Приход на всю Россию

О духовной прозе Гоголя

Мы все работаем у одного Хозяина.
Н. В. Гоголь

XIX век не успел разобраться в творчестве Гоголя, слишком агрессивным оказалось направление, определенное Белинским. А иного направления реально не было предложено, видимо потому, что интересы просветителей вращались вокруг художественных произведений писателя... Говорить о сокровенном Гоголе в период коммунистического режима в России не приходится. Этот режим признавал только революционных демократов, западников, то есть установки все того же Белинского. Достаточно сказать, что письмо критика к Гоголю в связи с выходом в свет «Выбранных мест из переписки с друзьями» было издано миллионными тиражами, и в то же время сами «Выбранные места...» оставались непрочитанными.

Первым томом в собрании сочинений Н. В. Гоголя сегодня должна бы идти Духовная проза. Так мы сможем хоть сколько-то направить читателя по верному пути в понимании творческого наследия писателя. К чему такая опека?.. Дело в том, что борьба за Гоголя, начатая при его жизни, продолжается, находясь к настоящему времени на решительном переломе. В таких условиях важно все.

Творчество Гоголя индивидуально и разнообразно. Нет двух произведений, в которых бы он повторялся. Судить о его творчестве следует по каждому произведению в отдельности. А так как авторские идеи в художественной прозе за семью печатями — в этом отношении Гоголь далеко не прост! — о произведениях писателя зачастую и судили поверхностно, по форме, по жанровой принадлежности. Тщетными для современников оказывались даже авторские толкования.

Кстати, Гоголя и до сих пор принято считать сатириком. Можно согласиться — сатирик: в «Ревизоре», в «Мертвых душах». Но какой же он сатирик в «Петербургских повестях», в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», в «Тарасе Бульбе» и во всей Духовной прозе?! Гоголь — многожанровый писатель.

И если профессионалы-литераторы не могли тотчас разобраться в Гоголе, то что было делать рядовому читателю? А ведь это главное: чтобы задумки, идеи автора становились всеобщим достоянием. Следовательно, читатель, прежде всего, должен бы знать сокровенного Гоголя, идейного. А таковой наиболее раскрыт и доступен в Духовной прозе. Вот почему даже при издании избранных произведений Духовная проза непременно должна бы стоять на первом месте, чтобы читатель прежде мог ознакомиться с «Выбранными местами из переписки с друзьями», с «Авторской исповедью»... Духовная проза поможет читателю и самому разобраться в художественных произведениях, явится ключом к новому прочтению Н. В. Гоголя.

Оказавшись в цепких руках Белинского, Гоголь был объявлен основоположником критического реализма. Попытка писателя вырваться из этой удавки не увенчалась успехом — следовательно: именно такого Гоголя, объявленного Белинским, и хотела иметь русская общественность XIX века.

Даже с Пушкиным, при всем оболгании его и подтасовках, не было такой исторической тяжбы. Чем-то ведь это обусловлено.

«С Пушкина все начинается, а пошло от Гоголя» — есть в этих словах А. Ремизова нечто такое, чего национальная общественность в России не может воспринять уже полтора века.

 

* * *

Гоголь не только основоположник русской классической литературы, но и единственный, по-своему, писатель-авангардист и новатор. Однако нельзя рассматривать его новаторство с позиций нашего времени, когда за новаторство выдается любая пошлость, любое кривлянье, любое надругательство над языком. Авангардизм и новаторство Гоголя заключались в создании образцовых произведений. Он как бы говорил: вот направление, вот образец — следуйте и развивайте. Широк и многогранен охват писателя, но и тогда Гоголь не повторялся даже внутри жанра. Не потому ли так тщательно и шлифовал он свои произведения, что они — образцовые, не потому ли и возвращался к уже опубликованным произведениям («Портрет», «Тарас Бульба»), не потому ли и толковал и объяснял свои идеи («Ревизор», «Мертвые души», «Выбранные места...»)?

 

* * *

Уже не раз отмечалось, что Пушкин явился ответом на сокрушительные для России реформы Петра I. Это верно лишь отчасти. Россия ответила на реформы Петра еще и Гоголем, и славянофилами, и православным старчеством. Духовные силы сосредоточились и выступили как национальное возрождение.

Весь XVIII век на подмену национальному подвижничеству формировался образ протестантского или космополитического интеллигента. XIX век предстал веком интеллигенции, веком западничества. Общенациональное подвижничество было подменено подвижничеством отдельных сильных личностей. Начало же этому положили монастырские старцы и Гоголь. Здесь-то и кроется завязка так называемой трагедии Гоголя: общественная интеллигенция не восприняла Гоголя-подвижника. Выразителем невосприятия и стал Белинский в своем растиражированном до неприличия зальцбруннском письме.

Гоголь шел к мирскому проповедничеству. И его попытка проповеди была отвергнута — даже единомышленниками. Именно «Духовная проза» оказалась ключевой и тогда, дала повод объявить автора раздвоенным или параноиком, именно на духовной прозе при новом прочтении и следовало бы сосредоточиться.

 

* * *

Подвижничество на Руси всегда было связано непосредственно с духовностью, с верой, с Богом. И подвиг, собственно, свершался во имя Истины. Многое творилось безымянными авторами — ради Бога, а Бог все знает. Скажем, летописцы-историки. А иконописцы и до сих пор не оставляют на иконах своего имени. Такая форма подвига издавна была национальной чертой, ставшей частью национального характера. И лишь со времен Петра появились светские писатели, живописцы, артисты и композиторы, как правило, личности западного образца. Интеллигент полагал в основу творческой деятельности личное Я — подверженность эгоцентризму, поэтому творчество и сегодня нередко рассматривается, как форма авторского самовыражения.

В начале XIX века лучшие сыны Отечества и попытались возвратиться к делу духовного возрождения. Но для этого, прежде всего, следовало бы объединить расколотую культуру. Монашество обращалось к старческому подвигу — удалившимся от мира это удавалось. Проделать нечто подобное в миру было куда как сложнее. Гоголь и попытался соединить в своем творчестве светское с духовным. Но сильным и жестоким оказалось внедренное и доморощенное западничество, да и почва была неподготовленной, а дело непосильным. Здесь-то и коренилось продолжение так называемой трагедии Гоголя.

 

* * *

Потребовалось навесить на Гоголя ярлык раздвоенности — и это Белинский мастерски сделал, что лишний раз подтверждает: безбожный Белинский воспринимался общественностью ближе, нежели духовный Гоголь. Так и пошло: Гоголь до болезни и Гоголь после болезни; Гоголь едкий сатирик и смехач и Гоголь религиозный фанатик, жертва попа Матвея — трагедия гения... Известно, для оздоровления больное отсекается. Следовательно, общественность или передовая интеллигенция обязана была отсечь «религиозные бредни» великого сатирика. Такое и было проделано — в XIX веке. А с приходом к власти коммунистического правительства духовная проза Гоголя и вовсе была изъята из употребления, а все художественное трактовалось по Белинскому. Так Гоголь фактически был загнан в глухое подполье.

Пронизанная идеями богоборчества и материализма дворянская и разночинная интеллигенция объявила Гоголя больным. И это по духу времени было настолько естественно, что даже близкие друзья осудили издание «Выбранных мест»... Лишь немногие увидели далекое будущее этой книги — И. Плетнев, И. Аксаков, Ап. Григорьев, архимандрит Федор (Бухарев).

 

* * *

Современные исследователи великого творчества Гоголя — В. Воропаев и И. Виноградов в своих работах тщательно отслеживают отзывы разных лиц на «Выбранные места...». Здесь и святители Игнатий (Брянчанинов), Иннокентий (Борисов), Филарет (Дроздов); о. Матфей Константиновский, Аксаковы и многие другие, весьма уважаемые и почтенные критики. Понятно, прямо из них никто не объявлял Гоголя душевнобольным, это делали демократы-западники, но каждый по своему осуждал выход «проповеднической» книги. В частностях многие замечания были справедливыми, но если сегодня оглянуться с высоты нового времени — вся эта поучительная критика выглядит несостоятельной. И об этом прямо следует говорить. Прав всецело оказался Плетнев, назвавший «Выбранные места...» — «началом собственно русской литературы».

Понятно, не могут судить предвзято все. Следовательно, современники не могли тотчас разобраться в литературном явлении. Гений сделал слишком большой шаг вперед, и до понимания его необходимо было дожить или подняться. Для этого требовалось время. Вот и в этом тоже кроется загадка трагедии Гоголя.

 

* * *

Что есть «Размышления о Божественной Литургии»? Можно сказать: толкование или разбор церковной службы, то есть ответить словами самого автора: «Целью этой книги — показать, в какой полноте и внутренней, глубокой связи совершается наша Литургия, юношам и людям, еще начинающим, еще мало ознакомленным с ее значением...». Однако рассудить можно и иначе. Да, это толкование — и клирика для мирянина, и мирянина для клирика. Ни один богослов не напишет столь образного и блистательного толкования на Литургию; и ни один светский писатель не сделает столь церковного и даже богословского исследования по Литургии. Гоголь как бы предстает в двух лицах. Это и есть объединение расколотой русской культуры. Именно здесь в полной мере Гоголь и выступает как духовный писатель, призванный писать не раздельно «Мертвые души» (т. 1) и «Мертвые души» (т. 2) — как «мертвое» и «живое», но едино, где были бы и день и ночь, и небо и земля, и все это было бы оправдано и не в ущерб Духу живому.

Мало кто из современников Гоголя, тем более наши современники, понимали, что «Размышления о Божественной Литургии», в которых богословская и художественная стороны органично сочетаются и взаимно уравновешивают друг друга, представляют собой совершенно оригинальное произведение. Как отмечает современная критика: «Глубина проникновения в таинство Евхаристии в книге заставляет предполагать в ее авторе человека, собирающегося принять либо священство, либо монашество». Такое умозаключение идет из данности — по репликам Гоголя. Но ведь легко увидеть и другое: это стихийный поиск формы будущих произведений, художественной прозы, формы, соединяющей духовное и светское. Ни в священство, ни в монашество Гоголь уйти не мог — об этом он и сам прекрасно знал, и это тоже одна из причин его трагедии. Ему необходим был приход на всю Россию. Не случайно он определил: монастырь — вся Россия.

 

* * *

По «Выбранным местам из переписки с друзьями» исследований достойных не попадается. Есть научные изыскания, где, бесспорно, первенствуют сегодня В. Воропаев и И. Виноградов. А ведь работа основополагающая, судя хотя бы уже и по тому, что сам автор отдал предпочтение именно этой книге, а не второму тому «Мертвых душ».

Гоголь выступил в роли писателя-проповедника. И вот здесь-то — это еще не названо прямо, не исследовано до конца — и кроется основа трагедии Гоголя: он опередил свое время. Сожжение части рукописи второго тома «Мертвых душ» — не сама трагедия, но ее следствие. Гоголь формировал новое направление в литературе, новое даже по сравнению с Пушкиным — национальное, православное направление. И как только эта идея обозначилась — трагедия стала неизбежной. Просто литература, просто чтиво не могли удовлетворить писателя, уже жившего идеей синтеза светского и церковного. Необходимы были новые формы, каких до того времени в русской литературе не было. Гоголь же в «Выбранных местах...» воспользовался уже отслужившим эпистолярным жанром, причем, адресным — увы, в ветхие меха влил молодое, еще неперебродившее вино... Он выступил проповедником среди близких ему людей, тогда еще живущих в полном здравии. И скрытая трагедия обрела цепную реакцию.

Гоголь опередил время: потребовалось еще немало лет, чтобы Достоевский, освоив опыт Гоголя, создал новый жанр полифонической публицистики — Дневник писателя. В адресном эпистолярном жанре проповедь и указующий перст были восприняты как поза и даже гордыня. Достоевский всего лишь ушел от прямого обращения к адресатам, но обвинить его во всех грехах было уже невозможно, хотя и указующий перст и проповеди у него оставались. (Но сумасшедшим и его объявили!) Достоевский преодолел барьер отчужденности, который для Гоголя обернулся тупиком. То, что создал Гоголь, по достоинству начало оцениваться лишь после смерти автора и его адресатов. Зато сегодня мы воспринимаем гоголевские письма-проповеди как статьи, адресованные всем нам, русским людям. И это то, к чему, собственно, и стремился писатель.