В свете затмения

Христианская основа «Слова о полку Игореве»

Бог гордым противится, а смиренным дает благодать.
Ап. Павел, 1 посл., гл. 5, 5

Господь послал Сына Своего Иисуса Христа в мир, «дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Иоанн, 3, 16).

Тема спасения души человека пронизывает Новый Завет и становится ведущей темой всей древнерусской литературы, основанной на православии. Она нашла воплощение во многих (если не во всех) евангельских притчах, но наиболее известная из них — притча о блудном сыне (Лука, 15; 11–32). Своеобразной ее интерпретацией предстает и «Слово о полку Игореве». Но чтобы предпринять герменевтическое толкование этого остающегося до сих пор загадочного древнерусского творения, нужно отыскать ключи к пониманию «Слова». А со временем это сделать становится все труднее, в том числе и из-за произвольных, но «подкрепленных» авторитетным именем гипотез или перестановок текста в «Слове».

Можно ли «алгеброй проверить гармонию»?

Отсчет сторонников перестановки в самом начале «Слова о полку Игореве» абзаца о солнечном затмении следует начать с О. Партыцкого, предложившего в целях восстановления «хронологической последовательности», отраженной в летописях, поместить описание затмения после сцены встречи Игоря и Всеволода Святославичей.

Двумя годами позднее, 15 февраля 1886 г., в «Историческом Обществе Нестора-летописца», с подобным предложением устно выступил и А.И. Соболевский, тогда еще молодой лингвист, а вот письменно будущий академик обосновал свое предложение только спустя двадцать лет, в 1916 г.: «В дошедшем до нас тексте, после слов: “наведе своя храбрыа полкы на землю Половецкую за землю Русьскую”, находятся слова: “Тогда Игорь возре на светлое солнце...”; ... затем далее следует: “О Бояне, соловию старого времени, а бы ты сия полкы ущекоталъ...”, до “Тогда вступи Игорь...”... Смысл в этой части “Слова” требует перестановки слов “О Бояне” до “Тогда вступи Игорь”и помещения их перед словами: “Тогда Игорь возре...”. Перестановка дает, можно сказать, блестящий результат. Получается, кроме удовлетворения требования смысла, также последовательность в изложении: после “наведе своя храбрыя полкы...” следует: “а бы ты сия полкы ущекоталъ”.

Таким образом я предлагаю читать:

“...наведе своя храбрыя полкы на землю Половецкую за землю Русьскую.

О Бояне, соловию старого времени, а бы ты сия полкы ущекотал ...луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изострены, сами скачють аки серии волци въ поли, ищюче себе чти, а князю славы.

Тогда Игорь возре на светлое солнце и виде отъ него тьмою вся своя воя прикриты — а любо испити шеломомь Дону.

Тогда вступи Игорь князь въ златъ стремень и поеха по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заступаше” (курсив А.И. Соболевского. — А.У.)».

Исследователь полагал, что ошибка произошла из-за невнимательности переписчика: «Когда ... оригинал от употребления пострадал, расшился и растрепался, один листок был положен перед двумя листками, за ним первоначально следовавшими. Переписчик не заметил перемещения листков и переписал их в том порядке, как они лежали перед ним...».

Первым в изданиях «Слова» эту перестановку в тексте осуществил В.А. Яковлев в 1891 г., заметив в предисловии: «Рассказ о солнечном затмении мы считаем более удобным поместить после речи Всеволода; посредством такой перестановки восстанавливается, по нашему мнению, последовательность изложения и единство вступления».

Перестановку А.И. Соболевского, своего учителя, поддержал и академик В.Н. Перец в ставшей знаменитой книге о «Слове о полку Игореве» , а немногим ранее и П.Л. Маштаков.

Окончательный приговор «Слову» вынес в середине минувшего столетия уже ученик В.Н. Перетца академик АН УССР Н.К. Гудзий в двух своих работах.

В статье 1950 г. он писал: «В результате перестановки Яковлева–Соболевского–Перетца получается действительно логически последовательное и связное чтение (как будто до этого не было связного чтения. — А.У.), нарушенное путаницей листов. Вслед за словами «Почнемь же, братие, повэсть сiю отъ стараго Владимера до нынэшняго Игоря, иже... наведе своя храбрыя плъкы на землю Половэцькую за землю Руськую” идут слова: “О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа плъкы ущекоталъ...” (разрядка Н.К. Гудзия. — А.У.). После того автор высказывает предположение, как мог бы Боян воспеть Игоревы полки, речь идет о встрече Игоря с Всеволодом, при которой Всеволод предлагает брату седлать своих коней и характеризует свою дружину, а затем говорится о затмении солнца».

Прерву эту длинную цитату, чтобы сделать по ходу ряд замечаний.

Разве можно назвать «действительно логически последовательным чтение», которое изначально нарушает саму идею произведения?

Автор ставит в центр повествования «Слова о полку Игореве» «нынэшняго Игоря, иже... наведе своя храбрыя плъкы на землю Половэцькую за землю Руськую», которому совершенно однозначно приписывается инициатива похода.

Если же принять отстаиваемую Соболевским–Перетцем–Гудзием перестановку в начале «Слова», то тогда получится, что идея похода принадлежит не Игорю, а его брату Всеволоду, который и «предлагает брату седлать своих коней».

Но именно на этом, по сути дела, и настаивает Н.К. Гудзий: «Как бы в ответ на предложение Всеволода Игорю седлать коней, Игорь обращается к своей дружине со словами: “А всядемъ, братие, на свои бръзыя комони...” (выделено мной. — А.У.) Такая последовательность действий — сначала предложение Игорю седлать коней, а затем уже распоряжение Игоря, обращенное к дружине, — сесть на коней для похода на половцев, естественно, единственно возможная, в противоположность чтению мусин-пушкинского текста, где сначала Игорь велит дружине сесть на коней, а затем Всеволод предлагает Игорю седлать коней. После того как Игорь отдал распоряжение дружине сесть на коней, логически должен следовать рассказ о том, что Игорь вступил в стремя и двинулся в поход, как и получается в результате перестановки текста».

Но тогда остается совершенно непонятным, почему и зачем «Игорь ждет мила брата Всеволода»: только для того, чтобы тот пригласил его в поход на половцев? И где он его ждет: в Новгороде-Северском или уже в пути?

Такое расположение абзацев как раз и приводит к разрушению логики повествования, к которой стремятся сторонники перестановки, поскольку, если Игорь ждет приглашения в поход от брата в Новгород-Северском, то инициатива похода с очевидностью исходит от Всеволода, а это не так. Если же в пути — то к чему тогда этот призыв, ведь Игорь уже и так выступил со своей дружиной?

Текст первого издания абсолютно точно передал логическую хронологию событий: Игорь выступил в поход по собственной инициативе, небесное знамение было ему предостережением, а брата уже поджидал два дня у Оскола, остановившись на привал, поэтому подошедший Всеволод и призывает Игоря вновь седлать коней, чтобы продолжить совместный путь...

«Однако, — продолжает свои рассуждения Н.К. Гудзий, — эта перестановка, оправданная палеографическими соображениями, диктуется не только тем, что при помощи ее получается логическая последовательность событий, но и тем весьма существенным обстоятельством, что при ее применении время солнечного затмения в “Слове” и в летописных рассказах о походе Игоря совпадает, на что не обратили внимания те, кто предложил перестановку.

В самом деле, по летописи затмение застает Игорево войско тогда, когда Игорь уже углубился в степь. Киевская летопись, датирующая начало похода 23 апреля, не упоминает, какого числа произошло затмение, но указывает, что оно случилось тогда, когда Игорь подошел уже к Донцу, летопись же Суздальская точно датирует время затмения — 1 мая. В мусин-пушкинском тексте солнечное затмение предшествует походу Игоря; при перестановке же, о которой идет речь, оно становится на свое место и, в согласии с летописью (выделено мной. — А.У.), застает Игоря уже в пути. ... Достаточно подчеркнуть, что, устраняя противоречия между “Словом”и летописью (выделено мной. — А.У.) в определении того, где и когда застало Игорево войско солнечное затмение, мы используем еще один очень веский аргумент в пользу перестановки в начальной части текста “Слова о полку Игореве”.

Итак, художественную гармонию «Слова» академик Н.К. Гудзий решил «поверить алгеброй» летописи. И тут же им была обнаружена еще одна «несуразность»: «...если придерживаться последовательности мусин-пушкинского текста в начальных абзацах “Слова”, то получится, что либо затмение непрерывно продолжалось несколько дней подряд, что противоестественно, либо оно на протяжении недели с небольшим повторилось дважды, на что мы не имеем указаний в летописи, да и не могли бы их иметь, так как это не согласовалось бы ни с какими астрономическими законами. В самом деле, если мы сохраним в неприкосновенности мусин-пушкинский текст, то окажется, что Игорь, готовясь к походу, видит солнечное затмение, затем проходит около девяти дней, когда он двигается навстречу половцам, и его вновь настигает затмение: “Солнце ему тьмою путь заступаше”, как и в самом начале похода».

«Думается после сказанного, — завершает свои размышления Н.К. Гудзий, — что есть все основания закрепить эту перестановку в последующих научных и популярных изданиях “Слова о полку Игореве”».

Авторитет его в науке был столь велик (ведь по его учебнику учились практически все советские медиевисты), что большинство изданий текста «Слова о полку Игореве» в ХХ веке выходили с уже «узаконенной» авторитетом ученого перестановкой.

Так нужна ли перестановка в начале «Слова»?

Ответить на этот вопрос, значит приоткрыть тайну авторского замысла, то есть пролить свет на авторскую художественную концепцию произведения.

Если мы будем относиться к «Слову», как относимся к летописям, то есть историческому источнику (такой подход как раз и продемонстрировал академик Н.К. Гудзий), то неизбежно впадем в серьезное заблуждение, проигнорировав свидетельство епископа и писателя XII века Кирилла Туровский, который обратил внимание, что в литературе спокойно сосуществуют «историци и ветия, рекше летописьци и песнотворци», которые «прикланяють своя слухи в бывшая межю цесари рати и въпълчения» и украшают словесами и возвеличивают мужествовавших крепко и защищавших своих цесарей, и не показавших в брани спины своим врагам, «и тех славяще похвалами венчають...».

Стало быть, в конце XII в., лет за десять-пятнадцать до похода Игоря Святославича на половцев, сведущий в литературе человек (а, надо полагать, он был не один, ибо, будучи епископом, обращался с проповедями к людям книжно образованным, безусловно, рассчитывая на понимание) прекрасно разбирался в задачах, которые стояли пред историком (летописцем) и витием (поэтом). И не отождествлял их задачи, хотя и отметил в их творчестве общие черты.

Думается, не хуже епископа Кирилла Туровского в этих проблемах (и литературных тонкостях) разбирался и автор «Слова», который провел еще одну достаточно четкую грань между сочинением язычника — «вещего Бояна» и собственным творением, в основе которого лежали уже христианские ценности (но об этом — позднее).

Ни у кого не возникает подозрения, что это автор, досконально знающий все подробности похода Игоря Святославича на половцев, ошибся в подсчете времени солнечного затмения. Поэтому большинство исследователей эту «ошибку» приписывают не ему, а переписчику, «напутавшему» с рукописными листами (А.И. Соболевский, В.Н. Перетц, Н.К. Гудзий, Б.А. Рыбаков, Л.П. Жуковская и др.).

А что, если никакой «ошибки переписчика» не было, и сам автор «Слова» умышленно, по художественной концепции произведения, поместил солнечное затмение в начало своего творения?

В свете затмения

...Всемилостивый Господь Богъ гордымъ противиться и светы (планы, замыслы) ихъ раздруши...
«Ипатьевская летопись» под 1184 г.

Солнечное затмение в Древней Руси было слишком знаковым знамением, чтобы его могли «не заметить», или хронологически передвинуть. Отношение к нему сложилось под влиянием книг Священного Писания.

В Евангелии от Матфея говорится: «Абие же по скорби днии техъ, солнце померкнетъ и луна не дастъ света своего, и звезды спаднутъ с небесе, и силы небесныя подвигнуться. И тогда явится знамение Сына Человеческаго на небеси» (Матф. 24, 29–30). Похожее предвозвещение есть и у евангелиста Луки: «И будутъ знамения въ солнци и луне, и звездахъ, и на земли туга языкомъ... издыхающемъ человекомъ от страха» (Лука 21, 25). О том же предупреждает и Апокалипсис: «... и бысть трусъ велми и солнце мрачно бысть яко вретище власяно и месяць бысть яко кравь...».

Поэтому все наблюдаемые солнечные затмения, как посланные людям знамения, фиксировались в древнерусских летописях. Летописцы пытались разгадать или понять их тайный смысл: «Знаменья бо въ небеси, или звездахъ, или въ солнци, ли птицами, ли етеромь чимъ, не на благо бывають, но знаменья сиця на зло бывають: ли проявленье рати, ли гладу, ли смерть проявляють», — отмечает «Повесть временных лет» под 1065 год. А под 1113 г. летописец объясняет ограниченный характер знамения одной местностью («землей»), где оно наблюдалось: «Се же бывають знаменья не на добро: бывають знаменья въ солнци и в луне или звездами не по всей земле, но в которой любо земле аще знаменье, то та земля и видить, а ина земля не видить...».

Довольно часто с затмением солнца или луны связывали именно смерть князя, или его жены, или правящего владыки, как под тем же 1113 г.: «Якожь бысть знаменье въ солнце, проявляше Святополчю смерть».

Аналогичное сообщение имеется и под 1115 г.: «В се же лето бысть знамение: погибе солнце и бысть яко месяць. В се же лето преставися Олегъ Святославличь, месяца августа въ 1 день» . Или: «...явися знамение в луне месяца декабря въ 29 день — и на утрии преставися княгини Ярославляя»; «В лето 6712 преставися князь велики Чръниговский Олегъ сынъ Святославль. Знамении: Того же лета быша знамениа на небеси въ солнце и въ луне».

В судьбах черниговских князей «солнечного рода» Ольговичей, родственников Олега Святославича, затмение играло особую роль . Во всяком случае, четыре солнечные затмения, произошедшие в XII в. в 1113, 1115, 1146, 1162 гг. и зафиксированные русскими летописями, предшествовали смерти или гибели князей Ольговичей. Еще два солнечные затмения в 1124 и 1147 гг. произошли позже смерти князей. Но и они в сознании древнерусских людей связывались со смертью князя, поскольку оба знаковых события произошли в один год.

Особенно знаменательным в этом смысле было затмение солнца перед смертью 1 августа 1115 г. самого Олега Святославича, родоначальника Олговичей: «В се же лето бысть знамение: погибе солнце и бысть яко месяць, его же глаголють невегласи снедаемо солнце. В се же лето преставися Олегъ Святославличь, месяца августа въ 1 день».

Несомненно, об этой связи затмения-знамения со смертью Ольговичей знали и помнили участники похода Игоря Святославича на половцев, о чем свидетельствует реакция бояр и дружины на солнечное затмение, произошедшее на восьмой день похода 1 мая 1185 г. и подробно описанное в Ипатьевской летописи: «...Игорь жь возревъ на небо и виде солнце стояще яко месяць. И рече бояромъ своимъ и дружине своеи: “Видите ли? Что есть знамение се?” Они же узревше и видиша вси и поникоша главами, и рекоша мужи: “Княже! Се есть не на добро знамение се”. Игорь же рече: “Братья и дружино! Таины Божия никто же не весть, а знамению творець Богъ и всему миру своему! А намъ что створить Богъ, или на добро или на наше зло, а то женамъ видити”».

Более лапидарно то же затмение описано в Лаврентьевской летописи: «Месяця мая въ 1 день на память святаго пророка Иеремия, в середу на вечерни, бы знаменье въ солнци, и морочно бысть велми, яко и звезды видети, человекомъ въ очью яко зелено бяше, и въ солнци учинися яко месяць, из рогъ его яко угль жаровъ исхожаше: страшно бе видети человекомъ знаменье Божье...».

Если в Лаврентьевской летописи говорится только о страхе перед Божиим знамением (интересно отметить, что именно сообщением о нем начинается годовая статья 1186 г., хотя затмение произошло почти что в середине года!), то в Ипатьевской летописи дружинники Игоря Святославича однозначно воспринимают затмение как неприятное предзнаменование.

И слова Игоря свидетельствуют о его смятении («Таины Божия никто же не весть!»), а не как ободрение себя и других. Впрочем, думается, кто-кто, но Игорь Святославич из рода Ольговичей, хорошо знал свою родословную и связь затмения со смертью своих предков. Знали о том и летописцы, продолжатели летописных сводов. Густинская летопись замечает по этому поводу: «И в то время бысть затмене солнца, а се знамение не на добро бываеть. Игор же единаче поиде, не ради о том».

Итак, Игорь продолжает поход, невзирая на предупреждение свыше — солнечное затмение. О том говорит и автор «Слова»: «Спалъ князю умь похоти и жалость ему знамение заступи искусити Дону великаго».

Когда писалось «Слово», его автор уже знал о результатах похода и мог не только засвидетельствовать, но и истолковать Промысел Божий. И этот смысловой узел завязывается как раз на солнечном затмении: «Тогда Игорь възре на свътлое солнце и виде отъ него тьмою вся своя воя прикрыты.

И рече Игорь къ дружине своей: “Братие и дружино! Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти; а всядемъ, братие, на свои бръзыя комони, да позримъ синего Дону”» (с. 10).

Для князя-воина гибель предпочтительнее плена. Когда-то Святослав Игоревич воскликнул перед битвой с греками: «Да не посрамимъ земле Руски, но ляжемъ костьми [ту] мертвы ибо срама не имамъ». Русские князья никогда прежде не попадали в плен к половцам в их земле. Но прежде не было и подобных походов.

Переяславльский, а потом и киевский князь Владимир Мономах неоднократно бил половцев с другими князьями: в 1103, 1107, 1111, 1113 гг., в том числе и у того же «синего Дона», но на границе Русской земли и Половецкой степи, не стремясь ни пройти ее, ни покорить.

Священное Писание, по которому должны жить православные князья (и по которому жил Владимир Мономах), запрещало завоевательные походы. Князь обязан защищать пределы своего княжества, но не завоевывать чужие. Образец такого сосуществования был положен сыновьями праведного Ноя после потопа. И об этом можно было узнать из начала «Повести временных лет»: «По потопе трие сынове Ноеви разделиша землю... Симъ же Хамъ и Афетъ, разделивше землю, жребьи метавше, не преступати никомуже въ жребий братень, и живяху кождо въ своей части».

Для истинного православного человека, князя или воина, это была аксиома. Бог дает князьям власть (то есть землю, княжество), и никто не имеет права посягать на нее: «Богъ даеть власть, ему же хощеть; поставляеть бо цесаря и князя Вышний, ему же хощеть, дасть. Аще бо кая земля управится пред Богомъ, поставляеть ей цесаря или князя праведна, любяща судъ и правду, и властителя устраяеть, и судью, правящаго судъ. Аще бо князи правьдиви бывають в земли, то многа отдаются согрешенья земли; аще ли зли и лукави бывають, то больше зло наводить Богъ на землю, понеже то глава есть земли».

В представлении автора «Повестей о житии Александра Невского» «воистину бо без Божия повеления не бе княжение» Александра Ярославича! В своем мирском служении Богу он должен защищать вверенное ему Господом княжество и свой народ. Именно руководствуясь этой аксиомой Александр Ярославич и принимает судьбоносное решение выступить против шведских рыцарей: «Боже хвальный, праведный, Боже великий, крепкий, Боже превечный, основывавый небо и землю и положивы пределы языком, повеле жити не преступающе в чюжую часть (выделено мной. — А.У.)... Суди, Господи, обидящим мя и возбрани борющимся со мною, приими оружие и щитъ, стани в помощь мне» . Александр Ярославич выступил на защиту «своей части» — своего княжества, Богом ему данной власти.

Отправляясь в поход против половцев в апреле-мае 1185 г. Новгород-Северский князь Игорь Святославич преследует совершенно иные цели: «Хочу бо, — рече, — копие приломити конець поля Половецкаго, ... а любо испити шеломомь Дону». Или же, как говорят бояре великому князю киевскому Святославу: «Се бо два сокола (Игорь и Всеволод Святославичи. — А.У.) слетеста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону» (с. 19).

И в одном, и в другом случаях речь идет об одном и том же: Игорь Святославич предпринял поход не на оборону своего княжества, как прежние князья, а завоевательный — далеко за его пределы — в степь половецкую! Вот почему с особым смыслом звучит в «Слове о полку Игореве» рефрен: «О Руская земле! Уже за шеломянемъ еси!» (с. 13).

Почти двести лет, со времени принятия христианства, Русь остерегалась завоевательных походов. Поход Игоря стал исключением, а потому и вызвал целых три произведения: «Слово о полку Игореве» и две самостоятельные летописные повести. Только еще одно событие, спустя двести лет, так же вызовет к себе интерес и три литературные произведения. Это — Куликовская битва. О ней напишут летописную повесть, «Сказание о Мамаевом побоище», и «Задонщину». Примечательно, что последняя будет ориентироваться на художественную систему «Слова», но будет строиться как противоположность ему, в том числе и по основной теме — оборонительном походе московского князя Дмитрия Ивановича...

Этот неблагочестивый поход Игоря Святославича вылился из княжеских межусобиц: «...Рекоста бо братъ брату: “Се мое, а то мое же”. И начяша князи про малое “се великое” млъвити, а сами на себе крамолу ковати» (с. 17).

Что поход Игоря и Всеволода Святославичей не честен свидетельствует в «Слове» и киевский князь Святослав, обращаясь к князьям: «О моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати. Нъ нечестно одолесте, нечестно бо кровь поганую пролиясте» (с. 20).

Раньше исследователи не обращали внимания на слова великого князя, что «кровь поганую» можно и нечестно пролить! Одно дело, защищая свои земли, свое Отечество от набегов половцев, — тогда это будет честная битва; другое дело — уподобляясь им, делая такой же набег...

Святослав указывает и на причину, побудившую князей выступить в этот поход: «Ваю храбрая сердца (этого у них не отнимешь. — А.У.) въ жестоцемъ харалузе скована, а въ буести закалена» (с. 20). Сам автор неоднократно величает Игоря как «буего Святъславича», а Всеволода называет «буй туром».

Прежде, воспринимая поход Игоря как защиту Русской земли от Половецкого поля и обращая внимание на храбрость русских воинов, при толковании слова «буесть» исследователи ограничивались понятиями «отвага, горячность, запальчивость». Прежде всего, конечно, — «отвага». Но в Древней Руси это слово с таким положительным оттенком употреблялось крайне редко. Гораздо чаще — в негативном значении «заносчивость, дерзость, необузданность». Например, в Лаврентьевской летописи под 1096 г.:

«О, Владычице Богородице, отыми от убогого сердца моего гордость и буесть, да не възношюся суетою мира сего».

Обращает на себя внимание, что «буесть» в этой просьбе следует за «гордостью» — гордынею, первейшим и наисильнейшим грехом.

Именно гордыня и стремление к славе и повела Игоря Святославича в этот завоевательный поход: «Нъ рекосте: “Мужаимеся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами поделимъ!”» (с. 21).

По гордыне своей захотели молодые князья похитить «преднюю славу» русских князей, двумя годами ранее разбивших половцев, и «испити шеломомь Дону», как когда-то Владимир Мономах. Но он-то ходил к Дону на границе Руси и Половецкой степи, а не вглубь ее!

Предваряя рассказ об этом походе, один из составителей Ипатьевской летописи заметил под 1184 г.: «Всемилостивый Господь Богъ гордымъ противиться и светы (планы, замыслы. — А.У.) ихъ разруши (разрушает. — А.У.)». Его убеждение основывается на словах апостола Петра: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (1 посл.; 5, 5).

Итак, причиной похода была гордыня, а наказание Божие за нее — плен!

Господь предупреждал Игоря затмением солнца, но князь, по гордыне своей, пренебрег и знамением...

Гордыня — затмение души. А в природе — затмение солнца. Автор тонко уловил эту символическую параллель и развивает ее в своем творении. В этом ему, как и автору киевской летописной статьи о походе Игоря, помогает Покаянный канон Андрея Критскаго. В нем присутствует образ греховной ночи и спасительного света дня: «Въ нощи житие мое преидохъ присно: тма бо бысть и глубока мне мгла нощь греха: но яко дне сына, Спасе, покажи мя».

Автор «Слова о полку Игореве» строит великолепный художественный метафорический образ, развернутый на все повествование: весь поход Игоря, после его перехода через пограничную реку Донец, когда, собственно, и случилось затмение солнца, происходит ... во тьме , а обратный путь Игоря пролегает из ночи в свет дня.

§ 1

Новую заповедь пишу вам,...что тьма проходит и истинный свет уже светит.
1 Иоанна: 2, 8

Затмение в «Слове» описано иносказательно, а не прямо: взглянул князь Игорь «на светлое солнце и виде отъ него тьмою вся своя воя прикрыты» (с. 10). Получается весьма редкий в древнерусской литературе оксюморон: светлое солнце тьмою воинов покрывает! Сведущему читателю понятно было, что не светило тьмою войско покрыло, а Господь Промыслом своим. И не суждено им уже обратно вернуться на землю Русскую, покроет чужая земля тела их. «Уже бо, братие, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла» (с. 17) — напишет автор «Слова» в конце описания битвы русских с половцами...

Да и «летописный» Игорь понимал, что этому «знамению творець Богъ», и мог догадываться (по аналогии с предками своими) о его значении, чего не скажешь об Игоре «Слова», у которого желание «искусити Дону великаго», то есть восхитить славу Владимира Мономаха, знамение затмило. Не внемлет предупреждению Новгород-Северский князь: «...въступи ... въ златъ стремень и поеха по чистому полю» (с. 12). Тогда «солнце ему тъмою путь заступаше; нощь стонущи ему грозою птичь убуди; свистъ зверинъ въста, збися дивъ — кличетъ връху древа...» (с. 12).

Такое ощущение, будто князь Игорь из светлого пространства шагнул в темное — против чьей-то воли, потому-то солнце ему тьмою путь заступало, как бы удерживало.

В реальном затмении день потемнел, и ночь настала, а в художественном описании затмение превратилось в развернутую поэтическую метафору. Автор воспользовался подсказанным самой природой (и Промыслом) образом ночи и стал его усиленно развивать: «А половци неготовами дорогами побегоша къ Дону великому: крычать телеги полунощы, рци, лебеди роспущени» (с. 12). Грозен в ночи волчий вой по оврагам, да орлиный клекот, зовущий зверей на кости: «влъци грозу (в грозу все темнеет. — А.У.) въсрожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звери зовутъ...» (с. 12).

«Длъго ночь мрькнетъ. Заря светъ запала, мъгла поля покрыла. Щекотъ славий успе» (с. 13). Ночь днем, погасший свет зари, спустившийся на поле мрак, стихшие голоса птиц, — всё нагнетает тревогу.

А «русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себе чти, а князю славы» (с. 13).

Природа предчувствует, точнее, уже знает исход битвы (ибо орлы на кости позвали зверей), и замерла в тревожном ожидании полной гибели света! Замерли в ожидании и воины.

Действие как бы приостановилось.

«Длъго ночь мрькнетъ» — природа как бы оттягивает развязку, будто бы еще можно что-то изменить в судьбе русских воинов, но для этого необходимо князю принять волевое решение — повернуть назад.

Но Игорь, стрелой летящей, устремлен к достижению своей цели.

И, вроде бы, достигает ее. Утром, в пятницу, взрыв событий. Чрезмерная активность — достижение желанной цели: «Съ зарания въ пятокъ (то есть — с зарей, но не в светлый день! — А.У.) потопташа поганыя плъкы половецкыя, и рассупясь стрелами по полю, помчаша красныя девкы половецкыя (откуда они взялись на поле брани? Явно половцы не ожидали этого вторжения русских и нападения на их селения. — А.У.), а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты (совершенно очевидно, что половецкие воины, если бы выступили против русских, женские драгоценности с собою не брали бы... — А.У.)» (с. 13).

И опять — затишье. Но это затишье — перед бурей, определяющей судьбу Игоря и его воинов в битве: «Дремлетъ въ поле Ольгово хороброе гнездо. Далече залетело! Не было оно обиде порождено, ни соколу, ни кречету, ни тебе, чръный воронъ, поганый половчине!»

Изначально — да! Адам сотворен был для рая. Но совершил проступок. Повредилась божественная природа в человеке. Из-за ослушания Адам изгнан из рая. Из-за ослушания (нарушает ряд заповедей и не внемлет предупреждающему о том знамению) терпит поражение Игорь. И происходит это в воскресенье, на малую Пасху! Он, как и Адам, уже обречен, но пока об этом еще не знает. Но о том знает другое Божие творение — природа, которая символизирует своего Творца.

«Другаго дни велми рано кровавыя зори светъ поведаютъ (кровавые, то есть темные, зори свет предвещают, но света дня — нет! — А.У.); чръныя тучя съ моря идутъ, хотятъ прикрыти 4 солнца (4 князей — А.У.), а въ нихъ трепещуть синии млънии. Быти грому великому» (с. 14).

Назревает кульминация. В природе — это гроза; в походе — битва.

«Се ветри, Стрибожи внуци, веютъ съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы. Земля тутнетъ, рекы мутно текутъ, пороси поля прикрываютъ» (с. 14).

Обилием глаголов передана динамика действия и мгновенная реакция природы на происходящее.

«Съ зараниа до вечера (а дня вроде бы и нет! — А.У.), съ вечера до света (а день как бы и не наступал! — А.У.) летятъ стрелы каленыя... Третьяго дни къ полуднию падоша стязи Игоревы... Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли преклонилось» (с. 16).

Битва проиграна князем Игорем в полдень, то есть в самое светлое время дня, но автор создает тот же образ тьмы, как и в начале описания похода: «Темно бо бе въ 3 день: два солнца померкоста (Игорь и Всеволод Святославичи. — А.У.), оба багряная стлъпа погасоста, и съ нима молодая месяца... тьмою ся поволокоста... На реце на Каяле тьма светъ покрыла...» (с. 19–20). Так и не ощущенный во всей полноте свет дня битвы сменяется для Игоря тьмою плена.

Почувствовав беду, «Ярославна рано плачетъ въ Путивле на забрале».

Княгиня трижды обращается к силам природы — ветру, реке, солнцу — за помощью своему мужу. Трижды употребляет автор слово «рано», и трижды описана природа ясным днем.

Русская земля ассоциируется у автора с солнцем, светом. Половецкое поле, как земля чужая, неприветливая — ночью, тьмою. Граница между ними — Донец, как река (или огненная река) отделяет рай от ада («О всей твари», «Хождение апостола Павла по мукам») или земли («Хождение Зосимы к Рахманам», духовные стихи).

Ярославна описана средь бела дня, а Игорь — во тьме. К нему, в ночь, возвращается автор.

«Прысну море полунощи, идутъ сморци мьглами... Погасоша вечеру зори. Игорь спитъ, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля меритъ от великаго Дону до малого Донца» (с. 27–28).

С вечера погасли зори, природа как бы успокаивается. Но в полночь ожило («прысну») море, поднялись смерчи. Начинается то ли новое действие, то ли наступает развязка.

Поход Игоря, за пределами Русской земли, начинался с Донца. Вожделенным итогом его был Дон Великий. Теперь от Великого Дона мыслью мерит князь путь к малому Донцу — границе Русской земли. И не случайно этот обратный путь начинается не только географически от Дона, но и символически — во времени — в полночь: «Въ полуночи Овлуръ свисну за рекою; велить князю разумети: князю Игорю не быть (в плену. — А.У.)» (с. 28).

Из тьмы — полночи и Половецкой земли — стремится князь Игрь к свету — на Русскую землю. И «соловии веселыми песньми светъ поведаютъ» (с. 30) ему.

Побег из ночи во свет удался: «Солнце светится на небесе — Игорь князь въ Руской земли» (с. 30).

И что удивительно, до побега Игоря в «Слове» ни разу не был упомянут Бог (что, собственно, и дало повод исследователям видеть в «Слове» языческую поэму, поскольку языческие божества в ней опосредованно присутствуют), а тут сразу: «Игореви князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую, къ отню злату столу». Почему это стало возможным? Ведь Господь вначале противился этому походу (завоевательному походу!), а теперь помогает Игорю вернуться из плена?

§ 2

Жертва Богу духъ сокрушенъ:
сердце сокрушенно и смиренно Богъ не уничижитъ.
Пс. 50

Автор «Слова» не указывает на причины метаморфозы с Игорем, но они приводятся в рассказе Киевской летописи, составленной в Выдубицком монастыре игуменом Моисеем. Эта летописная повесть сочувственно относится к Игорю. Именно она передала настороженность Игоря во время солнечного затмения.

Поражение православного князя воспринимается рассказчиком как наказание Господне за грехи его (а не помощь поганым!). Грех этот необходимо осознать, чтобы искупить его. И к Игорю приходит духовное прозрение вместе с поражением: «И тако, во день святаго Воскресения, наведе на ны (на нас. — А.У.) Господь гневъ свой: в радости место наведе на ны плачь, и во веселье место желю, на реце Каялы. рече бо деи Игорь: “Помянухъ азъ грехы своя пред Господемь Богомъ моимъ, яко много убииство, кровопролитие створихъ в земле крестьяньстей, яко же бо язъ не пощадехъ христьянъ, но взяхъ на щитъ городъ Глебовъ у Переяславля; тогда бо не мало зло подъяша безвиньнии христьани, отлучаеми отець от рожении своих, братъ от брата, другъ от друга своего, и жены от подружии своихъ, и дщери от материи своихъ, и подгура от подругы своея, и все смятено пленомъ и скорбью тогда бывшюю, живии мертвымъ завидять, а мертвии радовахуся, аки мученици святеи огнемь от жизни сея искушение приемши...

И та вся створивъ азъ, — рече Игорь, — не достоино ми бяшеть жити. И се ныне вижю отместье от Господа Бога моего... Се возда ми Господь по безаконию моему, и по злобе моеи на мя, и снидоша днесь греси мои на главу мою. Истиненъ Господь и прави суди его зело. Азъ же убо не имамъ со живыми части...

Но Владыко Господи Боже мой, не отрини мене до конца, но яко воля Твоя, Господи, тако и милость намъ рабомъ твоимъ”».

В Древней Руси спасение Игоря из плена не могло рассматриваться не как результат помощи Бога. Вот слова Господа из Священного Писания:

«И воззавете ко Мне, и пойдете и помолитесь Мне, и Я услышу вас; и взыщите Меня и найдете, если взыщете Меня всем сердцем вашим..., и возвращу вас из плена» (Иеремия: 29; 11–14).

В плен князь Игорь попадает Промыслом Божиим, так же Промыслом Божиим избавляется он из плена.

Решение Игоря бежать было отнюдь не случайным. Выше уже указывались две пиковые точки падения Игоря: полночь и Великий Дон, от которых начинается возвращение князя домой. Но существует и еще одна — религиозно-нравственная, от которой начинается духовное возрождение Игоря Святославича.

Игорь шел за славой, но обрел бесславие — плен. Но нижней, пиковой точкой бесславия был побег (потому-то он долго на него и не решался).

А поэтому «чашу бесславия» князь должен был испить до дна, и вернуться домой «неславным путем» — бегством из плена. То есть, проявить смирение. В этом один из смыслов произведения.

Это не случайное духовное прозрение Игоря. Князь осознанно становится на путь возвращения к Богу, Отцу небесному. Надо полагать, это первое осмысление произошедшего стало результатом размышлений.

Из летописей известно, что он, находясь в половецком плену, призвал из Руси священника. Для него, хотя и оступившегося (кто без греха?), но все же православного князя, было совершенно очевидным, что без покаяния невозможен обратный путь домой. Засвидетельствовать это покаяние пред Богом мог только православный священник.

Поход Игоря Святославича начинается на Светлой Пасхальной неделе. Это — святотатство! Не помогло и упование его на своего небесного покровителя — Св. Георгия Победоносца (крестильное имя Игоря — Георгий), в день памяти которого, 23 апреля 1185 г., то есть на свои именины (!), он выступил в поход. Поход был не Богоугоден, направлен не на защиту своего княжества или Отечества, а славы ради. Желанием, вызванным гордынею. А потому бесславно и завершился.

Второе, отмеченное древнерусскими произведениями, осознание случившегося Игорем и его покаяние в соделанном происходит уже в плену. Летопись замечает: «Игорь же Святославличь тотъ годъ бяшеть в Половцехъ, и глаголаше: “Азъ по достоянью моему восприяхъ победу (поражение. — А.У.) от повеления Твоего Владыко Господи, а не поганьская дерзость обломи силу рабъ Твоихъ. Не жаль ми есть за свою злобу прияти нужьная вся, ихже есмь прялъ азъ”».

Третье обращение к Богу происходит уже непосредственно перед бегством из плена: «Се же вставъ ужасенъ и трепетенъ и поклонися образу Божию и кресту честному, глаголя: “Господи сердцевидче! Аще спасеши мя Владыко Ты недостоинаго!” И возмя на ся крестъ, икону и подоима стену и лезе вонъ...»

Обращаю особое внимание, что, решаясь на побег («неславный путь»), Игорь берет с собой крест и икону, то есть возлагает надежду на помощь Божию! Тогда становится понятным, почему автор «Слова» указывает, что «Игореви князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую»: он прощен Богом, после раскаяния князя в соделанном. Более того, смирение князя приводит его и «къ отню злату столу», то есть на Черниговское княжение в 1198 году!

Автор «Слова» хорошо знал рассказ о походе Игоря из Киевской летописи. Его произведение становится своеобразным художественно-поэтическим осмыслением злополучного похода, как он сам говорит — песнью.

И если в летописной статье произошедшие в Игоре нравственные изменения объяснены, то в «Слове» помощь Божия в возвращении его на землю Русскую кажется несколько неожиданной. Правда, непосредственно ей предшествует «плач Ярославны» — обращение его жены к трем природным стихиям — ветру, реке, солнцу.

Венчанные муж и жена являют собой одно целое: «...Ни мужъ безъ жены, ни жена безъ мужа, въ Господе. Ибо какъ жена отъ мужа, такъ и мужъ чрезъ жену; все же — отъ Бога» (1 посл. Коринф. 11; 11–12).

Даже молитва об усопшем способствует отпущению ему грехов. Молитва о плененном выводит из плена (просьба об этом имеется в утренних молитвах), тем более, если это молитва жены о муже — одной составной о другой, ради целого.

Но как тогда понимать обращение Ярославны к трем природным стихиям: ветру, а не Стрибогу, реке, а не Даждьбогу, солнцу, а не Хорсу?

Весьма правдоподобное, как мне кажется, их толкование предложено в «Беседе трех святителей», весьма популярной в Древней Руси: «Что есть высота небесная, широта земная, глубина морская? — Иоанн рече: Отец, Сын и Святой Дух» . Очевидно, что в «плаче Ярославны» отсутствуют и языческие, и пантеические мотивы.

Солнце олицетворяет собой «высоту небесную», гуляющий по всей земле ветер — «широту земную», река — «глубину морскую».

Небо — престол Отца; Сын сошел на землю и оставил на ней свой престол — христианскую церковь; Святой Дух нисходит при крещении в воде. То есть получается, что Ярославна обращается к трем природным стихиям, которые аллегорически олицетворяют три ипостаси Святой Троицы!

Ее молитва явилась решающей (или переломной) в Промысле об Игоре.

Подвластная своему Творцу природа, то есть выполняя Его волю, способствовала возвращению раскаявшегося (по летописи) князя домой...

§ 3

Элементы рассказа Евангелиста Луки о блудном сыне являются, по мнению А. Александрова, составляющими христианской символики «Слова», которая и семантически и функционально отличается от мифопоэтической образности. Ее нельзя сводить к мифопоэтике волшебной сказки. Сказка, рассказывая об изменении социального положения человека, не акцентирует внимания на особенностях и различии его внешнего положения и внутреннего состояния. Реалистичное и символическое пребывают в ней в синкретичном единстве, а пространство и время, будучи основными категориями образа мира, находятся в единой плоскости.

Еще Д.С. Лихачев обратил внимание на условность сказочного времени и его замкнутость. Оно не выходит за пределы сказки и тесно связано с сюжетом, замкнуто в нем. Оно движется в одном направлении, и не возвращается назад, не чувствуется в начале повествования и не ощущается по его завершению. Время сказки не определено в общем потоке исторического времени.

Своеобразно и пространство сказки: оно «необычайно велико, оно безгранично, бесконечно, но одновременно тесно связано с действием, не самостоятельно, но и не имеет отношения к реальному пространству».

Отмеченные Д.С. Лихачевым мифопоэтические черты времени и пространства отличаются от художественного времени и пространства «Слова». Его автор, повествуя о настоящем, делает частые экскурсы в прошлое, чем противоречит однонаправленному движению времени сказки. Время «Слова» не замкнуто в сюжете и выходит за его пределы, сопрягаясь со временем самого автора.

В противоположность сказке (и мифу), художественное пространство «Слова» ограничено: есть Русская земля с ее городами и Половецкая степь, с ее холмами и реками; есть Великий Дон, к нему движется герой и от него возвращается домой. Нет необъятного пространства, наоборот, указаны определенные его границы, а действия и поступки героя привязаны к конкретным историческим реалиям. Все это противоречит тому образному мифопоэтическому миру «Слова», который пытался представить Б.М. Гаспаров . Он допустил не допустимое: приписал образной системе христианского литературного произведения свойства фольклорного произведения — дохристианского языческого мифа.

В «Слове» совершенно другое — христианское — восприятие мира и его художественное отражение. Именно поэтому автор «Слова» использовал с художественной целью не образную систему волшебной сказки, а христианскую притчу о блудном сыне.

«Притча символически, а не мифопоэтически (как волшебная сказка) интерпретирует архаический ритуал инициации, — отмечает А. Александров. — Отличия географического и духовного пространства в новозаветном тексте ощутимы в силу того, что тот самый элемент образной системы — путь героя — имеет как географическую, так и духовную семантику. Движение в пространстве — отправление в иной мир и возвращение домой — сопровождается внутренней эволюцией персонажа. Она складывается из трех этапов: разрыв патриархальных связей, уход и падение, а потом покаяние и духовное воскресение».

В Евангельской притче о блудном сыне перемещение героя в географическом пространстве (дом — чужбина — дом) выступает внешним, сопутствующим, выражением его духовного состояния. Внутренний же смысл того, что происходит, задается символистической соотнесенностью притчи и истории грехопадения первого человека и изгнания Адама из земного Рая, оставление им Эдема. А возвращение блудного сына в отчий дом следует рассматривать как символическое возвращение человека к Богу.

«Пространство, через которое пролегает путь блудного сына, складывается из двух частей — маленького идеалистического мира семьи и большого мира греха. Именно здесь, в большом мире и происходит падение героя. Однако между пространством и персонажем нет мистических связей, которые существуют в мифологической образной системе. Именно в этом чужом и враждебном мире произошло покаяние, которое привело к исправлению человека. Отсутствие мистических связей между человеком и землей выступает обязательным условием дифференциации духовного и природного, а значит, символической и фактографической образности. Существенное значение для символического восприятия библейской истории блудного сына имеет то, что читатель уже в самом начале повествования начинает искать сокровенный смысл того, что происходит, поскольку исчезновение младшего сына с частью отцовского наследства не мотивировано никакими внешними обстоятельствами» (с. 418–419).

По мнению А. Александрова, и символический, и реальный смыслы возвращения блудного сына (возвращение и к Отцу Небесному, и к отцу земному) генетически все же связаны с мифологической образно-смысловой антитезой смерть/воскресение, которая обретает в новозаветной притче специфическую христианскую интерпретацию, сопровождаемую разобщением символического и реального смыслов архаического ритуала инициации.

«Когда блудный сын возвратился домой, отец дважды повторил слова о том, что этот сын (брат) был мертвым и ожил, пропал и нашелся. Оформление символического и реального смыслов возвращения блудного сына требовало различных образных способов» (с. 419):

[Отец] «... приведше телец упитанный заколите, и ядше веселимся: яко сынъ мой сей мертвъ бѣ, и оживе: изгиблъ бѣ, и обрѣтеся. И начаша веселитися.Онъ же рече ему: чадо, ты всегда со мною еси, и вся моя твоя суть: возвеселитижеся и возрадовати подобаше, яко братъ твой сеи мертвъ бѣ, и оживе: и изгиблъ бѣ, и обрѣтеся» (Лк. 15: 23–24; 31–32).

«“Был мертвым и ожил” — это слова-символы, которые отражают духовную эволюцию персонажа. Слова “пропал и нашелся” передают реальный смысл того, что происходит, связаны с исчезновением и возвращением домой, то есть с движением в географическом пространстве», — отмечает А. Александров (с. 419).

Следует еще раз подчеркнуть, что символическая и географическая разновидности пространства в образной системе притчи органично связаны между собой и не существуют одна без другой. Однако между ними все же имеется и дистанция, которая позволяет отделить символистическую образность от реалистической (фактологической) и перенести в образную систему другого произведения. Таким произведением, в которое интерполирована символистическая образность, и выступает «Слово о полку Игореве». По ходу рассуждений нужно напомнить о религиозно-символическом мышлении того времени (XI–XII вв.). Поэтому использование в религиозно-символической образной системе «Слова» еще и символики христианской притчи о блудном сыне выглядит весьма естественным.

Ее введение в художественную систему «Слова», по мнению А. Александрова, «сопровождается установлением новых отношений между элементами образной системы. Символическое пространство притчи синтезируется здесь не с географическим пространством «Святой земли», а с Русской землею и Половецкой степью. На этом основании и возникает тенденция к преобразованию одноплановой мифопоэтической образной системы в двухплановую. Способом разъединения в данном случае выступает христианская символика притчи о блудном сыне. В этом, видимо, и состоит функция этого «библейского подтекста» в «Слове о полку Игореве» (с. 420). Иными словами, не смотря на присутствие религиозного символизма в «Слове», в нем весьма ощутима реалистическая привязанность к конкретному географическому пространству, и к конкретному историческому событию, что в корне отличает это литературно-художественное произведение от мифологического. Об этом же свидетельствует и «художественное время» «Слова».

Время в «Слове» линейно, в отличие от циклического мифологического времени, и охватывает почти два столетия. Хотя в центре повествования находятся события весны-лета 1185 г., автор делает многочисленные экскурсы в прошлое и настоящее, как он сам говорит, «свивая славы оба полы сего времени».

Для автора «Слова», как и для всех людей того времени, прошлое — это «передние» события, «задние» события — это настоящее. Об этом свидетельствует составитель «Галицко-Волынской летописи» (XIII в.): «Хронографу же нужа есть писати все и вся бывшая, овогда же писати в передняя, овогда же воступати в задняя. Чьтыи мудрыи разумееть. Число же летомъ зде не писахомъ в задняя впишемь» . Тогда еще прошедшее время не отделилось от настоящего и не сформировалось представление о земном будущем. «Будущий век, жизнь нетленная» — это, согласно «Слову о Законе и Благодати», вечность после Страшного суда.

Такое же представление о «двух полах времени» мы наблюдаем и в «Слове о полку Игореве». Его автор дает представление о летах минувших, как некой обобщенной картины прошлого — времени былой славы и могущества, героизма и подвигов древнерусских князей. Былому противопоставлено настоящее, с его междоусобицами и раздорами, тщеславными и эгоистичными князьями. Но и в прошлом, и в настоящем подразумеваются не символические, а реальные события. И пусть между ними все же угадывается некая символистическая соотнесенность, однако коренное различие между ними и линейность времени свидетельствует о разрушении в «Слове» цикличного мифопоэтического времени, о котором писал Б.М. Гаспаров.

Цикличное мифопоэтическое время смысловой антитезы гибель/воскресение, которая, по мнению Б.М. Гаспарова, составляет основу образной системы «Слова», как видим, разрывается настоящим с его линейной протяженностью. Настоящее складывается из отдельных отрезков времени, что присоединяются один к другому, образуя единый временной поток из прошлого в настоящее. Если циклическое время по сути своей — повторяющееся, то линейное — оригинальное, неповторимое. «Если миф — это, прежде всего, форма памяти рода, в частности, княжеского, то время Игоря скорее биографичное, нежели родовое. Чтобы понять причины своего поражения, Новгород-Северский князь обратился не к памяти рода, а к фактам своей жизни. То, что произошло с ним, понимается как наказание за разграбление незадолго до похода 1185 г. города Глебова».

Поэтому с мнением Б.М. Гаспарова о мифопоэтическом времени как основе образной системы «Слова» весьма трудно согласиться, как, впрочем, и с тотальной мифологизацией, характерной для воззрений ученого на этот памятник древнерусской христианской словесности.

Уместно, полагаю, привести здесь размышления В.М. Живова: «...Можно думать, что увлеченные языческой архаикой исследователи неадекватно подчеркивают значимость языческих подтекстов (выделено мной. — А.У.), тогда как ничто, по существу, не препятствует интерпретации Слова как развернутой иллюстрации историографического сообщения, существующего в рамках той общей картины христианской истории, которая задана летописями <...>. Единственный связанный со Словом текст, Задонщина, с большой вероятностью указывает именно на такое восприятие: усвоенные из Слова нарративные элементы и поэтические формулы сочетаются здесь с такими типичными для христианизированной историографии моментами, как молитва, вложенная в уста идущего на сражение князя, постоянные упоминания “христианской веры”, защита которой рассматривается как цель описываемых подвигов, и т.д. Очевидно, что автор Задонщины воспринимал Слово в той же христианизированной перспективе».

Подводя итог своим наблюдениям А. Александров отмечает, что «Слово о полку Игореве» «создано автором, чье мышление характеризуется редкостной даже для домонгольской литературы архаичностью» с «коллективными мифологическими представлениями о взаимоотношениях человека и природы» (с. 422). Однако «Слово», как и Евангельская притча, разрывает одноплановую мифопоэтическую образность. В нем отчетливо проступают два плана: присущий XII веку символизм и реальный фактографизм. Поэтому рядом с ним исследователь осмелился поместить только «Сказание о Борисе и Глебе», которое, напомню, было написано в Свято-Михайловском Выдубицком монастыре в Киеве, где на протяжении всего XII века складывалась самобытная литературная школа. Начала она свое формирование с создания второго жития святых князей-страстотерпцев Бориса и Глеба («Сказанием о Борисе и Глебе») и второй редакции «Повести временных лет», а завершила XII век тремя замечательными произведениями — «Киевской летописью» и «Словом на обновление церкви св. Михаила», а также выдающимся «Словом о полку Игореве».

Библеизмы в «Слово о полку Игореве»

Первые замечания о влиянии книг Священного Писания на «Слово о полку Игореве» появились еще в XIX в., но не нашли поддержки в ученой среде. Это и понятно: на «Слово» смотрели как на памятник светской литературы, а библейские элементы в «Слове» разрушали общие представления. Поэтому отдельные высказывания Н.Ф. Грамматина и Д.Н. Дубенского постарались не заметить. Как, впрочем, и уже более обстоятельно обоснованное мнение П.П. Вяземского о том, что в «Слове» «весьма заметно влияние библейского слога на выражения и обороты, в особенности же пророков, псалмов и деяний апостольских» . То есть тех книг, которые часто используются в церковной практике. Значит, можно предположить, что автор «Слова» регулярно имел дело с этими книгами, и уже на основе постоянного чтения и употребления церковной лексики на службе создает свое творение, с использованием ставшей привычной для него библейских лексики и выражений.

Параллелям к Священному Писанию в «Слове» уделил внимание и Е.В. Барсов, попытавшийся составить лексикологический словарь «Слова», но успел довести свою работу только по букву «М» включительно . Правда, работа эта носила бессистемный характер.

Наиболее же обстоятельно за изучение проблемы влияния книг Священного Писания на «Слово» взялся академик В.Н. Перетц. Прежде всего, он отобрал переводы и редакции книг Ветхого и Нового Заветов (Псалтирь, Пророков, Евангелия, Деяния и Послания апостолов, Апокалипсис, Паремейник) по рукописям XI–XII вв., бытовавшим на территории южной Руси, а не пришедшими из Болгарии, резонно при этом полагая, что автор не мог пользоваться рукописями XIII–XIV вв.

Приведем несколько примеров, указанных В.Н. Перетцем: «истягну умь крѣпостію своею» — «истяжи мя и разумеи пути моя» (Псалт.); «луци... напряжени» — «лук напряжен», «напрягоша лукъ» в Библии; «сабли изъострени» — «стрелы сильнаго изострены» (Псалт.); «взмути рѣки и озеры, иссуши потоки и болота» — «ты разверже источникы и потокы, ты исуши рекы Афамля» (Псалт.); «въ полѣ безводнѣ жаждею имь лучи съпряже» — «удовлил есть пустыню въ жажю зноя», «въ безводнѣ», «заблудиша в пустыни безводне» (Псалт.); «поостри сердца своего мужествомъ» — «поострить же гнѣвъ свои въ оружии» (Кн. Исайи), «поостриша язык свой» (Псалт.); «уныша бо градомъ забралы» – «прѣмудрость... на краихъ же стѣнъ забралныхъ проповѣдаеться» (Пр. Сол.); «усобица княземъ на поганыя погыбе» – «погыбе упование наше», «и рать на нечъстывыхъ погыбель» (Прит. Сол.); «затворивъ Дунаю ворота» — «заградихъ же море враты» (Кн. Иова); сравнение с орлом или с птицей встречается в книгах малых пророков; «въ полѣ безводнѣ» — «преходить сквозѣ безводьная места» (Евангелие от Матф.); «туга и тоска сыну Глѣбову» — «скорбь и туга на всяку душю» (Апостол); «суда Божіа не минути» — «а како ты, избежиши ли суда Божия» (Апостол); «о вѣтре... насильно вѣеши» — «възвеявъшю же ветру угу» (Апостол) и т.д.

В общей сложности академик В.Н. Перетц привел библейские параллели к 107 словам и выражениям «Слова» и сделал ряд важных выводов. По его мнению, автор «Слова» не избежал влияния библейских книг. Во-первых, «приведенные параллели сближают “Слово” в отношении языка — с языком библейских книг XI–XII в., в которых довольно устойчиво вращались те же слова и те же обороты речи. Это и естественно было на заре литературного творчества. Библейские книги, как можно уже было предположить заранее, содействовали выработке стиля и словаря светской поэзии...».

Наиболее близки «Слову» оказались, по наблюдению В.Н. Перетца, Псалтирь, Паремейник и Апокалипсис, с которыми у древнерусского памятника обнаружились заметные точки соприкосновения. «Это и понятно, — объясняет ученый, — книги поэтического содержания со своим всем складом речи более врезывались в память читавших и слушавших, особенно когда их изречения были изложены образно».

Во-вторых, наблюдаемое им «соприкосновение между “Словом” и библейскими книгами — это область общих воззрений и верований, предопределивших и использование определенных композиционных элементов в “Слове”. Таковы черные тучи, идущие на полки Игоря, предтечи которых в библейской литературе нами отмечены в связи с верою в грозное зловещее значение молний и громов. Такова картина затмения — зловещей приметы, пророчащей “гнев Божий” и, стало быть, неудачу. Такова вера в сны, продиктовавшая автору “Слова” великолепное вступление...».

Последовал очень важный вывод академика В.Н. Перетца: «В заключение позволим себе усумниться в том, что в «Слове» и в летописи можно на основании изложенного искать отголосков языческих верований в значение затмений солнца, грозы, снов: такие популярные памятники христианской литературы, как пророческие книги, Евангелие и Апокалипсис, ясно указывают на источники этих верований у образованных людей на Руси (выделено В.Н. Перетцем. — А.У.)».

Если первоначально, как и многие его коллеги, академик В.Н. Перетц был далек «от мысли утверждать, что автор «Слова» писал свою поэму, подражая библейским книгам» (выделено В.Н. Перетцем. — А.У.), то уже спустя два года стала заметной эволюция его взглядов: «Этот автор («Слова». — А.У.) в своем творчестве, как и летописец, шел в колее стилистических приемов, данных библейскими книгами, используя не только детали, но и крупные композиционные единицы, встречавшиеся в богатой и разнообразной библейской письменности» . Например, сравнение с быстро летающим под облаками орлом; в качестве приема повествования о победе — перечисление трофеев; воспроизведение картины боя, начинающегося на заре с плохой приметы; изображение Ярослава Осмомысла, испытавшее, по-видимому, влияние изображения сильного царя Саула, и др.

Еще через два года, на основании новых своих исследований, В.Н. Перетц напишет: «Пересматривая теперь новые данные, извлеченные из пророческих книг с толкованиями, дошедших до нас в древнейшем славянском переводе, известном во многих списках, — я позволю себе еще несколько расширить мои выводы. Теперь для меня ясно, что кроме библейской лексики, кроме отдельных, случайных художественных образов, кроме отражения библейских воззрений и верований, — в “Слове” нашли себе место и другие библейские мотивы, которые по своему содержанию были в том или ином отношении близки творчеству автора “Слова”. Ряд словесных формул, употребленных в “Слове” на подобие библейских, например, зачин с “лѣпо”, “лѣпо ли”, “луци напряжени”, “Божий суд”, “желѣзные путы”, “главу подклонити”, “затворити ворота” и пр., а равным образом ряд сравнений, общих библейским книгам и “Слову” — сравнение с волком, с орлом, с птицей, охраняющей гнездо, покрывая крыльями птенцов, и т.п. — не оставляют места сомнению в том, что автор “Слова” творил в пределах стиля, данного определенной литературной традицией, коренящейся в библейской письменности. К этому же заключению приводит и наличность в “Слове” таких образов-символов, которые также были известны русскому читателю уже с XI в. из библейских книг, например, образ битвы — жатвы, облака — грядущей печали, разъясненный толкованием на пророка; образ склонившегося в знак печали дерева, образ плачущих в унынии забрал, поникнувшего веселья, падающих от печали с деревьев листьев. Не только смысл отдельных слов, употребленных в “Слове” может быть правильно истолкован на основании изучения семантики библейского языка (напр., “жалость” = рвение, ревность, “жиръ” = богатство, “жизнь” = имущество, достояние), но и ряд поэтических выражений получает свое истинное значение — лишь при освещении их параллелями из библейского текста и толкований на него, также известных на Руси с XI в., а может быть и ранее; так объясняется “ветер”, — знаменующий нашествие врагов; значение “пустыни” — языческого народа; “жели” — плача и скорби; “кровавых зорь” — вестников поражения; угрожающего “шума травы” — тревожного знака; “унылого голоса труб”, — как вестника угрожающего нападения врагов; “угасания света” для кн. Игоря. Также, наконец, повторяют в значительной мере библейские мотивы и такие, казалось бы, бытовые детали “Слова”, как изображение смелых воинов, приглашение сесть на коней, обращение к дружине, перечень богатой добычи, описание опустевшей земли — без делателей — ратаев; хищные птицы, поедающие трупы павших; изображение плачущих жен, торжествующего победу пения “красных дев”; смена хвалы на хулу».

Кроме перечисленных «стилистических и, главным образом, словарных совпадений, есть и еще одна сторона, заслуживающая, — по мнению академика, — внимания: в Паремейнике древнерусский читатель находил неоднократно указания на пророческое значение помрачения солнца и луны.

В извлечениях из прор. Исаии он читал: “Плачитеся: близь бо день Господень и скрушенье от Бога придеть, сего ради всяка плоть раслабляеть и вьсяка душа человечьска убоится. И поскорбять другъ къ другу и ужаснутся, и лица ихъ аки пламы пременятся. Се бо день Господень грядетъ положити вселеную всю пусту и грешники потребити с нею. Звезды бо небесныя и кружилья и вся тварь небесная света не просияють. И помертнеть солнце всходя, и месяць не дастъ света своего”». (Здесь и ниже выделено В.Н. Перетцем. — А.У.)

Исследователю важно было показать духовно-религиозный смысл знамения — затмения солнца — как предвестника гибели всего по повелению Господа. В подтверждение он приводит еще одну параллель из того же пророка Исаии: «Се бо день Господенъ грядетъ неицеленъ, яростенъ и гневенъ положити вселенуя въся пусту и грешникы въся погубити от нея. Звезды бо небесныя и ориони и въся лепота небесная света своего не дадятъ и мъркнетъ сълнцу сияющу и луна не дастъ света своего».

Соответствующие места он обнаруживает и в извлечениях из пророка Иоиля: «И да сберуться вси живущии на земли, яко предъстоить день Господень, яко близъ день тмы и буря и день облака и мьглы. Смятеть бо ся земля и потрясеться небо и слънце померкнеть, звезды угасять светъ свой»... «И слънце обратит ся во тму...».

Еще более близкое к «Слову о полку Игореве» в духовном плане он находит у пророка Амоса (VIII, 9–11): «И будет въ тъ день, глаголеть Господь, зайдет солнце пладьне и помрькнет в день светъ. И превращу праздникы вашя въ желю (эта лексема встречается и в «Слове о полку Игореве». — А.У.) и вся песни вашя въ плачь, и възложу на вся хребьтъ и яригъ и на всю главу плешь и положу и акы желю любимааго и сущия съ нимъ акы день болезньи». Приняв все это во внимание, — замечает В.Н. Перетц, — ясно, что чувствовал и Игорь, и автор «Слова», говоря «Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде отъ него тьмою вся своя воя прикрыты»; ясно и то, почему презрение к этому «знамению» автор «Слова» подчеркивает, как особое геройство и неустрашимость Игоря.

Я бы еще выделил «зайдет солнце и помрькнет в день светъ» не просто как возможный источник аллюзии в «Слове», но и как образ, художественно развитый в древнерусском произведении, о чем уже говорилось выше. Сам же В.Н. Перетц указывает еще на одну существенную смысловую параллель: «И будуть знаменья въ сълнци и луне и на земли туга языкомъ».

Мне кажется существенно важным, что две обнаруженные им лексемы из библейских книг желя и туга присутствуют в «Слове», причем в том же самом смысловом контексте: при описании последствий пренебрежения Игорем Святославичем небесными знамениями — постигшего Русскую землю и языка (русского народа) сурового наказания.

Подводя итог своим находкам небесных предсказаний, В.Н. Перетц отмечает: «В ряду этих страшных знамений — страшного гнева Божия, которого, конечно, боялся древнерусский человек — стоит затмение, помрачение солнца. Оно — и в жизни играло немаловажную роль, а в литературном памятнике имело значение композиционного приема не только мотивировавшего все последующее, но и поднимавшее эмоциональную сторону изложения».

Существенное смысловое значение в «Слове» имеют параллели с библейскими книгами. «Темою “Слова”, — отмечает В.Н. Перетц, — является поход русского Северского князя Игоря на врагов (половцев), кончившийся поражением его войска и бегством остатков дружины; павшие достались в пищу птицам и зверям. В соответствие этому в древнем переводе кн. Иезекииля читаем: “И придеши от места своего, от конець северьска, тыи страны тобою, конница на коних вся, съборъ великъ и сила многа, и взидеши на люди моа Израиля, аки облаком покрыти землю, въ последняя дни будеть” (Иезек. XXXVIII, 15–16 ). А далее, в следующей главе пророчество называет Гога — князем северским: “Се азъ на тя, Гогъ, князя росьска, ... и съберу и наставлю тя и възведу тя от конця северьска... И възведу тя на горы израилевы и истрясну ражаникъ твой от рукы твоея левыя и стрелы твоа от рукы твоея десъныя и поражу тя на горах израилевах, и падеши ты и вси иже у тебе, и многы страны с тобою отдадятся в множство птичьско, всему парящему и всем зверем польскым и[м] жде тя отдах на изедение; на лици полю падеши, яко азъ глаголахъ, глаголеть Аданай Господь”» (Иезек. XXXIX, 1–5...). Такая же судьба, — отмечает академик, — постигла Игорево войско, о чем вспоминает и автор «Слова».

Обнаруженное В.Н. Перетцем «совпадение плана первой части “Слова” с эпизодом у пророка Иезекииля о русском северском князе, погубившем войско и давшем его на съедение птицам и зверям», наводит его на мысль о не случайном «воздействии библейского повествования» на автора «Слова», и роль этого библейского влияния для В.Н. Перетца — неоспорима.

Вывод для советского времени просто вызывающий! Поэтому он и остался «не замеченным», точнее сказать, не востребованным. А, может, просто не нашлось ученого такого же уровня и компетенции, как академик В.Н. Перетц.

Более того, академик В.Н. Перетц вынес и еще один ошеломляющий приговор: «...Вышеприведенные сравнения позволяют нам заключить, что мнение многих исследователей об обилии “народно-поэтических” образов, заключающихся в “Слове” — значительно преувеличено (курсив мой. — А.У.): кое-что из явлений этого рода (битва–жатва, сравнения с волком, орлом и др.) находят себе объяснение в древнем переводе библейских книг, то есть имеет книжное происхождение» . Приверженцы одностороннего подхода к «Слову» и его «фольклоризации», нашли в исследователе серьезного оппонента. «Автор “Слова о полку Игореве” выделяется тем мастерством, с каким он объединил традиции книжную и устную, слив их в своем неповторимом стиле, подчиненном общей идейно-художественной цели», –продолжила наблюдения своего мужа В.П. Адрианова-Перетц.

Следует, однако, отметить, что академик В.Н. Перетц ограничил свое исследование тем, что искал параллели к «Слову» только среди переведенных на церковнославянский язык книг Священного Писания, имевшихся в церковно-служебном обиходе XI–XII вв. И почему-то выпустил из виду, что весьма образованный автор «Слова» мог знать греческий язык и пользоваться полной Библией на греческом языке.

К сожалению, намеченное академиком В.Н. Перетцом направление в исследовании «Слова» не было продолжено в ХХ веке. Возобладало мнение, что «Слово о полку Игореве» — это первое светское поэтическое произведение Древней Руси. Оно крепко удерживается и сейчас. Это, однако, далеко не так.

Рецепция Книги пророка Иеремии «Словом о полку Игореве»

Эпифаническая связь реальностей в их духовном воплощении

Ты верно видишь; ибо Я бодрствую
над словом Моим, чтоб оно скоро исполнилось.
Иеремия:1; 12

Для древнерусских книжников было характерным толковать исторические события и поступки князей посредством сопоставления их с написанным в Священном Писании, поскольку все происходит Божественным Промыслом, а княжеская власть воспринималась как Богом данная: «Яко же рече Исайя пророк: “Тако глаголеть Господь: Князя азъ учиняю, священни бо суть, и азъ вожу я (их)”» . Но если княжеская власть дана Богом, то, как само собой разумеющееся, и княжеское служение — это мирское служение Богу. Сводилось оно к защите Отечества (княжества), Православной веры и своего народа. Практически так поступали правоверные князья в домонгольский период, почему именно из их среды было наибольшее число святых Древней Руси. Так ли поступил Новгород-Северский князь Игорь Святославич, отправляясь в апреле-мае 1185 г. в поход в Половецкую степь?

Автор «Слова», как мы уже убедились, не случайно поместил описание затмения в самое начало своего творения, создав развернутый художественный образ. Но только ли в этом удивительном образе «дневной тьмы», поразившей природу, отразился авторский замысел? То есть, касался ли он только художественной формы, или все же идеи произведения, которая для древнерусского книжника всегда была наиважнейшей?

Солнечное затмение произошло 1 мая 1185 г. в «первом часу ночи», что соответствует нынешним 17 часам (затмение было в 16 ч 48 мин по астрономическому времени). Это время начала вечерней службы в храме, а за ней и «утрени». Службой в «первый час» начинались новые сутки. Получается, что в то время, когда в храме начиналась служба, Игорь Святославич форсирует пограничную реку Донец и отправляется в нечестивый поход за пределы Русской земли. «О Руская земле, уже за шеломянем еси!» — сокрушенно восклицает автор «Слова».

Здесь следует напомнить, что русские князья являлись охранителями «русской идеи», сформулированной еще Иларионом Киевским в знаменитом «Слове о Законе и Благодати»: русский народ избран Богом для сохранения Благодати (Православия) до Страшного суда, как в свое время иудейский народ был избран для хранения Закона (10 заповедей) до Рождества Христова. Именно поэтому русские князья и должны были защищать православную Русскую землю, православную веру и православный народ!

А что делает Игорь Святославич? Он, по гордыне своей, не исполняет заповеди Божии (то есть забывает Бога), губит православный народ и открывает «врата на Землю русскую» ее врагам. То есть, игнорирует Богом данное ему княжеское предназначение. Воистину, помрачение ума!

Судьба князя Игоря напоминает судьбу израильского царя Седекия, описанную в Книге пророка Иеремии, который в 586 г. до Рождества Христова отправился в завоевательный поход и попал, как и Игорь Святославич, в плен. Вот здесь и следует напомнить, как это сделала Лаврентьевская летопись, что 1 мая — это день памяти пророка Иеремии.

В христианском мировосприятии не бывает случайных совпадений, но во всем кроется глубокий духовно-религиозный смысл. Его и попытался выявить гениальный автор: через экзегезы (скрытые цитаты) из книги пророка Иеремии, входящей в Библию, он прослеживает реальную и духовную связь разновременных событий.

Совершенно прав Р. Пиккио, заметивший в одной из последних своих статей по «Слову о полку Игореве»: «Обратившись к библейскому контексту (который, будучи боговдохновенным, несет абсолютную истину), мы можем проникнуть в “духовный”, то есть высший, смысл текста, в котором без этого “восхождения” нам открылся бы только “исторический”, то есть буквальный и “низший”, смысл».

В каждом новом историческом действии видится образ первообраза — библейского события. Важно было увидеть и установить эту эпифаническую и духовную связь реальностей. Прежде всего, они присутствуют в Божественной литургии, когда здесь (в храме) и сейчас (служба ведется только в настоящем времени) происходит сопереживание событий, прежде бывших в земной жизни Спасителя и Богородицы и ныне во время службы повторяющихся.

На этом же уровне эпифанического взаимодействия расценивались и исторические события. Между ними так же можно провести ретроспективную историческую аналогию. В Книге пророка Иеремии говорится о целом народе и его предводителе царе Седекие, а в «Слове о полку Игореве» только об одном древнерусском князе, тем не менее, в сознании Автора «Слова» их действия сопоставимы по значимости. Для него важна оценка поведения Богом поставленного князя, проведенная с помощью аналогии действительности с историей, описанной в Священном Писании, которое есть единственный критерий оценок поступков человека.

Горько плачет пророк Иеремия о судьбе Израиля, отпавшего от Бога Истинного и поклонившегося языческим идолам, устремившегося к земным ценностям. «Так говорит Господь: остановитесь на путях ваших и рассмотрите, и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему, и найдете покой душам вашим. Но они сказали: “не пойдем”» (Иеремия: 6; 16) . Тогда возвещает пророк волю Божию и предупреждает о пленении Израиля Вавилоном. Но не внемлет возгордившаяся Иудея словам пророка и сбывается предвестие о ней.

Забывает и Игорь Святославич Бога Истинного, то есть становится по сути дела, как и его предки, язычником, а потому и выступает праправнуком языческого Даждьбога, ибо дед Игоря, Олег Святославич [Гориславич] дважды назван в «Слове» «Даждьбожьим внуком», идет за земными ценностями — славой, не внемлет предупреждению — солнечному затмению, и в результате попадает в половецкий плен.

В ветхозаветных и новозаветных событиях древнерусский книжник — автор «Слова» — увидел эпифаническую связь и провел параллель в развитии разновременных событий, а потому и попытался через скрытые экзегезы из книги пророка Иеремии прояснить их духовный смысл.

«Разве Израиль раб? или он домочадец? почему он сделался добычею? — Задается вопросом пророк Иеремия и констатирует: — Зарыкали на него молодые львы, подали голос свой и сделали землю его пустынею; города его сожжены, без жителей...» (2; 14–15).

Да и потомки Олега Святославича — «Ольгово хороброе гнездо» — хоть и далеко залетело в степь половецкую, но «не было оно обиде порождено, ни соколу, ни кречету, ни тебе, чръный воронъ, поганый половчине!» (с. 14). А в результате неблагочестивого похода Игоря Святославича Русская земля превращается в пустынное место: «Тогда бо по Руской земли ретко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче...» (с. 16). «Тоска разлияся по Руской земли; печаль жирна тече средь земли Рускыи...» (с. 18). Уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче» (с. 19). «А погани съ всехъ странъ прихождаху съ победами на землю Рускую» (с. 17). «А погани сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле отъ двора» (с. 18).

В чем причина разорения Израиля египетским царем Навуходоносором, пленения и переселения иудейского царя Седекия в Вавилон в 586 г. до Р.Х.?

«Не причинил ли ты себе это тем, что оставил Господа Бога твоего в то время когда Он путеводил тебя? — объясняет Израилю пророк Иеремия. — И ныне для чего тебе путь в Египет, чтобы пить воду из Нила? и для чего тебе путь в Асирию, чтобы пить воду из реки ее?» (2; 17–18).

Нил такой же символ Египта, как Великий Дон символ Половецкой степи. К нему направляет свои полки Игорь Святославич, поскольку «спалъ князю умь» и не разглядел он Божественное знамение; то есть «очи духовные» затмило тщеславное желание князя «искусити Дону великаго». «Хочу бо, — рече, — копие приломити конець поля Половецкаго, съ вами, русици, ... а любо испити шеломомь Дону» (с. 11).

Самовластие человека проявляется в том, что он сам, не оглядываясь на Бога, направляется свои стопы и, в результате, творит грех.

«Знаю, Господи, что не в воле человека путь его, что не во власти идущего давать направление стопам своим», — констатирует Иеремия (10; 23). А автор «Слова» поступками князя Игоря как бы «опровергает» слова пророка, на самом же деле, приводит примеры самовластия Игоря:

«...А всядемъ, братие, на свои бръзыя комони, да позримъ синего Дону» (с. 10). «Игорь къ Дону вои ведетъ!» (с. 12). «Нъ рекосте: “Мужаимеся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами поделимъ!”» (с. 21).

От самовластия до гордыни всего один шаг: «Накажет тебя нечестие твое, и отступничество твое обличит тебя; итак познай и размысли, как худо и горько то, что ты оставил Господа Бога твоего...» — предупреждает Иеремия (2; 19). Но не внемлет пророку Израиль, не задумывается о своем поведении и Игорь.

А вот великий киевский князь Святослав «мутен сон» видел в своем тереме, предвещавшем плач горький по воинам, и когда бояре сообщили ему весть о пленении Игоря и Всеволода Святославичей, обронил «злато слово», в котором дал схожую с Иеремией оценку поступков русских князей: «О, моя сыновчя, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати. Нъ нечестно одолесте, нечестно бо кровь поганую пролиясте» (с. 20). Оказывается, и вражескую кровь пролить можно честно и нечестно! Честно, — это когда защищаешь свой народ и Отечество, а не когда устраиваешь набег на поселения недругов, воюя с детьми и женами...

Ведь как все вначале благополучно складывалось! Столько уверенности было в своих силах, столько энергии, столько прыти, когда выступали русские князья в поход!

«Седлайте коней и садитесь, всадники, и становитесь в шлемах; точите копья, облекайтесь в брони» — очень похоже на «Слово», но это из Книги пророка Иеремии (46; 4). Впрочем, призыв Всеволода к своему брату Игорю в «Слове» очень близок библейскому: «Седлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска напереди. А мои ти куряни сведоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлелеяни, конець копия въскръмлени, ...луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени» (с. 11–12).

Русские войска переправляются во враждебную степь. Отысканы половцы. Динамика повествования нарастает: «...Выстраивайтесь в боевой порядок ... все, натягивающие лук, стреляйте в него, не жалейте стрел...» — это пророк Иеремия (50;14). Не отстает и «Слово»: «Стреляй, господине, Кончака, поганого кощея, за землю Русскую, за раны Игоревы...» (с. 22–23).

Еще когда Русская земля не скрылась за холмами, можно было все изменить — одуматься, возвратиться, но русские князья побоялись человеческого бесславия. И совершили тяжкий грех, а потому наказание им теперь будет уже от Бога: «И пошлю на них четыре рода казней, говорит Господь: меч, чтобы убивать, и псов, чтобы терзать, и птиц небесных и зверей полевых, чтобы пожирать и истреблять» (Иеремия: 15; 2–3). Природа — творение Бога — тонко чувствует волю своего Создателя: «Уже бо беды его пасетъ птиць по дубию; влъци грозу въсторожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звери зовутъ; лисици брешутъ на чръленыя щиты» («Слово», с. 13).

Однако князь Игорь не внемлет посылаемым ему предупреждениям: ни затмению, ни предостерегающему поведению животных, и ведет свои полки вглубь половецкого поля. Тогда вновь проявляется Божественная воля: Господь посылает против него более сильных противников, чтобы наказать его, но не истребить! Для Господа важно осознание грешником своего проступка и раскаяние в нем — это путь ко спасению души.

Здесь опять появляются аналогии между Книгой пророка Иеремией и «Словом». «Так говорит Господь: вот... народ великий поднимается от краев земли; держат в руках лук и копье; они жестоки и немилосердны, голос их шумит, как море, и несутся на конях, выстроены, как один человек, чтобы сразиться с тобою...» (Иеремия: 6; 22–24).

На Игоря Святославича со всех сторон идут половцы, и негде ему укрыться в чужой степи, окружили его дружинников и зажали кольцо: «...Половци идуть отъ Дона, и отъ моря, и отъ всехъ странъ Рускыя плъкы оступиша...» («Слово», С. 14). Нечто подобное уже было с Израилем:

«...Ибо так говорит Господь: вот Я выброшу жителей сей земли на сей раз и загоню их в тесное место, чтобы схватили их» (Иеремия: 10; 18). Такое ощущение, что русские князья в точности повторяют и переживают библейские события.

Не о духовной ли близорукости предупреждал Израиль пророк Иеремия, которую позднее продемонстрирует и древнерусский князь?

«...Объявите народам, ... что идут из дальней страны осаждающие и криками своими оглашают города ... Как сторожа полей, они обступают его кругом, ибо он возмутился против Меня, говорит Господь. Пути твои и деяния твои причинили тебе это; от твоего нечестия тебе так горько, что доходит до сердца твоего. Утроба моя! утроба моя! скорблю во глубине сердца моего, волнуется во мне сердце мое, не могу молчать; ибо ты слышишь, душа моя, звук трубы, тревогу брани. Беда за бедою: вся земля опустошается, внезапно разорены шатры мои, мгновенно — палатки мои. Долго ли мне видеть знамя, слушать звук трубы? Это оттого, что народ Мой глуп, не знает Меня: неразумные они дети, и нет у них смысла; они умны на зло, но добра делать не умеют» (4; 16–22).

«Что ми шумить, что ми звенить — далече рано предъ зорями? — восклицает автор «Слова». — Игорь плъкы заворочаетъ: жаль ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый; третьяго дни къ полуднию падоша стязи Игоревы» (с. 16).

Сообразно Божией воли каждого из участников ожидает свой жребий: «...Так говорит Господь: кто обречен на смерть, иди на смерть; кто под меч — под меч; и кто на голод, — на голод; и кто в плен,– в плен» (Иеремия: 15; 3). Ему вторит «Слово»: «Уже бо, братие, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла» (с. 17). «А Игорева храбраго полку не кресити! (воскресить)» (с. 18). Вспоминается опять Иеремия: «И будут трупы народа сего пищею птицам небесным и зверям земным, и некому будет отгонять их» (7, 33). Особый жребий у русского князя, как и у иудейского царя: «Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло кощиево. Уныша бо градом забралы, а веселие пониче» (с. 19).

И дальнейшее развитие древнерусских событий предсказано пророком: «Не плачте об умершем и не жалейте о нем; но горько плачте об отходящем в плен, ибо он уже не возвратится и не увидит родной страны своей» (12; 10). Вот тут-то и вспоминается знаменитый плач Ярославны — жены князя Игоря: «Ярославна рано плачет в Путивле на забрале...» Трижды автор повторяет эти слова и превращаются они в долгий плач.

На плаче жен сосредоточил свое внимание и пророк Иеремия: «Итак слушайте, женщины, слово Господа, и да внимает ухо ваше слову уст Его; и учите дочерей ваших плачу, и одна другую — плачевным песням. Ибо смерть входит в наши окна, вторгается в чертоги наши, чтобы истребить детей с улицы, юношей с площадей. Скажи: так говорит Господь: и будут повержены трупы людей, как навоз на поле и как снопы позади жнеца, и некому будет собрать их» (9; 20–22).

«Жены рускыя въсплакашась, аркучи: «Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати...» (с. 17).

Поражение Игоря печалью и слезами протекло по Русской земле:

«А въстона бо, братие, Киев тугою, а Чернигов напастьми. Тоска разлияся по Руской земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи. ...А погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле от двора» (с. 18).

Получается, как когда-то пострадал Израиль от непродуманных действий царя Седекия, так теперь из-за проступка Игоря Святославича страдает вся Русская земля. А причина всему — тщеславное желание человеческой славы: «Нъ рекосте: “Мужаимеся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами поделимъ!”... Нъ се зло...» — отмечает автор «Слова» (с. 21) и пресекает его Господь пленением русских князей. «И се Богъ, казня ны грехъ ради нашихъ, наведе на ны поганя, не аки милуя ихъ, но насъ казня и обращая ны к покаянью, да быхом ся востягнули от злыхъ своих делъ» — замечает древнерусский летописец.

Смысл пленения раскрывается в книге пророка Иеремии: «И если вы скажете: “за что Господь, Бог наш, делает нам все это?”, то отвечай: так как вы оставили Меня и служили чужим богам в земле своей, то будете служить чужим в земле не вашей» (5; 19). Но, прежде всего, это удар по гордыне.

«Я — на тебя, гордыня, говорит Господь Бог Саваоф; ибо пришел день твой, время посещения твоего. И споткнется гордыня, и упадет, и никто не поднимет его...» — свидетельствует Иеремия (50; 31–32).

Только покаянием можно вернуть расположение Господа, о чем свидетельствует Священное Писание.

«Голос слышен на высотах, жалобный плач сынов Израиля о том, что они извратили путь свой, забыли Господа Бога своего. Возвращайтесь, мятежные дети: Я исцелю вашу непокорность. — Вот, мы идем к Тебе, ибо Ты — Господь Бог наш...» (3; 21–23).

Прочувственно кается в своих грехах и Игорь Святославич, пребывая в плену: «Се возда ми Господь по безаконию моему, ... и снидоша днесь греси мои на главу мою. Истиненъ Господь и правы суди его зело. ... Но Владыко Господи Боже мой, не отрини мене до конца, но яко воля Твоя, Господи, тако и милость намъ рабомъ твоимъ».

Любовь Бога к человеку превышает многие его грехи, а потому Господь и проявляет Свое милосердие к оступившемуся: «Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, говорит Господь, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду. И воззовете ко Мне, и пойдете и помолитесь Мне, и Я услышу вас; и взыщете Меня, и найдете, если взыщете Меня всем сердцем Вашим. И буду Я найден вами, говорит Господь, и возвращу вас из плена...» (Иеремия: 29; 11–14).

Два обстоятельства сыграли существенную роль в судьбе Игоря. Первое — молитвы за него жены и русских людей, ибо «тяжко ти головы кроме плечю, зло ти телу кроме головы, — Руской земли безъ Игоря» (с. 30). Потому-то «...Избави и (его) Господь за молитву христианску, им же мнозе печаловахуться и проливахуть же слезы своя за него».

Второе — чистым, раскаявшимся сердцем взыскал Игорь Святославич Бога Истинного по словам Священного Писания: «Так говорит Господь ... Бог...: исправьте пути ваши и деяния ваши, и Я оставлю вас жить...» (Иеремия: 7;3). Господь и вывел Игоря Святославича из половецкого плена, о чем свидетельствует «Слово»: «Игореви князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую...» (с. 28).

Автор Лаврентьевской повести о походе Игоря Святославича на половцев приводит еще одну библейскую ретроспективную аналогию: «...Яко и Саоулъ гони Давыда, но Богъ избави и (его. — А.У.), тако и сего (Игоря. — А.У.) Богъ избави из руку поганыхъ».

Игорь достиг Дона, как и хотел, только не славным, а бесславным путем. Его путь домой лежит от Дона — реки, как символа крещения, к храму на горе в Киеве, как символу спасения.

ЭТИМ И ОТЛИЧАЕТСЯ СУДЬБА РУССКОГО КНЯЗЯ ОТ СУДЬБЫ ИУДЕЙСКОГО ЦАРЯ: КАК РАСКАЯВШИЙСЯ БЛУДНЫЙ СЫН ОН ВОЗВРАЩАЕТСЯ К СВОЕМУ ОТЦУ НЕБЕСНОМУ. И СМЫСЛ ТОГДА «СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ» РАСКРЫВАЕТСЯ В ЕВАНГЕЛЬСКИХ СЛОВАХ: «СКАЗЫВАЮ ВАМ, ЧТО ТАК НА НЕБЕСАХ БОЛЕЕ РАДОСТИ БУДЕТ ОБ ОДНОМ ГРЕШНИКЕ КАЮЩЕМСЯ, НЕЖЕЛИ О ДЕВЯНОСТА ДЕВЯТИ ПРАВЕДНИКАХ, НЕ ИМЕЮЩИХ НУЖДЫ В ПОКАЯНИИ» (ЛУКА: 15;7). МОЖНО ВСПОМНИТЬ И ИЗВЕСТНОЕ НА РУСИ ВЫРАЖЕНИЕ: ВИНОВАТ ДА ПОВИНЕН, БОГУ НЕ ПРОТИВЕН!