«Апокалипсисы революций»

Санкт-Петербургские религиозно-философские собрания 1901–1903 гг.: причины, ход и неудача диалога Русской Православной Церкви и русской интеллигенции с современной точки зрения

Одной из задач Церкви является духовно-просветительская. Это даже не задача — это миссия, не только внешнее, но важнее, внутрироссийское содержание которой стало осознаваться особенно в начале революционного XX века. Хотя уже в 50-е годы XIX в. Церковью была осознана необходимость гласного обсуждения наболевших вопросов. Настоящей, народной проповеднической деятельностью можно назвать проповедничество св. Иоанна Кронштадтского, которое он начал в противодействие сектантским чтениям и молитвенным собраниям. Появилась насущная необходимость в проведении бесед пастырей вне богослужений. «Общество просвещения народа в духе Православной Церкви» проводило свои чтения не только в храмах, но и в других помещениях — в Думе, в Соляном городке, в народных училищах, работали воскресные школы. Отдаленным слоем оказалась интеллигенция, не охваченная храмовыми стенами. Она удовлетворяла свои духовные искания в западной литературе и философии, являвшимися в большинстве не только не православными, а зачастую — даже не христианскими. Постепенно у интеллигенции накопилось столько вопросов и «замечаний» к Православной Церкви, что в начале XX в., когда Россия оказалась втянутой в водоворот военных и политических событий, когда будущее виделось в эсхатологических красках, интеллигенция сама обратилась к Церкви за помощью.

Уникальным общественным явлением в начале XX в. стали Религиозно-философские собрания (Р-ф. с.), 1901–1903 годы. Со времени их организации минуло более ста лет, но они оставили заметный след в истории русской культуры, гуманитарной и политической мысли, дали опыт в общении Церкви и интеллигенции и тем интересны спустя век. За это время мир неузнаваемо изменился. Цивилизация, несомненно, многого достигла, многим обогатилось человеческое общество с научно-технической точки зрения, но не в гуманитарной сфере: можно заметить, что смыслы культуры обеднели, уровни ответственности и творческие способности понизились. По крайней мере, трудно назвать среди современных русских философов и писателей имена, сравнимые с именами Соловьева, Булгакова, Бердяева или таких участников Р-ф. с., как Мережковский, Розанов, Тернавцев. С другой стороны, сегодня нет богословов, равных, например, епископу Сергию Ямбургскому, будущему Патриарху — постоянному председателю этих собраний, историку Бриллиантову, которые участвовали в этих встречах...

Тем не менее, несмотря на высокую художественную ценность культуры Серебряного века, мы имеем перед ее носителями одно значительное преимущество: осознание апокалиптического опыта этого века. Как сказал Максимилиан Волошин:

Мы пережили Илиады войн
И Апокалипсисы революций¹.

Солженицын писал: «Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, чтó будет через двадцать-сорок лет, ответили, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать голову человека железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами... а самое легкое — избивать в кровавое мясо, ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом»². Однако, за некоторыми исключениями, русский народ в сумасшедший дом не пошел, а выжил, и, кажется, вынес некие уроки из происшедшего. Особенно интеллигенция. Ей, запальчиво тиражировавшей в начале века фразу из Ф. М. Достоевского — «кровь освежает», стали понятнее слова Анны Ахматовой: «мы узнали навсегда, что кровью пахнет только кровь».

Исходя из кровавого и страшного опыта ХХ в., вместившего в себя и Русскую трагедию, и торжество Русской святости, мы можем по-особому взглянуть на Серебряный век и его религиозно-философскую проблематику, в том числе и на Религиозно-философские собрания 1901–1903 годов. Сейчас мы имеем возможность дать этому времени объективную оценку sine ira et cura³, отобрать то, действительно ценное, что может быть пригодным в XXI веке. Причем, видя полезный опыт Религиозно-философских собраний, нельзя пройти и мимо возникавших проблем, которые следует не только выявить, но и проанализировать. То, что в Собраниях было подлинно ценным, уникальным — это опыт встречи, попытка искреннего и честного диалога между Церковью и интеллигенцией, которому, конечно, многое мешало.

Интеллигенция, как наиболее чуткая часть общества, чувствовала, что на переломе веков изменялось «самое чувство жизни» (Г. Флоровский), переживала вместе со страной неоднозначные духовные процессы, результатом которых становилось отчуждение народа от Церкви, в среде городской бедноты умножалось количество сект, агрессивных антирелигиозных настроений. Часть интеллигенции, разделявшей с народом политическую активность, поддерживала эти настроения. Другая часть, которая открыла для себя прежде не известный ей мир русской святости, нуждалась в объяснении своих личных духовных поисков. Духовная инфантильность, легкомысленность ее «богоискательства» были следствием более серьезных, вековых процессов и ошибок предшествующих поколений, приведших к религиозно-психологическому разделению русского общества.

В начале XX в. происходил «перевал сознания» (протоиерей Г. Флоровский), понимание необходимости восстановления единого «духовного дома». В предреволюционную эпоху это было связано с апокалиптическими предчувствиями, с предвидением скорого конца мира и истории. Кроме того, к этому времени между Церковью и интеллигенцией накопилось достаточно взаимных обид, недоразумений и подозрений. Начиная с XVIII в., народ и дворянство стали говорить на разных языках. Петр I разрушил симфонию отношений церковной и гражданской властей, проводя церковную реформу по протестантскому образцу. За два столетия, прошедших после Петровских реформ, интеллигенция в значительной степени оторвалась от народа, от его духовных корней и расцерковилась. Показательно высказывание Чехова: «Я давно растерял свою веру и с недоумением смотрю на верующего интеллигента»⁴. Те сравнительно немногие интеллигенты, которые приходили к церковности, обрекались на непонимание и изоляцию, своего рода духовный остракизм, и даже великие деятели русской культуры, вроде Лескова и Достоевского, не были исключением⁵.

Не удивительно, что многие выдающиеся представители Церкви рассматривали интеллигенцию как сословие атеистическое по преимуществу и уже не принадлежащее России⁶. Вот слова святого праведного Иоанна Кронштадтского: «Отчего гордые интеллигенты стремятся в опекуны и правители народа, не понимая этого народа и его действительных нужд и не любя его? Оттого, что у всех них оскудела вера в Бога, в Его праведные вечные глаголы; оттого, что она отпала от Церкви Божией, единой руководительницы к святой христианской жизни»⁷. Святой Иоанн пророчески предупреждал: «Россия, если ты отпадешь от своей веры, как уже отошли от нее многие интеллигенты, не будет тебе счастья. Накажет тебя Господь, отнимет Православного Царя и пошлет самозваных правителей, которые зальют страну кровью». Опыт нигилизма и отречения шестидесятых годов XIX в. был весьма тяжел и не располагал к открытости со стороны Церкви.

Со своей стороны, интеллигенция обвиняла Церковь (далеко не всегда справедливо) в конформизме, в равнодушии к земным проблемам и страданиям народа, излишнем аскетизме, в борьбе не только со свободомыслием, но и с самой мыслью. И все же встреча состоялась. И это было знамением времени, свидетельством обращения интеллигенции от грубого позитивистского материализма к религиозным интересам. Более того, инициатива собраний исходила именно от интеллигенции, от группы писателей и философов во главе с Дмитрием Сергеевичем Мережковским (1865–1940), и духовная власть в лице митрополита Санкт-Петербургского Антония (Вадковского) лишь откликнулась на нее. Вернее, после консультаций инициаторов Собраний с обер-прокурором Святейшего Синода К. П. Победоносцевым и аудиенции у митрополита Антония, было дано разрешение на диалог Церкви и интеллигенции столицы в виде регулярных собраний под председательством ректора Петербургской Духовной академии епископа Сергия (Страгородского), будущего Святейшего Патриарха Московского и всея Руси.

Конечно, мотивации участников диалога значительно различались. Вот как обосновывает поэтесса Зинаида Гиппиус (1869–1945) со своей стороны этот шаг: «Мысль Религиозно-философских собраний зародилась в наших литературно-эстетических кружках. Они тогда стали раскалываться. Чистая эстетика уже не удовлетворяла. Давно велись новые споры и беседы. И захотелось эти домашние споры расширить — стены раздвинуть. В сущности, для петербургской интеллигенции и вопрос-то религиозный вставал впервые, был непривычен, а в связи с церковным — тем более. Мир духовенства был для нас новый, неведомый мир»⁸. То есть от скуки, от исчерпанности надоевших интеллигентских споров, а не в поисках Бога. Представители Церкви пошли на этот диалог по миссионерским соображениям. Какая-то лукавая двусмысленность в этом первом шаге присутствовала изначально, и Гиппиус с издевкой комментирует: «Главный наш козырь был “сближение интеллигенции с Церковью”. Тут очень помогло нам тщеславие пронырливого, неглупого, но грубого мужичонки Скворцова, чиновника при Победоносцеве. Миссионер, известный своей жестокостью, он, в сущности, был добродушен, и в тщеславии своем, желании попасть “в хорошее общество”, — прекомичен. Понравилась ему мысль “сближения Церкви с интеллигенцией” чрезвычайно»⁹. В общем, это начиналось как провокация пресытившейся, уверенной в своей интеллектуальной исключительности интеллигенции, однако чувствовавшей наличие иного, духовного мира.

Первую встречу «этих миров» так описывает один из основателей Религиозно-философских собраний, художник, историк искусства А. Н. Бенуа (1870–1960), в своих «Воспоминаниях»: «Именно с целью войти в контакт с духовными пастырями и в надежде, что это сближение поможет нам во многом (и в самом главном) разобраться, были предприняты шаги, среди которых одним из самых важных, казалось нам, было личное знакомство с Петербургским митрополитом Антонием. Участвовали в этой поездке супруги Мережковские, Тернавцев, Минский, Розанов, Философов, Бакст и я. Д. С. Мережковский и Минский изложили Его Высокопреосвященству наши вожделения и надежды, и главную среди них надежду на то, что духовные пастыри не откажутся принять участие в наших собеседованиях. Запомнилось, как, между прочим, до поездки обсуждался вопрос, подходить или не подходить под благословение — и как это производить, лобзать или не лобзать руку иерея... Отмечу еще, что в нашей группе двое были евреи (Минский и Бакст), один “определенно жидовствующий” — В. В. Розанов, один католик — я. В общем, все шло как нельзя лучше»¹⁰.

Обе стороны были искренни в своем желании выслушать, понять и, если возможно, объединиться. Особенно ярко это стремление выражалось со стороны церковной, прежде всего — постоянного председателя этих собраний Сергия (Страгородского), епископа Ямбургского, ректора Санкт-Петербургской Духовной академии (1867–1944). Его личность и духовный авторитет во многом повлияли на характер собраний. По словам Мережковского, «дух пастыря почил на пастве и определил счастливый и совершенно неожиданный успех собраний... Епископ духом своим показал, как надо вести себя: своего не искать, а чужое беречь... Тщеславие и самолюбие умерли, а забила живая струя духовных интересов»¹¹.

Мережковский, не склонный идеализировать церковный мир, тем не менее, нашел для деятелей Церкви, участвовавших в собраниях, такие теплые слова: «Они шли навстречу миру с открытым сердцем, с глубокой простотой и смирением, со святым желанием понять и помочь, “взыскать погибшее”. Они сделали все, что могли»¹². Столь же искренни в своих стремлениях первоначально были и представители интеллигенции. Мережковский так передает атмосферу этих собраний: «Как будто стены зала раздвигались, открывая бесконечные дали, и это маленькое собрание становилось преддверием вселенского собора. Произносились речи, подобные молитвам и пророчествам. Рождалась та огненная атмосфера, в которой казалось все возможным: вот-вот совершится чудо, разделяющие людей перегородки растают, и произойдет соединение, дети найдут свою мать»¹³. К сожалению, этого не произошло. Двадцать два собрания (с ноября 1901 по март 1903 гг.) были весьма многообразны и насыщены по своей программе: Мережковский прочел весьма актуальный доклад об отлучении Л. Толстого, а также — о Гоголе, Толстом и Достоевском, князь С. М. Волконский — о свободе совести, Розанов — «о святой плоти» (его доклад послужил основой для пяти заседаний, посвященных браку), целый ряд собраний занимался вопросом о «догматическом развитии»¹⁴. Однако, при целом ряде достижений, эти встречи все же не привели к серьезным практическим результатам и к действительному обращению интеллигенции к Церкви.

Религиозно ищущая интеллигенция ждала обновления в первую очередь от Церкви, а наиболее радикальные ее представители — явного революционного действия, нового откровения, даже — Третьего Завета. Следует отметить, что политическое фрондирование и революционные выступления на этих собраниях — не случайность, не дань общественному умонастроению, не «милая либеральная болтовня», по выражению Ф. М. Достоевского, а нечто гораздо более глубокое и страшное. Мережковский и представители «Нового религиозного сознания» подводили под революцию религиозную почву довольно сомнительного характера. Несколько позднее в своем труде «Не мир, но меч» Мережковский ясно и откровенно выразит то, о чем, почти не стесняясь, говорили участники собраний: «Русская революция, низвергающая русское самовластие, имеет смысл религиозный»¹⁵. «Если Христос реально и воплощенно есть Царь на земле, не может быть иного Царя, иного Первосвященника, кроме Христа, сущего до скончания века»¹⁶. Государство огулом и чохом объявляется началом безбожным и антихристианским: «Подмена лика Христова человеческим ликом или личиной есть абсолютная ложь, абсолютное антихристианство. Кто может стать на место Христа? Только антихрист...»¹⁷.

Итак, перед нами, казалось бы, типично сектантское требование сугубо духовной Церкви и немедленного Небесного Царствия на земле, без долгих размышлений о том, насколько к этому готово человечество. У одних это проявлялось в понятиях Реформации и Возрождения с его гуманизмом. В гуманизме — самоутвержденном, самодостаточном — место Богу «на окраине». Стволом этой идеологии является Реформация, бесцерковное христианство, нижней частью ствола — иудаизм, корнем — атеизм. Подземный корень такого атеистического гуманизма раскрылся пышной кроной в так называемых принципах революции: «Свобода, равенство, братство» с последующими многомиллионными жертвами и бесправием. Но это только один аспект проблемы. На самом деле, положение вещей еще хуже: не только протестантство служит источником подобного духовного анархизма, но и темное полуязыческое, оккультистское русское сектантство-хлыстовство, духоборство и скопчество; не случайны следующие кощунственные строки Мережковского: «В хлыстовстве и скопчестве проявляется такая сила религиозного алкания, “взыскания”, какой мир не видел с первых веков христианства... Отрицание “града настоящего”, то есть государственности, как начала антирелигиозного, утверждение “града грядущего”, то есть безгосударственной религиозной общественности¹⁸ и есть движущая сила всего великого русского раскола-сектантства — религиозной революции, которая рано или поздно должна соединиться с ныне совершающейся в России революцией социально-политической»¹⁹.

Те, кто в наше время пострадал от тоталитарных сект (а именно таковыми по своему характеру являлись скопцы и духоборы) или просто соприкоснулся с ними, может по достоинству оценить и так называемую духовную прозорливость, и трезвомыслие, и любовь к свободе, и социальную полезность этого почтенного философа. Естественно, что никакие здравомыслящие духовные и светские власти с такими безумными и взрывоопасными высказываниями примириться не могли и предпочли в духе той эпохи подобные собрания запретить от греха подальше.

Частичный неуспех Религиозно-философских собраний связан не только и не столько с разномыслием, но в большей степени с разночувствием их участников. Не следует забывать, что со стороны интеллигенции тон задавали так называемые «декаденты», о которых Мережковский писал следующее: «Русское декадентство было явлением глубоко жизненным... Русские декаденты первые в русском образованном обществе, вне всякого церковного предания самозародившиеся мистики»²⁰. На чем же основывалась декадентская мистика? На учении Владимира Соловьева о Софии, в котором было «много мутного и темного», как гностического, так и языческого. Декаданс — эпоха, когда многих соблазняла мысль о синтезе христианства и язычества, причем дело гораздо больше идет именно о язычестве, чем о христианстве²¹.

Особенно характерно учение Соловьева и Мережковского о «Третьем Завете», где Дух Святой должен замениться Пресвятой Богородицей, или «Вечной Женственностью»: «Третье место Троицы остается пустым, и его не может наполнить трепетание крыл голубиных, ибо голубь — не явление, а только символ Духа. Не отвлеченно-созерцательная, а воплощенно-действенная Троица — Отец, Сын и Матерь Божия. В православном почитании Богородицы — уклон всего христианства от религии Сына к религии Матери... Первоначальное явление Вечной Женственности — Матерь Божия в христианстве, последнее явление в Апокалипсисе — Жена, облеченная в Солнце — откровение Духа Святаго, Плоти Святой, Церкви как Царства, Богочеловечества в Богочеловеке»²². Подобные высказывания с православной точки зрения являются кощунственными, ибо вместо веры в Триединого Бога предлагают троебожие и поклонение твари, пусть даже самой святой и возвышенной — Пресвятой Богородице, Которая, по словам великого католического богослова Бернарда Клервосского, не нуждается в ложной славе. Мережковский возрождает худшее язычество, вводя категории пола в Божество и делая из Троицы триаду из Отца, Сына и Матери. Подобной языческой догматике соответствовала и языческая мистика: следует напомнить, что В. С. Соловьев занимался спиритизмом, а его стихотворение «Три свидания», рассказ о встрече с Вечной Женственностью — великолепный пример любовной лирики. Это неслучайно, ибо на основе подобных «богословских построений» могла вырасти только мистика духовного блуда.

Последствия подобного синтеза и мистического опыта печальны и очевидны: достаточно вспомнить творчество Блока, в котором София становится Прекрасной Дамой, причудливо перерождаясь в блудницу Незнакомку и, наконец — в уличную девку Катьку из революционной поэмы «Двенадцать». Как замечательно сказал о. Георгий Флоровский, «Блок ходил по демоническому рубежу и знал это»²³. Этот пример доведения Соловьевской мистики «до последних столбов» необходим нам для должной и объективной оценки «самозародившихся мистиков», в том числе и Д. С. Мережковского.

Мережковский и его последователи стремились синтезировать христианство и античность, античную культуру, как бы не замечая того, что за полтора тысячелетия до них это уже совершили Святые Отцы. На пути иного, неоязыческого синтеза противостояло историческое христианство или Церковь. По мнению Мережковского, «историческое христианство отжило свой век, оно было односторонним выражением христианского благовестия — ибо не вместило в себя «правды о земле», «правды о плоти»²⁴. Для человека, серьезно знакомого с христианским вероучением, подобное утверждение должно выглядеть весьма странным. Как может не вмещать в себя «правды о плоти» то христианство, которое в Пасху, «Праздников Праздник», торжественно исповедует — «Слово стало плотию и обитало с нами полное благодати и истины»; прославляет Пресвятую Богородицу, как «землю обетования и источник божественного воплощения»; христианство, почитающее освященную плоть в мощах многих святых и даровавшее русскому народу (и не только ему) чувство Святой Земли? Тогда возникает законный вопрос: какую плоть и какую землю искал Мережковский?

Отчасти мы получаем на него ответ, когда сталкиваемся с обвинениями исторического христианства в одностороннем аскетизме. Как считает Мережковский, односторонний аскетизм свойственен христианству по самому существу: как «аскетическое, то есть подлинное, христианство и современная культура взаимно непроницаемы». Опять-таки, странно это слышать от младшего современника Достоевского и Лескова, человека, жившего в эпоху Оптинских старцев, с одной стороны, Васнецова и Нестерова, с другой. Такая постановка вопроса весьма непонятна и по существу: askesis — аскеза, понятие, связанное с упражнениями и тренировками, не может быть противоположно культуре, которая требует и того, и другого.

Не в меньшей степени, но в иной форме мистика духовного блуда присуща творчеству В. В. Розанова (1856–1919). Самый неистовый критик христианской Церкви, увлеченный Талмудом, каббалой и еврейским религиозным бытом, он для начала христианство растворяет в иудаизме²⁵. Метафизические искания в сфере пола не могли не привести Розанова к конфликту с христианством. Сближало Розанова и Мережковского на рубеже веков именно антихристианство. Врагами они стали потом... А тогда богоискательство Розанова было направлено во имя «нового теизма», возрождающего древний теизм Востока, иудаизм и темные глуби Вавилона и Египта, Сидона и Тира, фаллизма и астартизма. По мере погружения Розанова в эту иррациональную область темная стихия пола незаметно вытесняет духовное начало, а виталистический психологизм сужается до поэтизации собственно сексуальности, до культа «фаллоса». И именно тогда в его философии особенно ощутимо проявляются те демонические черты, которые многим так импонировали: «Боги сливаются с демонами, бесами, духами зла в непроницаемой мгле, в глуби религиозных туманностей древнейших верований, сливаются и срастаются в единстве общего генеалогического древа»²⁶. Доклады Розанова, где противопоставлялись Новый и Ветхий Заветы, причем Новый Завет дискредитировался, а все важное и подлинное находилось в Ветхом Завете, принесли ему известность на Религиозно-философских собраниях в 1901–1903 годах. «Розанов демонстрировал поразительную остроту ума в нахождении все новых и новых аргументов в защиту своих антихристианских тезисов. Критика Розановым христианства, по оценке исследователей, была очень сильной, убедительной, как ни у кого»²⁷. Позже, в 1915 г. А. Селивачев в докладе «Иудействующие нового времени» подчеркнет: «Еврейским знакомым Розанова его антихристианство было столь же приятно, как и его юдофильство»²⁸. Тогда Розановым восхищались и называли «душой общества».

Если Бог и пол у Розанова неразрывны, то Мережковскому необходимо было, во-первых, дематериализовать христианство (он договаривался даже до того, что «христианство» якобы «уничтожило плоть»²⁹), во-вторых, целиком и полностью связать его с аскетизмом, в-третьих, дискредитировать аскетизм, чтобы заменить историческое христианство новым религиозным сознанием. «Отныне должна раскрыться во всемирной истории правда не только о духе, но и о плоти, не только о небе, но и о земле»³⁰. И всемирная история со школьной наглядностью открыла эту правду в XX в., с его мировыми войнами, революциями, голодом, естественным и искусственным, террором, лагерями, эпидемиями, небывалым терзанием плоти и страшным томлением духа. Такова цена, которую мир заплатил за отвержение «исторического христианства», то есть Церкви. «Новое религиозное сознание», господствовавшее в Европе в начале XX в., неоязыческое и синкретическое по сути, не могло не способствовать появлению оккультно-тоталитарных режимов вроде нацистского и, отчасти, коммунистического³¹.

Линия Мережковского–Розанова во многом обусловила частичный неуспех Религиозно-философских собраний, когда его участники либо ломились в открытые ворота, не зная или не желая замечать реалии церковной жизни и вероучения, либо шли против рожна. Это характерно и для программного доклада В. А. Тернавцева «Интеллигенция и религия», открывшего чтения. На нем мы сосредоточимся особо: как в силу невозможности в одной статье осветить все заседания, так и ввиду особенной выразительности и показательности данного выступления для характеристики Религиозно-философских собраний и умонастроения его участников.

В нем привлекает многое: во-первых, — искренняя тревога о судьбах России, ощущение предгрозовых раскатов над ней, и трезвый социальный анализ, а также понимание того, что Россия уже вовлечена в своего рода глобализацию. «Внутреннее положение России сложно и почти безнадежно... Все общественные силы, исходя из разных мировоззрений, разно понимают природу человека, разно понимают и саму Россию, борются между собой и глухо подавляют друг друга»³². «Нам придется встретиться с враждебными силами уже не домашнего поместно-русского порядка, а силами мировыми, явно и открыто борющимися с христианством на арене истории»³³.

Во-вторых, Тернавцев (1866–1944) чувствует, что рано или поздно «найдет свой конец та язычественная вера в человека, которая, оказавшись подъемом и творчеством в эпоху Возрождения, долго и безраздельно владела полем истории»³⁴. «У интеллигенции падает доверие к спасающей силе тех условий политической жизни, для приобретения которых приносилось столько жертв и которые представлялись высочайшими благами сами по себе. Осчастливливать других, просвещать, приобщать их к сокровищам своего мировоззрения стало невозможно, как только эти сокровища оспариваются совестью как мнимые. Душу сжигает потребность высшего, чем собственное знание, просвещения, высшего примирения, чем то, которое мы сами можем себе дать. Все знание оказывается бесчеловечным и пустым, ибо бессильно разрешить мучительные сомнения о высшем смысле существования»³⁵.

Возрождение России по Тернавцеву возможно только «на религиозной почве». И, «если сила России в религиозной вере ее, то мы не можем остаться безнадежными»³⁶. Должен быть осознан трагизм власти. «Виновность в зле, безбожие жизни и общественной гибели обращает совесть власти в арену внутренних переживаний, могущих иметь глубочайший религиозно-жертвенный смысл. Здесь открывается некая священная магия во власти. Это новое в христианстве, и в этом для России путь религиозного творчества и откровения о всемирном спасении. Это дается человечеству раз в тысячелетие». Тернавцев подчеркивает: «И можно считать уже вполне совершившимся фактом, что действенно проповедовать в России, значит проповедовать на весь мир»... Апокалиптическая напряженность, это новая черта у Тернавцева, знак времени, — она является и у Соловьева в последние годы (срв. острый интерес к Апокалипсису у Льва Тихомирова и его кружка)»³⁷. Мотивы Апокалипсиса резко звучали на многих собраниях.

Следующее, что привлекает в докладе Тернавцева, — поиск серьезной религиозности, подлинной церковности. Он выступает против желания «сделать веру Церкви более легкомысленной, как в догматическом учении, так и в религиозно-нравственном подвиге», так как это «обкрадывает ее». «Христианство без Церкви, таинств и креста не утолит духовной жажды человека. Для успеха проповеди подменить христианство стоицизмом или моралью, которая эстетикой “хороших поступков” прикроет религиозную пустоту их, — преступно. Бога жаждут люди, Живого. “Я нуждаюсь в руках, простертых ко мне”»³⁸.

Наконец, Тернавцев временами, может быть, против своей воли, высоко оценивает Русскую Церковь, в особенности — ее народность: «Русская Церковь народна. Она не покидала народ среди всех его унижений и в трудные времена крепостного права была с ним. Она дала его гражданскому терпению религиозный смысл особого жертвенного делания. Она спасла его с одной стороны от бунта, с другой стороны от отчаяния и тихого помешательства. Церковь была главной причиной того, что освобождение было принято народом честно и с достоинством. Ничто так не народно в России, как Церковь. Интеллигенция не видит, не понимает этого»³⁹.

Однако все эти замечательные мысли смешиваются с высказываниями, в которых чувствуются идеологические штампы, закоснелые предубеждения «интеллигентского ордена» против Церкви, а также шоры «нового религиозного сознания».

Часто несправедливость этих суждений бросается в глаза. Так, Тернавцев выдвигает следующее обвинение: «Проповедники Русской Церкви наставлены в вере в большинстве односторонне, часто ложно воодушевлены, мало знают и еще меньше понимают всю значительность мистической и пророчественной стороны христианства»⁴⁰. Штрих к характеристике эпохи: В. А. Тернавцев окончил Санкт-Петербургскую Духовную академию и служил чиновником для особых поручений при обер-прокуроре Синода, был современником святого Иоанна Кронштадтского, более того, практически жил с ним в одном городе. Не заметить этого пастыря, пророка и подлинного мистика, раскрывшего для десятков тысяч православных людей «значительность мистической и пророчественной стороны христианства» мог только слепой или предубежденный человек, или искатель иной мистики и иного пророчества.

Самое страшное для Тернавцева было другое: «Но самое главное, в христианстве они видят один только загробный идеал, оставляя земную сторону жизни, весь круг общественных отношений пустым, без воплощения истины»⁴¹.

Опять-таки, только сильно предубежденный человек мог не заметить огромной социальной, благотворительной деятельности Русской Православной Церкви на рубеже веков, строительства народно-церковного образования, а в области учительства и общественной мысли таких личностей как святой Иоанн Кронштадтский, митрополит (тогда — епископ) Антоний (Храповицкий), Михаил Грибановский, Леонтьев, Победоносцев, Рачинский, Тихомиров, Несмелов⁴², Соллертинский, каждый из которых по-своему пытался решать проблему истины в «земном воплощении». Вся церковная предреволюционная мысль у Тернавцева укладывается в презрительную формулировку: «Единственно, что они хранят, как истину для земли и от земли — это Самодержавие, как некий начаток нового порядка и как бы “новой земли”»⁴³.

Напротив, интеллигенция удостаивается у Тернавцева особых похвал, в которых присутствует ряд парадоксов. Неверующий интеллигент для него — Савл, только и ждущий того, чтобы стать Павлом. «В интеллигенции, теперь неверующей, скрыт особый тип служения и благочестия»⁴⁴. Интеллигенция, по Тернавцеву, имеет свое единство, нравственное лицо и свой мартиролог. Хочется спросить, из кого этот мартиролог состоит, не из казненных ли революционеров-террористов и цареубийц? Несмотря на то, что интеллигенция в значительной степени была скомпрометирована нигилизмом, народничеством и терроризмом, в особенности — убийством Царя-освободителя Александра II 1 марта 1881 г., Тернавцев яростно отстаивает ее статус как силы преимущественно нравственной, и именно на этом основании он не видит для нее особого места в современной ему Церкви: «Все сословия России имеют в Церкви свое определенное место. Одна интеллигенция, будучи силой нравственной по преимуществу, чужда Церкви и не находит в ней места». Не знаешь, чему удивляться. Во-первых, Тернавцев отказывает в нравственности всем прочим сословиям. Посещавший в начале XX в. философский кружок Н. В. Болдырев уже после революции писал: «В старое время было как-то неловко называть интеллигентом опытного, изощренного монаха, по-военному образованного генерала, искусного жандармского офицера, удачного и смелого промышленника; и очень хорошо, потому что нам теперь ясно, что они по природе своей не интеллигенты, а носители народного интеллекта»⁴⁵. Во-вторых, Тернавцев также и Церковь не считает за нравственную силу. В-третьих, искони русский народ считал носителями своего совестного начала по преимуществу именно священство и монашество. Подобное утверждение означает самоощущение интеллигенции себя как некоей «Церкви», которой неплохо бы заменить Церковь официальную, пусть даже «непросвещенный» народ считает ее своей совестью и сердцем. Что из этого вышло, мы знаем: вначале — Февраль 1917 г., распадение страны, а затем — жесточайшая диктатура партийной интеллигенции, от последствий которой мы не оправились до сих пор.

Что особенно возмущает Тернавцева в Церкви и вдохновляет в интеллигенции, так это — отношение к власти: «Деятели Церкви настаивают на божественном происхождении и помазании власти и призывают народ к должному повиновению ей. Но сами, оставаясь безучастными к общественному спасению, они не могут дать ни религиозных указаний власти, ни Христовой надежды и радости народу в его тяжком недуге. Интеллигенция с большими жертвами для себя отстаивает понимание власти как ответственности. Правительство же она нравственно принимает и понимает не иначе как очаг виновности и вменяемости за темноту и злополучие народа как целого. Этим обличением и упреком в разных формах и под всяческими личинами проникнута созданная ей литература, и равнодушие людей Церкви к этому обличению ее возмущает и соблазняет больше, чем самое деление христианства на конфессии»⁴⁶.

Здесь В. А. Тернавцев, во-первых, несколько грешит против правды, забывая о таких монументальных фигурах, как митрополиты Московские Филарет и Иннокентий, его современник митрополит Санкт-Петербургский Антоний, св. Иоанн Кронштадтский, которые именно давали и власти религиозное указание, и народу надежду. А во-вторых, в его словах об интеллигенции, что воспринимает власть как ответственность и принимает правительство как очаг виновности и вменяемости, скрыто неразрешимое нравственное противоречие. Как можно призывать к ответственности и в то же время безответственно и огульно критиковать власти, считая их изначально виновными во всем, заранее делая правительство «козлом отпущения» за все беды народные и принципиально не замечая всего того положительного, что оно делает? А как мы теперь знаем, в это время делалось немало доброго⁴⁷. Такая позиция не только неконструктивна, с точки зрения нормального честного человека она аморальна. И поэтому, понятно, что трезвомысленные церковные люди просто не желали мараться в этой грязи безответственного критиканства, «воплощенной укоризной предстоять перед отчизной». Наконец, возмущение политической индифферентностью, более чем церковными расколами, показывает уровень религиозности и церковности интеллигенции, для которой политические скандалы были важнее мира и единства Церкви.

Если говорить о моральной стороне дела, то доклад Тернавцева, помимо его воли, с поразительной силой раскрывает некоторые нравственные черты интеллигенции. Прежде всего — ее гордыню: «Она чувствует эти запросы над своею головой то как проклятие, то как венец, ибо они дают ей сознание ее избранности и духовного верха над всеми окружающими»⁴⁸. Тернавцев прекрасно отразил также нераздумчивую агитаторскую нахрапистость интеллигенции: «Интеллигенция создала тип безрелигиозного проповедника-агитатора, подвизающегося в пространстве, бесстрашного, напролом прошедшего всю русскую жизнь со своим словом и делом»⁴⁹. Да, действительно этот агитатор прошел через русскую жизнь со своим карающим «словом и делом» так основательно, что чуть не оставил от нее одно пустое пространство, ибо в нем одном он и привык подвизаться. После такого агитаторского опыта впору вспомнить слова Лескова: «Поцените же вы, господа, хоть святую скромность Православия».

Тем не менее, интеллигенция оказалась в мировоззренческом кризисе, но и в этих условиях она желает разговаривать с Церковью только на равных, если не чуть свысока. Для Тернавцева непереносима сама мысль о «проповеди среди интеллигенции», о том, что хорошие идут учить плохих. По его мнению, обращение интеллигенции возможно только целиком. Здесь явно чувствуется влияние Соловьева с его «глобализмом», нежелание рассматривать спасение в личностном плане, а лишь — в общем. По существу, в докладе Тернавцева речь идет о принципиально ином — не о воцерковлении интеллигенции, а о синтезе ее и Церкви, что должно явиться источником небывалых сил, возрождения России и «низведения Духа с небес». Причем Тернавцев отводит скромную роль Церкви в этом возрождении, прямо говоря: «Только в России, но не от России, в Православии, но не от Православия, а от Бога, Который больше и России, и Православия»⁵⁰. Тогда возникает законный вопрос: каким образом придет Бог, если не через Православную Церковь? Тернавцев отчасти отвечает на него, так отзываясь о современных ему деятелях Церкви: «Нужной здесь широты религиозного замысла, веры, разверзающей небеса и низводящей Духа Святаго, говорю это не в переносном смысле, в них нет»⁵¹. Итак, по его мнению, необходимо новое откровение, новое ниспослание Святаго Духа, Третий Завет, совсем в духе любимых идей Соловьева и Мережковского: «Первый Завет — религия Бога в мире, Второй Завет Сына — религия Бога в человеке — Богочеловека, Третий — религия Бога в человечестве — Богочеловечество»⁵². Этот новый завет приведет к открытию сокровенной правды о земле — учение и проповедь о христианском государстве, а также — религиозное призвание светской власти, общественного во Христе спасения»⁵³. Духовное содержание «сокровенной правды о земле», из которой была создана плоть и которая возвратится в землю, было нами раскрыто выше, здесь лишь следует добавить несколько слов о характере «религиозного призвания власти»: Тернавцев прямо говорит о «священной магии власти»⁵⁴. Эта новая священная власть должна была прийти на место старого Самодержавия — «религиозного по своему происхождению и помазанию, и носительницы величайших вероисповедных упований»⁵⁵, но неспособного к возрождению, как «действующего через безрелигиозную и равнодушную к общественному благу бюрократию». Иными словами, революционная интеллигенция устами деятелей Религиозно-философских собраний предлагала Церкви отказаться от Самодержавия и благословить и оправдать ее деятельность по построению оккультно-тоталитарного общества⁵⁶.

Неудивительно, что церковная власть в лице епископа Сергия, будущего Патриарха, отвергла подобные авансы. С самого начала епископ Сергий заявил: «Не по рясе только, а на самом деле я являюсь служителем Церкви, верным выразителем Ее исповедания. Я бы счел себя поступившим против совести, если бы хоть немного уклонился бы этого, из какого-либо угодничества или ложно рассчитанного стремления к миру. Горе говорящим “мир, мир”»⁵⁷. После доклада Тернавцева епископ Сергий выступил с кратким словом, в котором отверг предлагаемый Церкви неоязыческий и революционный соблазн «новой правды о плоти и о земле». «Когда представители Церкви действительно стремились к небесному, то достигали и земного: Николай Чудотворец, Сергий Радонежский. Не здесь причина разделения Церкви и интеллигенции... Интеллигенция не доверяет искренности духовенства... Церковь проповедовала истину небесного идеала и высшего достоинства человека. Этим, а ничем иным она достигла отмены рабства... Интеллигенция, если она действительно хочет христианства, а не социализма без веры, не имеет причин восставать против Церкви. Христианство не может отречься от неба, а, не отрекаясь от неба, не может поставить во главу святого служения “правду о земле”, но, изрекая свое исповедание небесного идеала, произносит суд и о земном»⁵⁸.

Необходимо вспомнить еще об одном неизбежном противоречии между философско-интеллигентской стороной и церковной в Религиозно-философских собраниях. Тернавцев бросил упрек Церкви в том, что она не имеет своей истории. «Вся ее история — в житиях Святых». Таким образом, он закамуфлированно упрекнул Церковь в «индивидуализме и антиобщественности». Подобные обвинения показывают глубинное непонимание сути христианства, которое спасает, прежде всего, личности, а лишь затем — народы и сообщества. Святость в Церкви — персонолистична, личностна. «Если не скажет человек в сердце своем, что двое нас в мире, я и Бог, не найдет покоя душе своей», — говорит авва Алоний⁵⁹. Относительно возможности всеобщего спасения соборный голос Церкви всегда отзывался отрицательно. Скептически относились Отцы Церкви и к перспективе спасения целых сословий и классов. Как говорит святитель Иоанн Златоуст в толковании на Евангелие от Матфея: «Хотя Христос и говорит, что богатые с трудом спасаются, тем не менее, показывает, что не все они погибнут, и не все бедные спасутся, но и из тех и из других и спасаются, и погибают»⁶⁰. Практически в этом споре Церковь выступила в защиту персонализма, прав личности, ее свободы против утопичной «почти религиозной веры во всеобщее счастье» (по выражению Тернавцева)⁶¹, против оккультного тоталитаризма. Здесь весьма уместно привести слова Виктора Несмелова (1863–1937) из его замечательной работы «Наука о человеке», которые имеют непосредственное отношение к рассматриваемой нами теме: «Христос даровал людям вечную жизнь. Но послужит ли вечная жизнь действительно во спасение людям, или же она явится для них жизнию в погибель, — это всецело будет зависеть от того, какими люди войдут в нее. Кто может сделаться чистым от греха и найдет в себе способность и силу жить духовною жизнью чистого ангела, того, несомненно, обрадует вечность, как условие непрерывного развития нравственных сил, как возможность действительного воплощения нравственных идеалов жизни. Кто же поработил себя власти земли, о земле только думает и землею живет, и не допускает ничего, что выходит за пределы земли, того вечность будущей жизни скорее всего, конечно, поразит чувством ужаса, так как она представится ему непрерывным отрицанием желательных для него условий жизни»⁶².

В действительности, интеллигенцию, ищущую духовного знания, в большей степени интересовали необходимости реформ, преобразований, подстраиваний под современную политическую ситуацию. То, что они ничего не уразумели в сути Церкви, следует, например, из заявления «богоискателей» о недвижности Церкви как явного признака ее духовной смерти. Элементарная богословская неграмотность этих глубоко образованных людей удивляет. Движение — есть существенная сторона, заложенная Творцом в творение. По мысли Максима Исповедника, движение творения — кинезис — есть его движение к Богу. Цель и конец движения статис — недвижность, пребывание в Боге. Церковь — дом Божий, где осуществляется этот акт, а не инструмент в руках политических манипуляторов. «Недвижность» Церкви — есть ее положительный признак.

Постепенно в Религиозно-философских собраниях элемент «говорильни», моды и политической фронды стал преобладающим. Приведем свидетельство о собраниях А. Н. Бенуа, искусствоведа, человека политически незаангажированного, но духовно чуткого: «С течением времени они стали приобретать тот характер суесловных говорилен, на который обречены всякие человеческие общения, хотя бы основанные с самыми благими намерениями. Мне лично становилось все более и более ясным, что тут, как и во всем на свете, дело складывается не без участия Князя Мира сего — иначе говоря, не без вмешательства какой-то силы мрака, всегда норовящей ввести души людские в соблазн и отвлечь их от всего подлинно-возвышающего. Каково же было мое изумление, когда я удостоверился в “реальном” присутствии бесовского начала!

Дело в том, что из-за помянутой черной классной доски в углу зала выглядывали два острых торчка, похожих на рога. Меня это заинтересовало... Я заглянул за доску, и тут меня обуял настоящий ужас! Передо мной стояло гигантского роста чудовище, похожее на тех чертей, которые меня преследовали в моих детских кошмарах и какие были изображены на лубочных картинках, представлявших “Страшный Суд”. У этой гадины были настоящие волосы на голове и на бороде, а все тело было покрыто густой черной шерстью. Из оскаленной пасти кровавого цвета торчали длинные загнутые клыки, пальцы рук и ног были вооружены колючими когтями, а на голове торчали длинные рога. Страшнее же всего были выпученные глазищи идола, с их свирепым, безжалостным выражением. Это был идол, вероятно, когда-то привезенный из глубокой Монголии или Тибета ... Чудовищное безобразие этого дьявола было передано прямо-таки с гениальной силой, а нахождение идола в данном помещении в качестве какого-то притаившегося наблюдателя — показалось мне до жути уместным. Оно наглядно символизировало то самое, что мне начинало мерещиться, выслушивая длинные, безнадежно топчущиеся на месте прения и присутствуя при схватках, в которых было все меньше и меньше искания истины и все больше и больше самого суетного софистского тщеславия... Когда я (Мережковского) свел за доску, он на минуты выразил крайнее изумление, а затем, привычным жестом пригладив бороду, криво улыбнулся и чуть ли не радостно воскликнул: “Ну, разумеется! Это — он! Надо было ожидать, нечего и удивляться...”»⁶³.

Церковному руководству стало ясно: главное, чего от Православия желали, чтобы Церковь повела за собой народ на баррикады против Царя, а интеллигентские разговоры о Христе — это для презираемых ими же попов и религиозных тогда масс. Вспомним, что еще террористы, готовившие покушение на Императора Александра II, искали по указанию заказчиков на роль исполнителя-убийцы священника. Против России готовилась многоплановая провокация, и в первую очередь надо было скомпрометировать Царя и Церковь, лучше всего столкнув их. 5 апреля 1903 г. по указанию обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева было принято решение о дальнейшей нецелесообразности Религиозно-философских собраний. В 1903 г. Санкт-Петербургскую Духовную академию окончил священник Георгий Гапон (поп Гапон), посещавший эти собрания... 

В 1904 г. началась Русско-японская война, и в Таврическом дворце вести о поражении русских войск интеллигенция встречала аплодисментами стоя⁶⁴. «Отметим, что из выделенных Японией средств на революцию в России досталось кое-что и Ленину. Полученные им деньги пошли на организацию и проведение Третьего съезда РСДРП, а также издания газеты “Вперед”»⁶⁵. В начале 1905 г. — «Кровавое воскресенье»...

Последующие события еще более ярко доказали нецелесообразность Собраний с государственной и церковной точек зрения. После 9 января 1905 г., благодаря активной поддержке ряда деятелей Религиозно-философских собраний (Мережковского, Гиппиус, Философова, Карташева, Тернавцева и др.) и на основе их идей образовалось так называемое «Христианское братство борьбы» во главе с Эрном и Свенцицким. Целью его явилось не только теоретическое обоснование так называемой «христианской общественности», но и практические действия по ниспровержению Самодержавия и решительному реформированию Церкви. Читая воззвания этого братства, перестаешь понимать, где Свенцицкий, а где — Мережковский. «Христианская общественность заключалась в анархизме. Всякая власть человека над человеком должна быть упразднена, а языческое отношение к Царю, как Помазаннику Божию — уничтожено. В Церкви должно действовать выборное начало. Программой максимум являлся социализм. Деятельность братства заключалась в распространении листовок, революционных воззваний, попытке устроить стачку “ради правды Христовой”»⁶⁶. Нетрудно увидеть в этой программе контуры будущего обновленчества, принесшего столько бед и страданий Русской Православной Церкви.

Вместо закрытого «Собрания» в 1907 г. открылось уже Религиозно-философское общество, председателем которого с 1909 г. был А. В. Карташев (1875–1960). Он в свою бытность доцентом церковной истории Санкт-Петербургской Духовной академии имел серьезный разговор с ректором академии епископом Сергием. Сущность разговора сводилась к следующему: или серьезная академическая наука, или церковно-политическая интрига. Карташев выбрал последнее. «Общество», возглавляемое им, было настроено еще более агрессивно и антицерковно, чем Религиозно-философские собрание. Карташев, этот будущий обер-прокурор Синода при Временном правительстве, в 1914 г. на заседании «Общества» (Суд над Розановым) дает язвительную оценку прошлым Собраниям и их членам: «Розанов был столпом и соловеем Религиозно-философских собраний, существовавших не по закону, а по благодати до 1903 года. Эта эпоха была совершенно другая сравнительно с теперешней; другая и для Религиозно-философского общества, и для всей русской жизни в ее целом. То было время самых широких сочетаний весьма разнородных лиц и общественных групп, чаявших освобождения России. То же полусознательное, полуинстинктивное предчувствие кризиса произвело на свет Божий и это причудливое сочетание епископов, архимандритов, миссионеров, литераторов из салонов кн. Мещерского и Суворина с “нечестивой” компанией из “мира искусства” с прибавкой нескольких народников, получившее название “Религиозно-философских собраний”. Но все это было давно. Заниматься теперь старческими воспоминаниями о тех “Собраниях”, как делали сегодня некоторые, значит старчески ослепнуть по отношению к настоящему. То было и быльем поросло»⁶⁷.

Прошло всего 11 лет, но члены «Общества», тем не менее, позволяли себе роскошь время от времени пинать отцов-основателей за их устарелость и какие-то остатки церковности и здравого смысла, а некоторых из них — привлекать к суду⁶⁸. Так, 26 января 1914 г. в «Обществе» состоялся суд над Розановым. Главный обвинитель Д. В. Философов, для начала громко заявив, что «религия и философия требуют свободы. Но такой свободы в России нет», инкриминирует Розанову два жутких в глазах Совета этого «Общества» преступления. Первое — Розанов в статье «Не надо амнистии» выступает против возвращения в Россию из эмиграции революционеров Плеханова, Кропоткина и народовольца Морозова: «Блудного сына надо простить, но только раскаявшегося, а нераскаявшегося: Христос не указал». Философова возмущает даже факт публикации этой статьи в церковном журнале: «С точки зрения свободы слова нельзя бороться с Розановым. Он проявляет свое святое право на свободу мнений. Но такая свобода нам кажется мерзостью из мерзостей, ...потому что во имя насилия здесь привлечено имя Христа... И заметьте, статья помещена в “Богословском вестнике”, органе Московской Духовной академии... Нет, мы не верим, мы не хотим думать, что Розанов действительно душа Религиозно-философского общества. Это наваждение»⁶⁹.

Философов бросает второе обвинение: «Но Розанов не останавливается на своем призыве к последней жестокости. Он пошел дальше. Я говорю о его выступлении по делу Бейлиса... Розанову, этой душе Религиозно-философского общества, пришлось перекочевать в татарскую орду “Земщины”. 5 декабря 1913 г. в “Земщине” появилась статья Розанова “Андрюша Ющинский”... Но Розанову и этого мало. В той же газете... он помещает обширную статью: “Наша кошерная печать”»⁷⁰. По этому поводу позже в «Воспоминаниях об отце» Т. В. Розанова напишет: «В этот же злополучный 1914 г. в нашей семье разразились следующие события, имевшие громадное влияние на всю последующую нашу семейную жизнь. Моего отца, Василия Васильевича, по желанию Мережковского, Зинаиды Гиппиус и ее двоюродного брата В. В. Гиппиуса⁷¹ исключили из Религиозно-философского общества за его правые статьи в “Новом времени” против евреев во время “дела Бейлиса”. Дело было очень громкое, в нем принимали участие адвокаты, врачи, и все настаивали, что в XX в. невозможны такие фантастические изуверские случаи. Отец же настаивал на своем и указывал на каббалу и Талмуд, где видел намеки на возможность этого ритуального убийства. У отца был Талмуд, который был весь испещрен его заметками»⁷².

Следует отметить, что многие были против исключения из «Общества» Розанова. Вспомнили, что когда он глумился над святыней, над Церковью, над монашеством, воспевал Талмуд и критиковал Евангелие — он был «душой общества». Один из участников «Общества» С. А. Алексеев так и выразился: «Мы все прекрасно знаем Розанова. Разве он когда-нибудь был осторожен в своих словах, разве было время, когда он не был ядовит и зол? Мы это прекрасно знали, и когда ядовитость Розанова распространялась на Церковь, ядовитость иногда злобная, мы только благодушно говорили: “Василий Васильевич, по обыкновению, нам сегодня наврал”, — и больше ничего. Теперь мы вознегодовали, когда злое слово Розанова направилось в ту сторону, которая, по убеждению Совета нашего Общества, является противоположной Розанову»⁷³.

Завязалась дискуссия, многие были против исключения Розанова из «Общества». И тогда поразительно ясный, потрясающе откровенный приговор, раскрывающий всю подоплеку суда, произнес председатель «Общества» Карташев. Вина Розанова в том, что он стал на путь покаяния, на путь возвращения к Православию: «Эта реакционная и вместе религиозная сила заключена не в каком-то невменяемом преступнике или выродке, не в простом пошляке, а таится в талантливой, Богом помазанной личности, которой дано чрезвычайно много писательских возможностей. Таких песен, которые поет и еще воспоет Розанов, хотя бы, например, современному чудовищу национализма, не способен петь никто из его собратьев. Все эти Столыпины, Меньшиковы, Ренниковы в сравнении с ним — атеисты, прозаики, деревяшки. Розанов истинный поэт и гипнотизер, хватающий за сердце. И он входит теперь в новую силу, он, как блудный сын, из скитаний по идейным чужбинам, возвращается теперь в родное ему лоно славянофильского национализма и Православия. И Церковь с радостью принимает его, прощает ему все грехи, все кощунства, ибо умеет ценить такие силы, ей они до зарезу нужны. А Розанову, окрыленному этим мощным союзом, предстоит еще вспыхнуть ярким пламенем таланта писательского, пламенем новых, истерически-любовных слов националистических и церковных, и затем вскоре зачахнуть, пропасть, умереть для жизни, ибо на этом роковом пути есть только соблазн разрешения вопросов жизни, а не само разрешение. Этот путь изжит, исчерпан до конца, соблазн его колоссальный, а конец — удушение и смерть. И это упрек не только русскому национализму и русскому Православию, а и всем их подобиям, всем вероисповеданиям во всем мире⁷⁴. Таково наше отношение к Розанову как к религиозно-общественной силе. Наш долг — размежеваться с нашим религиозно-общественным антиподом, но мы не выдвигали на первый план этого специфического мотива, зная, что он пока еще не стал общепонятным. Мы выдвинули лишь общепонятную интегральную часть нашего главного критерия — общественную непорядочность»⁷⁵.

Карташев признается, что это тяжелый крест, расставаться с Розановым, бывшим «душой общества»⁷⁶, который сделался изменником и переходит в Православие. Для особо непонятливых Карташев задает риторический вопрос: «Мы признаем, что Розанов действительно значительный деятель религиозно-философской мысли в России, но чей он слуга? Какого из двух религиозных духов? Какого из двух религиозных лагерей? И какому духу должно служить наше Религиозно-философское общество?.. Под именем Розанова мы от глубины души боремся с величайшими культурными и религиозными соблазнами того националистического и церковного лагеря, для которого Розанов так характерен. Нам совершенно неважно, в какую юридическую форму облечь наше разделение с Розановым, важно лишь провозгласить, что мы не с его лагерем, что мы не в духовном общении ни с ним, ни с его пакостями, ни с его идеалами!»⁷⁷

Подобная логика характерна для людей с тоталитарным сознанием типа коммунистического. Следовательно, можно говорить о том, что за три года до революции в «Обществе» уже была тоталитарно-оккультная дисциплина с «духом», который прямо противопоставлялся Православию.

Напомним, что Временное правительство в 1917 г. назначило Карташева обер-прокурором Святейшего Синода. В эмиграции Карташев писал широко тиражируемые книги по Истории Русской Церкви.

Итак, деятели «Нового Религиозного Сознания», начав с призыва к свободе, кончили бесправием, напоминающим порядки тоталитарной секты. Провозгласив вначале объединение с Церковью и народом, завершили дело моральным террором против сторонников «русского национализма и русского Православия», и это в 1914 году. Борясь вначале за «права человека», перешли затем к попранию всякого права. Пренебрежение прежними идеалами свободы, единства и правосознания, столь дорогими прежде для интеллигенции, весьма характерно для предреволюционной эпохи: российская национальная элита своими руками готовила себе гибель. «Вся подготовительная работа для большевиков была сделана вековыми усилиями интеллигенции; потому-то, вероятно, Ленин и изображается в монументах в позе срывателя спелой груши: вытянутая кверху рука, слегка откинутый назад корпус на согнутых коленях и сладострастный оскал лица, ожидающего струю сладкого сока...»⁷⁸.

Отрезвление значительной части петербургской интеллигенции началось сразу же после Октябрьской революции, когда Петроградскую ЧК возглавил Моисей Соломонович Урицкий⁷⁹. Д. С. Мережковский с супругой З. Гиппиус, Философовым и Злобиным, воспользовавшись доверием большевиков (во что трудно верится, возможно, это масонский сговор), под видом командировки для чтения лекций в красноармейских частях выбрались из Петрограда, пересекли польско-большевистский фронт, а далее последовали Бобруйск, Минск, Вильно, Варшава и Париж. «Сделавшая свое дело интеллигенция стала больше не нужной, и революция обрушилась на нее со всей своей истребительной силой. Разгром интеллигенции завершился торжественным и символическим актом высылки (в 1922 г.) почетных представителей интеллигенции за границу»⁸⁰. О том же свидетельствует Бердяев: «Большевизм воспользовался всем для своего торжества... Он воспользовался историческим расколом между народом и культурным слоем, народным недоверием к интеллигенции и с легкостью разгромил интеллигенцию, ему не подчинившуюся. Он впитал в себя и русское интеллигентское сектантство, и русское народничество, преобразив их согласно требованиям новой эпохи»⁸¹.

Значительная часть интеллигенции как в России, так и за рубежом, в результате осознания смысла и последствий «апокалипсиса революций» вернулась в лоно Церкви. Казалось бы, совершенно расцерковленный и атеизированный класс дал Церкви множество мирян, пастырей и даже святых.

Хочу низко поклониться своим предкам, своим родителям, которые в самые страшные богоборческие времена сохраняли верность Христу, никогда не отступались от Церкви. По отцовской линии у меня многие родственники — священнослужители. Прадед Стефан Щербаковский служил полковым священником, участвовал в Русско-японской войне, в 1918 г. расстрелян в подвалах одесской ЧК. Дед Никита Васильевич — стал диаконом в 1932 г., был рукоположен митрополитом Одесским Анатолием (Грисюком), священномучеником, причисленным к лику Российских новомучеников. В ту пору, когда уже вовсю шли богоборческие гонения и репрессии, принятие сана было шагом мужества и самопожертвования. Дед был репрессирован, с 1937-го по 1939-й находился в заключении в Данлаге.

Мой отец, Александр Никитич, во время Отечественной войны был призван из Одесского медучилища, тогда ему было 18 лет. Он служил военфельдшером, спасал и лечил раненых, участник героической обороны Одессы, был ранен: потерял глаз, осколком перебило ногу, а после войны окончил Одесский медицинский институт. Мать, Мария Федоровна, была верной помощницей на его трудном жизненном поприще.

Обращение интеллигенции к Церкви, «смирение гордого человека» — один из важнейших результатов ХХ столетия, который простирается и в новый, XXI век. Причем, это обращение, происходящее на наших глазах, такое массовое, искреннее, счастливое, как стремление ребенка к матери, с которой он был надолго разлучен. Но тернист и каменист путь, по которому мы стремимся к нашей Матери-Церкви.

Справедливы и сегодня слова Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия, сказанные им на XI Международных Рождественских образовательных чтениях 26 января 2003 г.: «Наша культура получила всемирное признание благодаря одухотворяющим ее духовно-нравственным идеалам. Сегодня мы встали на путь возрождения Святой Руси. Однако нам нужно преодолеть тяжкое достояние, оставленное XX веком. Отторжение человека от Бога и веры усилило нетерпимость и вражду, привело к господству безбожной тоталитарной идеологии, превознесло материальные ценности над нравственными основами бытия. Можно ли избавиться от всего этого без возрождения подлинной культуры, без обращения к духовным первоистокам? Конечно, нет. Вот почему нашему обществу, особенно детям и молодежи, так необходимо сегодня знакомство с православной культурой. Люди — включая школьников и учителей, студентов и профессоров, — все больше осознают, что Православие имеет неоценимое значение для понимания нашего прошлого, для устроения нынешней жизни и для созидания лучшего будущего».

И сегодня, как и век назад, интеллигенция, особенно учащаяся молодежь, обуреваемы мировоззренческими исканиями, стремятся к узнаванию традиции и к духовному сближению с Русской Православной Церковью. Но сегодняшний опыт новых встреч и общений более перспективный и плодотворный. Церковь поняла, что народу нужен не только диалог, но пастырское наставничество, духовное просвещение, помощь в воцерковлении. Только тогда отпадут многие трудные для интеллигенции вопросы. Общение может иметь и лекционную составляющую, происходить в академическом зале, но урок должен закрепляться в храме, в литургической жизни Русской Церкви, получившей наибольший дар Света Божия, обладающей несметными сокровищами — светочами — русскими подвижниками разных чинов святости.

Можно привести немало положительных примеров общения представителей Церкви и современной интеллигенции Санкт-Петербурга, инициатором и руководителем которых мне посчастливилось стать в бытность Ректором Санкт-Петербургской Духовной академии. Первой такой организацией стал Собор православной интеллигенции Санкт-Петербурга, объединивший ведущих ученых города — представителей естественных направлений, медиков, гуманитариев, военных. Большие тематические конференции и общие паломничества, подготовка сборников и совместные богослужения — лишь часть жизни и огромной работы этой организации. Один из многих примеров — издание сборника «Православие и нравственность» (СПб., 2006. 321 с.), содержащего материалы Межрегиональной научно-практической конференции, проведенной общественной организацией «Собор православной интеллигенции во имя святого преподобного Серафима Вырицкого» 17–19 февраля 2006 года. Это уникальное издание предваряет приветственное обращение Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. Важное современное значение имеет опубликованный в сборнике первый пленарный доклад «Социальная угроза нравственности молодежи» архиепископа Тихвинского Константина, ректора СПбДА, профессора, Почетного председателя «Собора православной интеллигенции». В сборнике также содержатся выступления преподавателей многих вузов, представленных в Ассоциации 60-ю докторами и кандидатами наук, активно участвовавших в подготовке и проведении последующих конференций Собора православной интеллигенции Санкт-Петербурга. На пленарных заседаниях и на пяти секциях было обсуждено моральное состояние общества, а также пути его духовно-нравственного оздоровления с опорой на Православие.

Уникальным проектом стало создание в 2002 г. по инициативе Совета ректоров вузов СПб Межвузовской ассоциации духовно-нравственного просвещения «Покров», куда во время моего ректорства (1996–2008) приняли и Санкт-Петербургскую Духовную академию. Впервые ректор Духовной академии был избран членом Совета ректоров вузов Санкт-Петербурга. Совет ректоров возглавлял Виктор Егорович Романов, ректор Санкт-Петербургского университета технологии и дизайна, а благословение было получено от Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. Президентом Ассоциации был избран епископ Тихвинский Константин, вице-президентом — ректор Российского государственного педагогического университета Г. А. Бордовский. Ассоциация по мере постепенного расширения стала насчитывать около 40 ведущих гражданских и военных вузов Санкт-Петербурга и других городов России. Целью «Покров» ставит возрождение в молодежной студенческой среде духовных ценностей Православия, организацию духовно-нравственного просвещения. Формы работы организации разнообразны и обширны: от научных исследований до социально-благотворительной работы. Во многих вузах открываются храмы. Создано единственное в России студенческое университетское благочиние, которое включало на момент создания 15 храмов.

Были приложены заметные усилия для большей открытости СПбДА, что способствовало активизации научной работы. Заключены договора о сотрудничестве с Университетами, Эрмитажем, Русским музеем, Военно-космической академией и др. Впервые привлечен ряд университетских профессоров для преподавания в СПбДА. Архиепископ Константин неоднократно получал награды и благодарности от Совета ректоров «за многолетний плодотворный труд, обеспечивавший устойчивое взаимодействие Православной и светских высших школ Санкт-Петербурга в борьбе за духовность молодежи России».

Особое просветительское значение имеют чтения, которые проводятся на базе вузов: Покровские, Знаменские, Татьянинские, Кирилло-Мефодиевские. Сегодня борьба за умы молодежи — тот же фронт, требующий от священников полной самоотдачи и профессиональной грамотности. Ассоциация регулярно выпускает материалы Покровских чтений. Например, «Диалог отечественных светской и церковной образовательных традиций. Духовная культура как основа безопасности и здоровья личности, семьи, общества» (СПб., изд. РГПУ им. А. И. Герцена, 2006. 291 с.). Сборник открывается статьей архиепископа Тихвинского Константина на тему: «Русская Православная Церковь и Государственная Дума».

Главным межвузовским праздником, проводимым Ассоциацией «Покров», является день св. мученицы Татианы, покровительницы российского студенчества. Этот праздник из чисто церковного стал церковно-государственным. Церемония вручения наград и почетных знаков святой Татианы проходила в Казанском и Исаакиевском соборах. Золотым Татьянинским крестом награждены представители городской власти, в том числе В. И. Матвиенко (ныне Председатель Совета Федерации), а также деятели образования и религиозных институтов — В. Е. Романов, архиепископ Константин, почетной грамотой награжден главный редактор журнала «Фома» — Владимир Легойда. Некоторые студенты получали бесплатные путевки на паломническую поездку во Святую Землю.

По инициативе православной интеллигенции Петербурга, по благословению Патриарха Алексия II и митрополита Владимира осенью 2005 г. был создан Народный православный университет (НПУ). Он стал уникальным учебным заведением — единственным в России. Университет с трехгодичной программой обучения дает возможность всем желающим получить знания в области православного богословия, культуры, церковной истории, литургики и т. д. Ректором НПУ стал ректор Санкт-Петербургского государственного института внешнеэкономических связей, экономики и права С. М. Климов. Архиепископ Константин возглавлял попечительский совет НПУ. Аналогов Ассоциации «Покров» и Православного народного университета в стране не было⁸².

По инициативе православной интеллигенции Петербурга была также создана уникальная «Школа народного искусства Императрицы Александры Федоровны». Школа выпускает материалы Всероссийской научно-практической конференции «Актуальные проблемы православного образования и воспитания», например, «Новая дорога к старой школе. СПб, 2008». Названный сборник предваряет статья архиепископа Константина «Воспитание православного победителя».

Показателем высокого градиента взаимоотношений школ разных уровней, восходящих даже к Академии, является сотрудничество Церкви с Российской академией естественных наук. По инициативе епископа Тихвинского Константина и генерал-майора медицинской службы, заслуженного деятеля науки РФ, академика, профессора В. С. Новикова в 2001 г. впервые на базе СПбДАиС состоялось общее собрание Северо-Западного отделения Российской академии естественных наук (РАЕН). Являясь членом Президиума РАЕН, Владыка Константин многие годы активно участвует в деятельности Академии, выступает с пленарными докладами. Имеет публикации в «Вестнике РАЕН». Награжден почетным знаком РАЕН «За заслуги в развитии науки», а также высшей наградой РАЕН «Звезда Академии» I степени.

Научные вопросы экологии и безопасности человека сегодня также рассматриваются учеными совместно с богословами. Митрополит Константин является членом Международной академии наук, экологии и безопасности (МАНЭБ).

Духовное окормление и членское присутствие иерархов церкви и рядовых священников является существенной особенностью такой разветвленной международной организации, как Академия Российской словесности. Она, возглавляемая сегодня известным писателем и ученым Юрием Антоновичем Беляевым, является идейной правопреемницей Российской Академии, созданной Указом Екатерины II в 1783 г. для защиты и пропаганды российской словесности. Санкт-Петербургский филиал этой значимой в деле сбережения национального духовного кода и распространения достижений современной культуры Академии, занимается просветительской деятельностью. По благословению и при участии митрополита Константина (Горянова) совершаются паломничества деятелей культуры из Санкт-Петербурга и других городов Северо-Западного региона по историческим и святым местам, например, по монастырям Псковской области, по Пушкинским местам и др., где проводятся творческие встречи и конференции. Члены петербургской делегации обычно принимают участие в церковных службах и беседах со священнослужителями посещаемых церквей и монастырей.

Приведенные примеры благотворного современного взаимодействия Церкви и интеллигенции вскрывают основную причину неуспеха диалога между Церковью и интеллигенцией в начале ХХ века. Он завершился относительной неудачей в силу, конечно, целого ряда объективных причин, но одной из главных я бы назвал — недостаточность «апостольского отклика». Важны и сегодня слова о. Г. Флоровского, сказанные о святителе Тихоне Задонском, который «писал для этого мира, свидетельствовал о Спасителе погибающему миру, и не ищущему спасения. Это был апостольский отклик на безумие вольнодумного века. Это была первая встреча с новым русским безбожием»⁸³. Хочется надеяться, что в ХХI в. в результате искреннего, трудоемкого «апостольского отклика», общество обратится к пути спасения, и настанет эпоха окончательного примирения между Церковью и интеллигенцией, которое послужит их творческому взаимодействию, направленному на благо России и всего мира.