(Светлана Замлелова «Гностики и фарисеи», рассказы и повести. — М.: Художественная литература, 2010 г. — 448 с.)
В «Гностиках и фарисеях» Светланы Замлеловой желательно читать все. Не обязательно все подряд. Можно выборочно, вразнобой, к чему и располагает жанр сборника рассказов и повестей. Но по мере движения становится ясно, что нужно все прочитать. Потому что есть тут какой-то общий для всего контрапункт. Лишь не ясно еще, в какой именно вещи ключ к нему. Впрочем, может оказаться, что ключ вдруг засверкает сам — в совершенно неожиданном месте.
Представленные ею люди в массе своей как-то непривлекательны. Либо малопривлекательны. То и дело это люди со слабостями. Или нравственными изъянами. Иногда такими заметными, что авторская оценка врывается и в названия («Тварь», «Сумасшедший», «Иуда», «Пошлая история», те же «Гностики и фарисеи»). Писательница не щадит эти слабости, рассматривает их подчас так подробно, даже дотошно, что ее персонажу впору бы провалиться от стыда, если бы чувство стыда было ему свойственно и если бы не был он плодом вымысла («Муся», «Абрамка»).
Сатирические ресурсы автора безусловно сильны. Но не в меньшей мере она оснащена и даром тонкой иронии, незлобливой шутки, грустной улыбки. За такой улыбкой она прячет сочувствие ко многим-многим, к примеру, свою симпатию к баламутным старушкам-сестрам, горожанкам, вдруг надумавшим встретить ноябрьские праздники в холодном и неприютном деревенском доме («Красный день календаря»).
Светлана Замлелова воспитана на русской традиции негромкой и ненадрывной смеховой культуры, идущей к ней от Чехова, а то и прямиком от Гоголя. Она не считает нужным скрывать эту свою родословную, и потому ей не по нраву хохот, вызываемый повадками эстрадных щекотателей пяток:
«Принадлежала Ася к типу людей, которые, легко сошедшись с новыми знакомыми, успевают надоесть через пару минут. Шуму она производила столько же, сколько телега, едущая по булыжной мостовой. Она так часто принималась хохотать, что можно было подумать, что смех был ее вторым дыханием, и она ни минуты не могла прожить, не смеясь. Смех ее был громким, назойливым и, казалось, проникал под кожу. Кроме того, Ася обладала манерой спорить по любому поводу... Если Ася не спорила, то она смеялась, если не смеялась, то обязательно спорила».
Впрочем, и вы вряд ли расхохочетесь, знакомясь с поступками этих слабых, слабовольных или, наоборот, очень энергичных в проявлениях своей пошлости или бесстыжей греховности людей. Но иногда вам тоже захочется снисходительно улыбнуться. Как, например, на последних страницах «Эмигрантки». Молодой Иван с треском выстукивает на компьютере полное праведного гнева письмо самодовольной нью-йоркской корреспондентке, кичащейся своим «интернационализмом». Но — в последний момент швыряет письмо, вместе со всей предыдущей перепиской, «в корзину». А та, не получив очередной почтовой затравки для нового витка интеллектуальной брани, оскорбленно рыдает в приступе истерики. Надо сказать, что обобщение, выведенное в «Эмигрантке», очень сильное, меткое и художественно убедительное. Такими интеллектуальными челноками, как героиня рассказа и перечисляемые ею знаменитости, сегодня хоть пруд пруди.
Писательница редко выпускает своих добрых людей на первый план повествования. Да и не сразу их подлинная суть вспыхивает подлинным светом. Хорошее и достойное, не говоря уж о героическом, как и в повседневности, не торчит в ее сюжетах на виду. Оно является лишь изредка и ненадолго, как бы прорезая серую пелену пошлых событий и поступков, обозначая их мизерную цену. Таков рассказ «Муся», в котором лишь напоследок вспыхивает бисером поступок молодой женщины, даже не названной ни разу по имени ее самодовольным, как хряк, сожителем. Такова и повесть «Абрамка», чьи события автор попускает излагать внутренне надломленной юной особе, убивающей безвинного городского юродивого. Так выстроен и рассказ «Неприкаянность». Его главные действующие лица — новейшей выделки ходоки в народ, робкий выплеск вырождающейся интеллигенции, искатели «народной правды». Их суетность всего в двух-трех словах подмечена сельским батюшкой. Бежит из деревни Симанский, воровато и трусливо, с лживым обещанием вернуться. Не последняя ли страница в затянувшейся истории головного «правдоискательства»?
Хотя рассказ, давший такое обязывающее название сборнику, показался мне лишь подмалевком, заявкой на что-то более весомое, есть и в нем эскиз обобщения, подсказанного самой повседневностью. В мыслях и публицистических филиппиках молодого московского священника отца Василия писательница тонко уловила привкус фарисейской закваски, то бишь лицемерия. Молодой батюшка то и дело сам впадает в мелкие соблазны. Но не на них сосредотачивается, а гневно уличает в своей очередной статье безымянную заблудшую молодежь.
Пишу это и уже слышу за спиной протестующий шепот писателя-собрата: «Негоже нам, грешным, порицать батюшек...». Но в причитании таком — не та же ли самая фарисейская закваска? Слава Богу, батюшки православные прилюдно говорят не об одних лишь грехах паствы, но и о себе: «...от них же первый есмь аз...».
Казалось бы, фарисейство — явление чисто историческое, относящееся к евангельским событиям. Но липкая его закваска живуча, соблазн лицемерного двоедушия многолик, переимчив. Самый обходительный современник! Наше духовное сословие за последние двадцать с малым лет стремительнейше помолодело и возросло количественно. Радоваться бы и только! Но возрастание качественное, как во всем на свете, не поспевает за численным. Не зря покойный Патриарх Алексий с тревогой говорил о модном искусе «младостарчества». Гоже ли вчерашнему семинаристу примерять на себя духовную стать многоопытного прозорливца? Возьмется ли молодой коллекционер грехов своей паствы сказать так ответственно и дерзновенно, как говорит другой герой писательницы, отец Мануил?
«Проповеди свои благочинный произносил в храме. Не раз передавали их и по местному радио. Услышавшему впервые отца Мануила в самом деле не пришло бы и в голову, что голос принадлежит болезненному и чахлому старичку...
— Любите врагов ваших, крушите врагов Отечества, гнушайтесь врагами Божьими, — гремел из радиоприемника отец Мануил, и редкий слушатель не стихал, предвкушая, что голос этот скажет именно то, о чем давно хотелось услышать. — Отечество наше поругано, святыни попраны — все отдано во власть жрецам новой религии. Новыми идолами стали Богатство и Слава, Успех и Комфорт. А смогут ли новая религия и новые идолы стать основой народной жизни? Нет! И не нужно обманывать себя...»
Безобманным чувством читатель придет к пониманию, что в словах провинциального благочинного, в самом его образе — ключ к осмыслению не только событий повести «Пошлая история», но и всей книги.
Вот откуда свет. В его лучах смягчатся морщины на лице старой матери («Петровна») и деревенского старца Матвея («Зимняя быль»). Милыми и славными увидятся Марина, ее родители и подружки («Беззаботные») и даже маменькин сынок, вечный студент, неудачливый в любви оболтус («Павлуша).
В этом же свете прояснится и смысл «Иуды», рассказа, написанного по евангельской канве, но от имени самого Искариота, вечно помнящего свою измену. К счастью, писательнице удалось избежать распространенного с давних времен гностического соблазна, состоящего в попытках реабилитации Иуды и его предательства.
Рассказ «Бродяга», написанный в жанре философского эссе, напомнит еще об одной стороне дарования Светланы Замлеловой. Как публицист, историк, редактор она часто выступает на сайтах «Фонд стратегической культуры», «Камертон», «Великороссъ», и читателю, постоянно ищущему в Интернете, найти ее выступления легче, чем книгу «Гностики и фарисеи», изданную тиражом всего в тысячу экземпляров. Ведь новой книге ее так легко затеряться на прилавках, по-прежнему заваленных горами «дамской прозы» — всех этих романных сериалов, болтливых, похотливых, бесстыжих, позорящих язык, литературу, страну.