, кто определял нравственный климат эпохи, кто, как гигант, поддерживал духовный свод современности.
Горе, как его ни жди, обрушивается со всей тяжестью и пригибает внезапно. И только в православном обряде отпевания мы вновь обретаем силы жить дальше и надежду, что дело такого великого человека будет продолжено. Главное дело Владимира Солоухина — действенная любовь к России, к русской культуре. Помню, как громко, во всеуслышание, раздались гневные слова Владимира Алексеевича, нарушившие навсегда эйфорию октябрьского переворота. Кто-то при нем похвалил фильм «Чапаев», особенно кадры, когда Анка-пулеметчица косит белогвардейцев. «Да как вы можете это хвалить! — закричал писатель. — Вдумайтесь, в кого она стреляет? Она же в русских людей стреляет!»
Помню, как горе октября 1991 года поразило всех нас, а Владимира Алексеевича в особенности. Думаю, он и прожил гораздо меньше отпущенного ему природой срока жизни от того, что русские, стравленные «мировой общественностью», стреляли в русских. Солоухин возвращал русским Россию, восстанавливал человеческий облик в человеке. Диву даешься, как он пронес в тяжелейшие времена свою подчеркнутую русскость, заставив уважать себя всех, заставив читать себя и следовать своим убеждениям. Именно заставив. Но на чем же держалась сила его уверенности в том, что именно он идет единственно верным путем в этой жизни? На том, что шел он путем Православия.
Не под мрамором модного московского пантеона упокоилось тело русского писателя — под простым деревянным крестом сельского кладбища. Он любил читать блоковское: «Похоронят, зароют глубоко, низкий холмик травой зарастет...». Не зарастет. Как может зарасти, когда тропа к его могиле вымощена нашей благодарной памятью за его уроки, уроки мужества и терпения, доброты и таланта.
На похоронах Федора Абрамова, на Архангелогородчине, теперь уже давно, еще когда марксистско-ленинская идеология отрицала Бога, Владимир Алексеевич, говоря надгробное слово, обратился к высокому библейскому слогу: «Земля еси и в землю отыдеши», — и перекрестился, и перекрестил усопшего собрата. «Могила великого человека, — повторил он слова Пушкина, — есть национальное достояние».
Вот и еще одним национальным достоянием мы стали богаче. Дай Бог и нам, каждому в свое время, упокоиться в земле нашей единственной, одинокой, многострадальной России.
Соединивший эпохи
Соединивший классику и наше время, в прямом смысле спаситель русской поэзии, кто это? Это Николай Рубцов. Не наследный принц, не потомок дворян, не из репрессированных; Сорбонны, Оксфорда, МГУ не кончавший, из литинститута изгоняемый. Более народного происхождения, чем у него, просто нет. Он из самых глубин русской жизни. Из самых! Без отца, вскоре и без матери, как он, этот зеленый росточек, детдомовец, выжил на всех безжалостных ветрах военного и послевоенного времени, как? Как эта сиротинка осталась живой, пробилась к вершинам русской и мировой культуры, как? Что спасало, что сберегло, что сделало Николая Рубцова одним из ведущих поэтов двадцатого века?
Не знаю, кто как ответит на этот вопрос, я же уверен, что никто, только Господь одарил его великим талантом, а нас, русских людей, Россию, его животворящими трудами.
Разве брали его в расчет властители дум, «шестидесятники»? Всплывшие на мутной волне двадцатого съезда, угодившие новым властям, все свои преступления свалившим на Сталина, они очень неплохо устроились в СССР. Въезжали в дачи, катались по америко-европам, хвастались знакомствами со знаменитостями, издавались без передышки, и кто их, всего через поколение, вспомнит? И где их достижения? Все дым, все прах. Знали ли они о Рубцове? Поняли ли из первых его публикаций все величие его таланта? Где там! Только и было, что обозвали его шарфиком. Да разве б смогли они уравнять его с собою, да еще и вообразить, что он выше их на десять голов, когда им было, славящим то Ленина, то вскоре певших оды его жертвам, то торопившимся одобрять уничтожение природы, затопление тысяч гектаров земель, убийство целины, то сочинявшим бравые тексты для песен строителей коммунизма, и тут же бегущих к очередной кормушке очередного генсека, когда им было понять, кто такой Рубцов? Да и что он знает о пост-пин-флойдовской культуре?
А он знал главное, знал, что «мать России целой — деревушка». Своей чистой душой он говорил родине, избушкам и деревьям родной деревни: «За старинный плеск ее паромный, за ее пустынные стога я готов безропотно и скромно умереть от выстрела врага». И как иначе? Здесь «звезда полей во мгле заледенелой... восходит ярче и полней, и счастлив я, пока на свете белом горит, горит звезда моих полей...».
Образ деревни — прародины России продолжается образом русской дороги, по которой идет поэт, «перекликаясь с теми, кто прошел, перекликаясь с теми, кто проходит... Здесь русский дух в веках произошел, и ничего на ней не происходит. Но этот дух пройдет через века! И пусть травой покроется дорога, и пусть над ней печальные немного, плывут, плывут, как мысли, облака...».
Не могла быть великая поэзия достоянием только села: и в городах русский народ — все бывшие деревенские — и память о земле-кормилице похоронена не во всех сердцах. И, подчиняясь зову небес, может быть, вопреки себе, поэт говорит: «Я выстрадал, как заразу, любовь к большим городам... Ах, город село таранит! Ах, что-то пойдет на слом! Меня же терзают грани меж городом и селом».
И дотерзали. А до января 71-го, подчиняясь обязанности русского таланта — служить России, служил. «Привет, Россия, родина моя! Как под твоей мне радостно листвою! И пенья нет, но ясно слышу я незримых певчих пенье хоровое... Как будто ветер гнал меня по ней, по всей земле — по селам, по столицам! Я сильный был, но ветер был сильней, и я нигде не мог остановиться».
И поэзия его не остановилась. Ее размножали, делали известной не издательства, не премии — благодарная память людская. И в горнице русской поэзии стало опять светло, это от рубцовской ночной звезды.
Самое важное: полюбивший поэзию Рубцова обязательно полюбит и Россию. И, глядя с высоты веков (взбежим на их холм и поглядим на поле русской поэзии), видно, что Пушкина, сменившего Державина, сменили Лермонтов и Тютчев. А Тютчева? Тютчева божественным провидением было приказано «продолжить книгою Рубцова».
Осенью 76-го года вдова поэта Александра Яшина Злата Константиновна собрала вологжан и москвичей, знавших Рубцова, на его отпевание в московской церкви Николы в Кузнецах. Ее очень страшило то, что зимой 71-го раба Божия Николая похоронили без «церковного пенья, без ладана, без всего, чем могила крепка». Отлично помню, как батюшка сказал: «Николай Рубцов очень многих привел ко престолу Божию». И очень многих соделал защитниками России.
И вернул русской поэзии ее предназначение.