Рассказы
Вкус клубничного варенья
Не открывая глаз, вижу, что из щелочки между шторами струится золотой свет. Он разливается по всей комнате, создает ощущение сказочного новогоднего праздника. Но откуда это сияние? То ли солнце заглянуло в окно, то ли этот свет просачивается из соседней комнаты, смешавшись с густым, сладким кофейным ароматом. «Это же воскресное утро», — радостно соображаю я спросонья. Вспоминаю, что сегодня утром я собирался своей любимой более полувека жене Ниночке сварить и принести, как показывают в кино, кофе в постель. Пусть понежится, порадуется моей заботе, выразит мне свое восхищение, скажет добрые слова. Но Ниночка, как всегда, опередила меня. А я опять ее обманул? Сколько же раз за пятьдесят четыре года совместной жизни я подавал кофе в постель жене? Не считал, но знаю, очень мало. Это она, как вешняя пташка, всегда просыпается первой.
Вздохнув, я надел тапочки, накинул халат и отправился в ванную. Пробыл там недолго, но, когда вошел в кухню, обомлел: красиво сервированный завтрак уже был на столе. Я почему-то подумал, что это поле сражения, в котором всегда побеждает моя Ниночка. В центре, как высокая смотровая башня, красовалась тарелка с блинами. Они, смягченные сливочным маслом, искрились и распространяли сложный, вкусный запах, основной ноткой которого была ваниль. Я очень люблю этот ванильный, ассоциирующийся с воскресеньем запах, этот праздничный завтрак из Нининых рук. Картину дополняли вазочки со сметаной, разными вареньями. Кофейник на этом поле был, явно, генералом.
— Доброе утро, Ниночка.
Жена подставила свою щеку для поцелуя, усмехнувшись:
— Опять проспал?
Я виновато улыбнулся.
— Ты хотя бы не варила кофе, я же обещал это сделать. Тем более, что я собирался побаловать тебя своим новым рецептом.
— Конечно, обещал, но и мне радостно за тобой поухаживать, мой родной Мишенька, — напевно сказала жена.
Я подчинился ее властному жесту, означавшему, что я должен сесть за стол. Она тонкими пальчиками аккуратно раскладывала блины по тарелкам.
— Ты с чем, Миша, будешь есть блины?
— Ну ты же знаешь мои вкусы. Правда, за таким застольем они могут меняться. Уж больно выбор богат. Все попробовать хочется.
— Сгущенку положить?
— Да, если можно.
Нина по-девичьи грациозно изящной витой ложечкой полила блины медового цвета плотным, тягучим сгущенным молоком. Я, залюбовавшись этой картиной, не заметил, что она продолжает подливать молоко.
— Спасибо, родная. Хватит. Я еще с чем-нибудь попробую. Хочу растянуть удовольствие нашего с тобой воскресного свидания за завтраком.
— Тогда кофе наливай себе сам, — сказала Нина.
Я налил себе полную кружку любимого напитка, но, прежде чем отглотнуть, приблизил емкость к своему носу. Я вдыхал горячий, терпкий аромат, как лекарство, как возбуждающее снадобье. Эту мою ароматерапию Нина прервала сообщением:
— А я сегодня пью чай.
— Почему?
— Мне сегодня так хочется. И аромат моего чая с сибирскими травами не хуже твоего кофейного будет.
— Да, аромат — это одна из ярчайших красок жизни. Недавно прочитал, что на свете есть три самых вкусных запаха.
— Это какие же? — заинтересовалась Нина, отрезая кусочек своего блина, густо политого клубничным вареньем.
— Запах горячего кофе, свежей выпечки и страниц новой книги, — выпалил я.
— Особенно, если ее написал ты сам, — резонно добавила жена и понимающе улыбнулась.
— Да, родная моя Ниночка, это правда, запах новой своей книги я обожаю и считаю его наилучшим.
— Но есть еще много запахов, которые дороги человеку.
— Это какие же? — в свою очередь поинтересовался я, нехотя оставляя любимую мысль о своих новых книгах.
— Например, запах свежескошенной травы, морского воздуха, новогодней елки и мандаринов, летнего дождя... запах, который исходит от наших маленьких внуков. Я им наслаждаюсь.
— Но это ведь непищевые запахи. А я люблю запахи съестного.
В подтверждение своих пристрастий я сунул нос в ароматный пар, струящийся из кружки с кофе, потом положил в рот большой кусок блина и стал смачно и звучно жевать. Моя оценка этой дегустации была однозначной:
— Волшебство! Волшебство, — повторил я.
— Миша, ну ты же не ребенок, помолчи, когда ешь. Сначала прожуй, а потом говори, — поучила меня Нина.
— Хорошо, хорошо, родная, — ответил я, дожевывая блин.
На минутку я замолкаю, забывая о наставлениях жены. С удовольствием, маленькими глотками отпиваю кофе, ощущая, как благородный напиток проливается внутрь меня, как его аромат проникает в мои ноздри, в горло. Он возбуждает, бодрит, радует.
Жена вновь возвращает меня в реальность.
— Миша, ты что — засыпаешь?
— Наоборот, просыпаюсь, — трепеща ноздрями, поясняю ей свое состояние.
— Просыпаешься, закрывая глаза?
— Это я, родная, от удовольствия щурюсь, как коты на солнышке.
— Ты, мой любимый, всегда с причудами.
— Ну не всегда, может иногда, по воскресеньям, когда на столе такие вкусные блины.
— Я тоже люблю блины.
— Да, наш утренний пир прекрасен.
— Ну раз все так прекрасно, тогда давай подумаем, как мы проведем с тобой новогодние праздники, — решила совместить приятное с полезным моя заботливая Ниночка.
— Вот так! После блинов сразу быка за рога, сразу о деле. Не даешь полениться лишнюю минутку. Ну, давай подумаем. Сколько у нас выходных в эти новогодние каникулы?
— Девять дней, не считая тридцать первое декабря.
— А что, этот день рабочий?
— Да.
— Плохо. Знаю по опыту, никто не работает перед Новым годом.
— Надо перенести его на другой день.
— Надо.
— Вот и перенеси, ты же у нас начальник.
— Хорошо. Подумаю.
— Ты лучше подумай, как мы будем отдыхать? Чем будем заниматься целую нерабочую неделю?
— Встретим Новый год, а остальные дни будем печь и есть блины, — с усмешкой разрешил я проблему.
— Я же серьезно, Миша, — тоном капризного ребенка возразила жена.
— Если серьезно, то первые пару дней отдохнем на даче. Мы ведь всей семьей будем встречать там Новый год. Потом выберем день для посещения театра. Ты же знаешь, я не могу жить без театра.
— Да, знаю. Только не знаю, как будет с билетами.
— Купим заранее. Есть еще время.
— Смотря в какой театр и на какой спектакль.
— Я хочу сходить в свой любимый БДТ.
— А я в Михайловский.
— Отлично.
— Что отлично?
— Главное, иметь четкое представление о том, чего мы хотим. А остальное дело техники.
— Миша, я в Михайловский хочу сходить на Щелкунчика, — только не топая ножкой, настаивала на своем жена.
— Пойдем и туда, и туда. Какие проблемы?
— Проблема одна — билеты.
— Значит, моя задача их раздобыть для любимой женщины, — дабы развеять Нинину серьезность, я по-военному взял под козырек, прикрыв голову ладонью левой руки.
— Ой, Миша, Миша, ты все актерствуешь. Тебе надо было стать артистом. Наверное, уже сейчас народного получил бы.
— Ты, ненаглядная моя, что, не веришь в мою предприимчивость?
— Верю, только не помню, чтобы ты когда-нибудь что-нибудь доставал, — немного повеселев, ответила жена.
— Я доставать ничего не буду, пойду в театр и куплю нужные билеты.
Нина, покраснев до ушей, схватила меня за запястье, делая вид, что не пускает за билетами, и призналась:
— Не надо, Мишенька, не ходи, я уже сходила.
— И что?
— И ничего. Хороших билетов ни на что нет.
— Давай я попробую. Я бы в Новогодние дни сходил в Большой концертный зал, люблю хорошую эстраду. Этот зал марку держит, там халтурные артисты не выступают.
— Согласна при условии, что выбор концерта за мной, — ответила жена, смягчив тон. — Я закажу билеты через интернет. Нельзя же отставать от прогресса.
— И оплату билетов можно сделать в удаленном доступе? — удивился я не на шутку.
— Конечно, мой некомпьютерный любимый муж.
— Вот времена! Вот нравы! — перефразировал я Цицерона.
— Миша, но это уже давняя практика.
— Это отлично, что больше не требуется стояние в очереди за билетами.
— Это когда же ты в очереди стоял? — прищурившись, попыталась уловить мужа в излишней метафоричности жена.
— Сейчас не упомню. Помню только, что во времена иные мы часто ходили на спектакли в Большой драматический театр. Но тогда мы никогда не покупали билетов. У нас всегда были именные приглашения.
— Как же иначе, ведь ты был уважаемым благотворителем, членом Попечительского Совета театра. А в Мариинский нам доставал билеты мой племянник Сергей, он до сих пор поет в этом театре.
— Разве плохо, что не стояли в кассу?
— Да нет, я просто не могу вспомнить очередь, в которой ты когда-либо стоял за билетами. Тебе их приносили на блюдечке с голубой каемочкой.
— Ой, Ниночка, ты не права, в Большой концертный зал я билеты покупал сам.
— Да, помнится, на Олега Погудина.
— И не только. А «Золотое кольцо», а Елена Ваенга?
— Покупал, не спорю, но в очереди не стоял.
— Человек пять перед окном кассира было. Не будем кривить душой. Пять человек — тоже очередь. А очередь — показатель ценности представления.
Нина только пожала плечами. Я, молча и старательно, обмазывал очередной блин сгущенным молоком с двух сторон. Ниночка, мечтательно глядя в окно, прихлебывала свой травяной чай.
За окном шел снег. Пушистый, как шерстка белого барашка, он теплым одеяльцем ложился на подоконник, но не удерживался там, а как веселый мальчуган с горки, соскальзывал с металлического откоса и летел куда-то дальше, дальше. Фонари на улице погасли разом, это означало, что утро кончилось, наступал светлый воскресный день. В щели меж белых снежных облаков солнце настойчиво просовывало свои цепкие лучики, которые раздвигали эти облака. Так что надежда на чистое небо укреплялась с каждой минутой. Мое настроение становилось все радостнее, все авантюрнее.
— Слушай, Нина, у меня идея, — воскликнул я, шлепнув себя по лбу ладонью.
— Какая? — вздрогнула жена.
— Давай бросим все и съездим к нашему внуку Мишеньке в его заграницу.
Жена долго не могла подобрать подходящих слов, потом промолвила:
— Объясни. Я тебя не понимаю. Это опять метафора, мой неугомонный писатель?
— Нет, не метафора. Я хочу повидать своего любимого внука. Ребенок только переехал на новое место. Место это не российская земля. Все незнакомое: работа, квартира, люди вокруг. Наташенька уже побывала у него вместе с Сонечкой. И мы съездим, поддержим.
— А мы помехой не будем? — стала осмысливать мое невероятное предложение Ниночка, всегда следовавшая за своим избранником. Хотя попыталась вставить реалистичные доводы. — Во-первых, у них нет новогодних каникул, они все время работают. Во-вторых, ты не совсем здоров.
— Это как же так? Ты не ошибаешься, любимая? — отшучивался я, зная все свои неизлечимые болячки и понимая, если им сдаться, пощады не будет.
— Я себя считаю абсолютно здоровым человеком, Нина. И спорить здесь не о чем. А к Мишеньке мы и с таблетками, и с моей дыхательной аппаратурой можем съездить.
— Я не хочу, чтобы мы стали в тягость внуку.
Я тоже поостудил свою авантюрную идею, понимая, что Нина права. Но так хотелось помечтать. Ладно, раз помечтать не удалось, буду любоваться своей прекрасной, нестареющей женой.
Мы молчим. Но это молчание красноречивее любого разговора. Я смотрю на Ниночку. Вижу ее красивые губы, ласковый, волнующий взгляд. Хочется прикоснуться к ее щекам, дотронуться до кулона, что лежит в ложбинке высокой ее груди. Она озарена солнцем, победившим все вражьи силы. Света вокруг нас так много, что он ослепляет. Или это я ослеплен красотой своей ненаглядной жены? Мы улыбнулись друг другу, я глажу ладошку Нины. Она должна почувствовать мою к ней нежность, принять в свою кровь тепло и ласку, которые я передаю через ладонь.
Я глажу каждый пальчик ее миниатюрной ручки. Блеск навернувшихся на глаза благих слез, означающих мой перед ней восторг, заставляет меня отвернуться к окну, чтобы Нина не заметила моей слабости. Путь любит меня как мужчину сильного, как своего защитника и помощника.
Мои мысли путаются, сплетаются в хаотичный узор. Теперь я думаю, скорей бы прошла зябкая зима, наступило лето, нагрянули все наши любимые ароматы. Но почему мне кажется, что эти запахи витают над нами. Я догадываюсь, это любимые Нинины духи. Это ее неизменный на протяжении десятилетий мой любимый запах. Я тону в нем, нежусь, блаженствую. Мои губы налились желанием. Я касаюсь ими руки любимой женщины, целую ее запястье, локтевую ложбинку.
— А знаешь, родная, давай в новогодние каникулы никуда не поедем и не пойдем. Останемся дома вдвоем. Ведь мы так много не сказали друг другу нежных слов, не сделали всех признаний. Нам будет весело, у нас в запасе столько ласки, нежности, радости. Мы ведь еще молоды, и останемся таковыми, пока будем любить друг друга.
Ниночка не дала мне договорить, прекратив поток моих слов своими сладкими, влажными губами. Это был ее неожиданный, но самый горячий ответ, который имел насыщенный вкус клубничного варенья. И которым я насытиться не мог...
К музыке любовь
Весна с трудом отвоевывала свое законное, отведенное ей календарем временное пространство. Зима, как алчный захватчик, сковала льдами, студила морозами март, нацелилась и на апрель. Но законы бытия непреложны. Солнце активно помогало петербургской весне, подтаивали сугробы, и с их верхушек струились блестящие ручейки, по которым, как ребятишки на санках, скользили веселые солнечные лучики. Это скольжение было так искристо, что казалось, было слышно, как поют-журчат эти ручейки, как в своей глубине радостно гудит земля, собираясь выплеснуть на поверхность белоснежный поток первых подснежников. Но ветер не унимался, показывая свирепый нрав. Он прокладывал путь снежным тучам, которые после полудня взяли город в кольцо.
Был такой сложно-погодный весенний день. Я работал в ту пору начальником строительного управления и вместе с прорабом осматривал строительство склада светлых нефтепродуктов. Стройка была расположена на берегу Финского залива, ничем не защищенная, она оказалась на пути пронизывающего до костей ветра.
При колебаниях температуры вблизи нуля градусов и стабильно высокой влажности ветер казался острым клинком, он проходил сквозь одежду, задевал тело. Я, пытаясь защититься от его пронизывающей агрессии, встал к нему боком, как участник дуэли. Иногда удавалось повернуться спиной, но и тогда этот весенний сквозняк выдувал последнее тепло, препятствие ему не составлял ни свитер, ни плащ-дождевик.
На этой стройке мне нужно было побывать сегодня обязательно самому, завтра на совещании у заместителя начальника главка придется давать отчет, надо будет назвать конкретные сроки окончании работ и ввода этого объекта в эксплуатацию.
Можно было, конечно, воспользоваться рапортом прораба, но совесть не позволяла. Я доверял только собственному опыту и своему глазу.
Рабочие спрятались в бытовке, и никакая сила не заставила бы их выйти в этот час на площадку.
Согбенная фигура скрюченного от холода прораба вызвала во мне сострадание.
— Саша, иди в бытовку, а я проверю нефтеловушки и отправлюсь в контору.
— Хорошо, — синими от холода губами прошептал прораб и, вняв моему совету, мигом удалился.
Я остался на берегу один. Картина предо мной предстала завораживающая. По заливу шумно плыла шуга — мелкие льдины, выброшенные Невой в залив. Нервные черные волны, казалось, пытались освободиться от этой своей ледовой нагрузки и, ударяясь о каменный берег, выли от невозможности захватить все зримое пространство.
Эта весенне-зимняя битва была страшной. Ветер своей колкой краской раскрашивал апокалиптическую картину.
Высмотрев все, что меня интересовало, я понял, что в эпицентре этого природного сражения мне не место, и почти бегом стал пробираться к корпусам, расположенным в центральной части завода.
Только в конторе я осознал, насколько я промерз и исстрадался.
— Валя, поставь чайник, — сказал я секретарю жесткими губами.
— Я уже вскипятила и заварила хороший чай, — с материнской интонацией ответила женщина.
— А до этого был плохой? — разогревая себя шуткой, сострил я.
Валя смущенно промолчала.
— Ладно, ладно не хмурься, неси чай. У тебя он всегда хороший.
Когда чай духмяно парил в моей чашке, я попросил:
— Валя, меня в ближайшее время ни для кого нет. Пожалуйста, не соединяй ни с кем и не пускай никого, дай отогреюсь.
— Хорошо, конечно, я так и сделаю, — понимающе откликнулась женщина.
Чай действительно был хорош, я пил его маленькими глотками, напоминающими по вкусу сладенькие конфетки.
Но невольно поперхнулся, когда через несколько минут секретарша ворвалась в мой кабинет и нетерпеливо выкрикнула:
— Вам звонят!
— Ну и пусть звонят. Я же сказал — никого!
— Но звонит ваша дочь.
— Кто звонит? — удивился уже я.
— Ваша дочь.
— Какая?
— Я не знаю.
— Давай, давай срочно телефон! Чего медлишь?
— По первой линии, возьмите трубку.
Я вскочил со стула, подбежал к своему столу, схватил трубку и нажал кнопку первой линии.
Здесь следует пояснить, что начальником управления на строительстве известного в городе объединения я работал недавно, всего четвертый месяц. Главное управление по Северо-Западу перевело меня сюда для укрепления кадрового состава. Семья осталась в Выборге, там, по месту моей прежней работы, была квартира. Учитывая огромный объем работы и уникальность объектов, вырывался домой я нечасто. Там меня всегда ждали две дочери-школьницы, жена и больная теща. Поэтому звонок из дома меня встревожил. Взволнованно я прокричал в трубку:
— Кто это? Что случилось?
— Я, папа, — в трубке бодро звучал родной, всегда узнаваемый мной голос старшей пятнадцатилетней дочери Анны.
— Анюта, что случилось? С бабушкой? С мамой?
— Ничего ни с кем не случилось, папа, — четко и уверенно успокоила меня дочь.
— Как же ты меня напугала, родная.
— Почему напугала?
— Ты же впервые позвонила мне на работу.
— Действительно, но я даже не подумала об этом.
— Анюта, дома все нормально?
— Все хорошо, папа. Не волнуйся. Я слышу, что у тебя от волнения даже голос дрожит.
— Я уже успокаиваюсь и с радостью слушаю тебя. Что ты хотела мне сказать, родная?
— Через два месяца я оканчиваю музыкальную школу.
— Я знаю об этом, доченька, — в моем голосе появились, вероятно, нотки самодовольства и гордости за дочь, она это заметила и усмехнулась. Потом пояснила:
— Папа, ты знаешь, что нас несколько человек оканчивают школу с отличием.
— Здорово, я очень рад этому, — с ликованием ответил я.
— К выпускному вечеру мне нужно сочинить музыку.
— Ох ты! Это же очень трудно.
— Ну конечно нелегко, но я бы хотела, чтобы музыка была на слова.
— Насколько я понимаю, ты хотела бы сочинить музыку к песне?
— Да.
— Если ты спрашиваешь моего согласия, то я отвечаю тебе — да, это правильное решение.
— Нет, я звоню тебе не затем, чтобы получить согласие.
— А зачем?
— Мама говорила, что ты в юности сочинял стихи.
— Тебе об этом говорила мама?
— А что, это какой-то секрет?
— Да нет, секретов в этом не было никогда.
— Твои стихи на мамино шестнадцатилетние знают все в нашей семье.
— Так ты под них хочешь сочинить музыку?
— Нет, папа.
— А что тогда?
— Я хочу, чтобы ты написал новые стихи.
— Кто — я?
Этот вопрос я произнес, вероятно, с таким тупым непониманием, что дочь звонко рассмеялась в телефонную трубку.
— Конечно ты, папа.
Я замолчал, обдумывая предложение дочери. Мои раздумья затянулись. Анна посмеивалась на другом конце провода.
— Папа, папа, ты не уснул? — услышал я голос дочери в трубке.
— Нет, доченька, я бодр и смышлен, но твое предложение требует не только раздумий, но и творческой смелости.
— Я прошу тебя, папа, напиши.
— Анюта, мне трудно тебе отказать.
— Вот и отлично, — пропела Анна свой ответ на знакомый музыкальный мотив.
— Здорово-то, здорово, но о чем должны быть слова в твоей новой песне?
— Песня будет наша общая. Только слова твои, а музыка моя, — учительским тоном разъяснила мне дочь очевидное распределение наших ролей в создании гениального творения.
— Конечно, так и будет. Какие же слова в новой песне должны быть?
— Папа, мне трудно сказать о чем, но хотелось, чтобы песня была о музыке.
— О музыке?
— Ты попробуй, сочини хоть что-нибудь, а потом мы вместе ее обработаем.
— Обработаем?
— Ну, то есть доведем до совершенства.
— Хорошо, доченька, я понял задачу. Передавай привет маме.
— Нет, папа, я приветы передавать не буду, хочу, чтобы этот мой звонок оставался в секрете, пусть для мамы и наши с тобой договоренности о песне останутся тайной.
— И мне надо молчать?
— Конечно, папа. Ты должен дать мне слово.
— И сколько у меня времени на сочинение?
— Времени много, целая неделя.
— Неделя! То есть семь дней!
— Да, папа, только дней всего пять. Нам нужно уже в субботу показать тексты классному руководителю.
— Понятно, сегодня понедельник, в пятницу нужно все отдать, итого четыре дня.
— Ну чего ты дни считаешь, папа, сочинить можно за час, если придет вдохновение.
— Конечно, доченька, главное, чтобы оно пришло, это вдохновение.
— Придет, папа, я знаю, к тебе придет, — ободряюще проговорила дочь.
— Спасибо за веру в меня.
— До свидания, папочка.
— До свидания, доченька, береги себя.
Но в трубке уже пульсировали прерывистые гудки, и последнего моего пожелания дочь, скорее всего, не услышала. А если бы услышала, то и не поняла бы, наверное. Молодость и дается человеку для того, чтобы быть на переднем краю познания, в соблазне дерзких свершений, в муках творчества. Как при этом можно беречь себя?
Я положил телефонную трубку на пульт, машинально глотнул из кружки чай, он был уже холодный. Глубоко вздохнул и понял, что сочинение откладывать нельзя. Хотя я плохо понимал, что можно написать о музыке вообще, да еще и в стихах. Вот Анюта придумала так придумала! Я неосознанно покачал головой из стороны в сторону и почесал затылок.
Минут через пять по внутренней связи сообщил секретарше, что готов к общению с сотрудниками. Почти сразу посыпались звонки. Звонили со строительных объектов, от субподрядных организаций, из треста. Всё как всегда. Обычная жизнь. Но с кем бы я ни говорил, не терял ни на минуту мысль о просьбе дочери — сочинить стихотворение о музыке. Но в голову ничего путного не приходило.
После работы решил несколько трамвайных остановок пройти пешком. Подходя к метро «Автово», я услышал звуки музыки. Это не стало для меня неожиданностью, казалось, я ждал именно эти звуки и именно сейчас. Предчувствие было связано, наверное, с тем, что музыка сопровождает меня всю мою жизнь, которую я представлял в образе пианистки — моей ненаглядной дочери Анны.
Музыка изливалась, как мне показалось, из окна дома. Я подошел к зданию, приподнявшись на носки, заглянул в то окно, откуда доносилась мелодия, там кто-то играл на пианино. Было приятно услышать знакомую песню в час пасмурных весенних сумерек, окутавших таинственным покровом городской парк. Я заслушался. Потом смутился, поняв, что неприлично стоять под чужим окном. Пошел по аллее, но музыка не утихала, даже, казалось, зазвучала сильнее, как будто догоняла меня. Я отошел еще дальше, мелодия долетала и сюда, наполняя пространство теплыми, радующими сердце звуками.
Казалось, и дом, и двор наполнены музыкой, она звучит на востоке и на западе, падает с небес и скользит по земле. Это была какая-то родная, русская музыка, но я не мог вспомнить имя композитора. Я не был человеком филармонических пристрастий и телевизор не смотрел, современные произведения меня раздражали, и я их не слушал. А в этой неожиданной мелодии было столько русского, народного, по-человечески задушевного, что слезы навернулись на глаза.
Я так взволновался от этих звуков, что почувствовал невероятную усталость. Сел на скамейку, отер слезы, но глаза все равно не различали очертаний. Потом картина постепенно стала проясняться. Я как будто со стороны смотрел на себя и видел, что иду по аллее парка к старинному особняку.
Не спеша поднялся на крыльцо, легко открыл высокую стеклянную дверь, которая как будто сама распахнулась мне навстречу.
Войдя в вестибюль, увидел широкую, отражающую невидимые источники света мраморную лестницу. Поднимаясь по гулким ступеням, я бережно дотрагивался до ледяных перил, парадных балясины, декоративных завитушек, дивясь, что это архитектурное мраморное чудо выглядело пышно и одновременно легко и утонченно. Купольный свод, простирающийся над лестницей, с каждым моим шагом становился все ближе и ближе ко мне. Мне стало страшно, я не видел конца пути. Но последний марш плавно вывел меня в бально-концертный зал.
По периметру его украшали арочные окна. Они придавали помещению классическую изысканность. Стены были украшены картинами, каждую из них хотелось рассмотреть, понять сюжет, разгадать аллегорию.
Посередине зала стоял большой белый рояль. За ним сидела девочка лет двенадцати. Она играла. Музыка была мне знакомой. Я слышал ее недавно. Подойдя поближе к играющей малышке, я подивился, что после каждого аккорда из-под ее пальчиков вылетает маленькая птичка и устремляется к потолку, расписанному лианами, цветами и ветками с плодами. Я залюбовался, наблюдая, как птички собирались в живописных кущах в стайку и весело улетали на улицу через верхние створки окон.
Девочка не удивилась моему приходу, она улыбнулась, в знак приветствия кивнула головой, не отрывая рук от клавиатуры.
Неожиданно я увидел женщину. Она была одета в темно-синее платье, затянутое на талии широким поясом. Заметив мое желание с ней поздороваться, она поднесла палец к губам и, прикрыв глаза веками, покачала головой в разные стороны, показывая, что здесь нужна тишина.
Потом она вывела меня из зала на лестницу и спросила:
— Вы кто? Как сюда сумели войти?
Я назвал свое имя и добавил:
— Я просто шел и пришел к вам. А вы кто?
— Мы..., — женщина замолчала, словно раздумывая — рассказать или не рассказывать незнакомому человеку о доме, о себе. Потом произнесла:
— Это место, где звучит музыка.
Незнакомка улыбнулась, ласково посмотрела на играющую девочку и добавила.
— Но эта музыка не для всех. Ее слышат только те, кому она нужна как воздух, как солнце, как свет небес.
— Да, да, свет небес?! — пробормотал я еле слышно, почувствовав, что уже совсем стемнело.
Я, открыв глаза, нехотя, медленно покидал волшебную страну, которая была или во сне, или наяву? В реальность меня вернули своими гортанными голосами чайки, всполошившиеся на фоне черной, надвигающейся на город тучи. Мои ноги в изящных офисных ботинках, наверное, замерзли, но я, встав со скамейки, вдохновленный звуками чудной мелодии, не чувствовал ни холода, ни усталости. Я смело зашагал в темноту парковой аллеи, словно хотел догнать видение, удостовериться, что только что встретился с воплощенной, зримой, вечной музыкой. И это вдохновляло.
Мне вдруг вспомнилась встреча в лесу великого датского композитора Эдварда Грига с девочкой Дагни Педерсен, которую так проникновенно описал Константин Паустовский в рассказе «Корзина с еловыми шишками». Нет, я себя не представлял в роли великого Грига, но так хотелось, чтобы и моя маленькая Анна встретилась в своей жизни с чудом, которым, конечно, является музыка и увлеченный ею человек. Чтобы она поняла, что музыка — это чудо.
Я шептал слова этого незабываемого рассказа, который в детстве читал своей доченьке, и после которого она решила заниматься музыкой. «Мелодия росла, подымалась, бушевала, как ветер, неслась по вершинам деревьев, срывала листья, качала траву, била в лицо прохладными брызгами. Дагни почувствовала порыв воздуха, исходивший от музыки, и заставила себя успокоиться. Да! Это был ее лес, ее родина! Ее горы, песни рожков, шум ее моря! Стеклянные корабли пенили воду. Ветер трубил в их снастях. Этот звук незаметно переходил в перезвон лесных колокольчиков, в свист птиц, кувыркавшихся в воздухе, в ауканье детей, в песню о девушке — в ее окно любимый бросил на рассвете горсть песку. Дагни слышала эту песню у себя в горах. Так, значит, это был он! Тот седой человек, что помог ей донести до дому корзину с еловыми шишками. Это был Эдвард Григ, волшебник и великий музыкант! И она его укоряла, что он не умеет быстро работать. Так вот тот подарок, что он обещал сделать ей через десять лет!» С этими словами я осознал, что и я, отправивший в музыкальный мир свое обожаемое дитя, свою прекрасную дочь, которая так похожа на мою красавицу мать, ее бабушку, рано ушедшую из жизни, обязан сделать девочке подарок. Выразить песню словами могут только люди особо одаренные, я себя к таким не причислял, но точно знал, что по вдохновению, по страстному желанию сотворить для своей дочери сказку смогу преодолеть реальность и найти нужные слова. И от них мир станет чуточку лучше.
Моя любовь к дочери и благодарность судьбе были так сильны, что все получилось...
Нынешний май в Выборге был прещедрым. Каждый лепесток, каждую травинку он напитал и солнцем, и влагой. Сирень вспыхнула раньше положенного ей времени и так благоухала, что своим запахом затмила нежную музыку яблоневого цветения.
Мы шли на экзамен Анны всей семьей. Дорогу выбрали самую красивую — по Крепостной улице. В разные времена она называлась по-разному: была и Верхней, и Большой, и даже Королевской, и Екатеринской, звалась и Замковой, но превратилась в Крепостную. Улица средневековая, а потому узкая, в Старом городе она покрыта брусчаткой. В ней укоренились такие же по возрасту дома, нежащиеся этим майским утром в запахах кафе и ванильной выпечки, доносившихся из маленьких кафе.
Перед поворотом к музыкальной школе у Гильдейского дома — самого старого здания в нашем городке, наполовину вросшего в землю, я запаниковал от сознания, что ни разу не был в этой музыкальной школе. Оцепенев, я разглядывал очертания здания, его украшения. Встал как вкопанный у входной двери.
— Папа, — удивленно воскликнула Анюта, — ты что?
В ответ я только помотал головой, сдерживая подступившие к горлу слезы. Не исследуя причин моего излишнего волнения, я прошел в просторное высокое фойе и справа увидел знакомую мраморную лестницу. Мне казалось, что все это я уже видел — и это здание, и дверь, и лестницу. Когда? Где? Наверное, в том сне, в котором мне явились слова нашей песни. Я помню, что в каком-то прекрасном гулком зале они посыпались на меня, как звезды с небес. Это были красивые, точные слова, но я потом долго их перебирал, любовался каждым, расставлял как ноты по строчкам.
Жена Нина, видя мое болезненное состояние, и здесь пришла мне на помощь. Попытку рассказать ей свои воспоминания про играющую на рояле девочку, из-под пальчиков которой вылетали птички, про строгую женщину в синем платье, про мраморные балясины, она пресекла четким доводом:
— Ты только во сне мог видеть все это. Постарайся не проспать выступление дочери.
Поклонясь, Анна подошла к белоснежному фортепиано. И сама она, в белом пышном платье, казалась его часть. Дочь была спокойна, артистична, вдохновенна. Заглядевшись на свою любимицу, я даже сначала не понял, откуда полились звуки музыки. Но руки Анны были так трепетны и одновременно сильны, что я уже не мог оторвать от них своего взгляда. Это под ее пальцами рождалась музыка. Она заполняла зал. Сначала тихими аккордами, затем становилась громче, разливалась как океан, улетала ввысь как белоснежная стая птиц.
Анна играла, а я про себя повторял слова из моего любимого рассказа Константина Паустовского: «Музыка уже не пела. Она звала. Звала за собой в ту страну, где никакие горести не могли охладить любви, где никто не отнимает друг у друга счастья, где солнце горит, как корона в волосах сказочной доброй волшебницы. В наплыве звуков вдруг возник знакомый голос. “Ты — счастье, — говорил он. — Ты — блеск зари!”»...
Я очнулся, когда увидел, что Нина плачет. Почему? Зачем здесь? И сам ощутил соленый привкус на губах, когда зазвучал голос дочери, исполняющей нашу с ней песню. Младшая дочь Наташа тоже была взволнована и потрясена. Лучше, чем слова, выражают музыку человеческие эмоции и переживания.
Когда Анна кончила петь, в зале на несколько секунд воцарилась звенящая тишина. Потом все слушатели встали и устроили моей дочери овацию. Тут заплакала и Наташа.
Анну долго не отпускали со сцены, и ей пришлось исполнить песню еще раз. Голос дочери не перекрывал музыку, но и не тонул в музыкальных волнах. Слова и ноты были в ее исполнении равноценны, родственны. И только всеобщая радость от прикосновения к красоте была огромна. Анне подпевали уличные воробьи, подтанцовывали голуби, хорошо видные из распахнутого окна. Останавливались и заслушивались прохожие.
Музыке зал был тесен. Она стремилась на волю, чтобы мир стал добрее, милосерднее, лучше. Звуки, как птички, вырвались на свободу, улетали в просветленные небеса.
А я повторял все громче и громче: «Ты — счастье... Ты — блеск зари!»