К 70-летию наступления под Москвой
Снежной зимой 1955 года отец, который к тому времени был капитан-лейтенантом, а впоследствии стал капитаном 1-го ранга и последние 16 лет из своей 43-летней морской службы (до ноября 1984 года) командовал знаменитым учебным отрядом подплава в Северодвинске, взял меня с собой в отпуск. Сначала добрались поездом из Севастополя в Москву, где гостили в Текстильщиках у наших бывших соседей по коммунальной севастопольской квартире Волынкиных. Через несколько дней снова погрузились в поезд и к вечеру прибыли в Горький — родной город моего отца и его многочисленной нижегородско-горьковской родни.
Встретили нас очень тепло, накрыли по русскому обычаю стол «чем Бог послал», а потом пили чай из огромного трехведерного самовара. За чаем пошел долгий задушевный полуночный разговор о морской службе, о делах кораблестроителей на сормовских заводах, о детях и внуках, о здоровье близких, о тех, кто не вернулся с войны.
Шел 10-й год после победной весны 1945 года. Но и отцова тетка Люба, и ее муж — бывалый фронтовик дядя Гена, и мой отец все вспоминали и вспоминали старшего брата отца, который геройски погиб под Клином в декабре 1941 года. Эти рассказы навсегда врезались в мою память.
Прошло 30 лет. В один из морозных дней декабря 1986 года дверь моего кабинета распахнулась — это редактор мгимовской многотиражки «Международник» Юра Самсонов принес на подпись гранки свежего номера газеты. Бросилась в глаза газетная шапка: «К 45-летию битвы под Москвой». Под ней была помещена заметка слушателя «школы молодого журналиста» Володи Жучкова «В бой вступают моряки». Стал читать и обомлел: в заметке шла речь о моряках-балтийцах и амурцах из 84-ой отдельной морской стрелковой бригады (ОМСБ), об их боевом крещении в г. Скопине, об одном из их командиров, тогда уже капитане 2-го ранга в отставке Льве Николаевиче Масленникове и, наконец, о бое за высоту 220 между населенными пунктами Борисоглебское и Орлово, в котором погиб старший брат отца.
Прошло еще 20 лет. В марте 2005 года я приехал в Санкт-Петербург проведать другого старшего брата моего отца — близнеца того, который погиб под Москвой. И вот что поведал мне убеленный сединами капитан 1-го ранга в отставке Азат-Бек Заир-Бек:
«12 декабря 1941 года в начальный период разгрома немцев под Москвой, 10-я отдельная рота автоматчиков (командир роты старший лейтенант Ян Сурнин) 84-й морской стрелковой бригады 1-ой ударной армии, в которой проходили службу я и мой брат-близнец Заир-Бек Измаил-Бек (22 марта 1923 года рождения) получила боевую задачу — выбить противника в высоты 220 в районе совхоза Орловский.
Немцы вели ураганный огонь из всех видов стрелкового оружия, а также из пулеметов и минометов из долговременных огневых точек, оборудованных на вершине высоты 220, в зданиях из красного кирпича, а также из окопов на склоне указанной высоты.
Я и мой брат-близнец Измаил в этом бою шли в наступающей цепи очень близко друг от друга. Когда до вершины высоты оставалось 300–400 метров, брат был сражен снайпером. Бригада, уничтожив врага, но понеся большие потери, овладела высотой. С разрешения командира роты я пошел на поле боя к месту гибели брата. Расстегнув его маскхалат и шинель, я увидел в середине груди брата пулевое отверстие, а когда подсунул руку под спину, обнаружил, что позвоночник оказался раздробленным вошедшей в грудь разрывной пулей.
К несчастью, документы и пластмассовый медальон уже были изъяты, то ли похоронной командой, то ли мародерами. Похоронили брата и других героев-моряков в большой братской могиле, примерно в 200 метрах от вершины высоты 220.
Перед тем как опустить тела погибших в могилу, со всех снимали валенки. Я упросил, чтобы брата похоронили в валенках».
В мае 2008 года в старом здании МГИМО у Крымского моста собрались выпускники 1973 года. В подготовке этого торжества, как всегда, самое активное участие принимал мой старинный друг и приятель, однокашник Женя Ковальчук. Во время застолья он обмолвился, что вместе с сестрой Мариной выпустил книгу воспоминаний своего отца и для меня добавил: «А ты знаешь, Вовчик, что мой отец воевал в морской пехоте?»
Через пару дней я уже держал эту книгу в руках, начал читать запоем, «глотая» одну страницу за другой. Когда дошел до 96-ой страницы этого повествования, у меня кругом пошла голова. Оказалось, что отец Жеки Ковальчука Григорий Исаакович Гинзбург и старшие братья моего отца Измаил и Азат воевали вместе в 84-ой ОМСБ. И в том уже упоминавшемся бою за высоту 220 они тоже были рядом.
Профессор Владимир Заир-Бек «Григорий Гинзбург: Воспоминания»
«В составе одного из отрядов морской пехоты в первых числах ноября я прибыл в Москву, на ее оборону. Нас разместили в Хамовнических казармах, где оказалось несколько морских частей. Я был зачислен в 84-ю ОМСБр, а рядом в казармах размещался 1-й Московский Отдельный отряд моряков (МООМ). Сперва нам выдали серо-зеленое пехотное обмундирование и велели снять все морское: мол, надо скрыть от противника, что на сухопутный фронт прибыли моряки. Потом неожиданно приказали опять надеть морскую форму и выйти во двор на построение. Во дворе вдоль строя двигалось высокое начальство (сухопутное и морское) и отбирало моряков для какой-то акции. В число избранных попал и я. Оказалось, что из двух частей морской пехоты создавался сводный полк моряков для парада на Красной площади 7 ноября.
В этот день было очень холодно. Дул пронизывающий ветер, падал снег. Сводная колонна моряков была построена на Красной площади, возле Исторического музея. В своей шеренге я шел мимо Мавзолея Ленина правофланговым...
После парада мы вернулись в Хамовнические казармы, где нам велели срочно снять с себя морское обмундирование и переодеться в серые шинели, солдатские серые ушанки и сапоги с портянками. Когда переоделись, началась неразбериха с разделением участников парада по своим частям. Многие моряки только что прибыли в Москву и еще сами не знали, зачислены они в 1-й МООМ или 84-ю ОМСБр. Нас выстроили в коридоре казармы, где мичманы и старшины из этих двух частей отделяли «своих» от «чужих». В итоге очень часто моряки оказывались не в той части, в которую их направили. Я был крепышом, спортивного телосложения и, вероятно, нравился мичманам обеих частей. Один тащил меня в свою шеренгу, другой — в свою. Для меня критерием было желание скорее вступить в бой. Поэтому я выбрал 84-ю ОМСБр, которая сегодня же грузилась в теплушки для отправки на фронт. Там я был зачислен во 2-й батальон. Уже на какой-то подмосковной станции меня назначили в пулеметный взвод первым номером к станковому пулемету «Максим». Однако самих пулеметов еще не получили. Нам выдали карабины и по два патронташа с патронами. Эшелон двинулся. Почему-то мы ехали очень долго, стояли по два часа на каких-то полустанках. Звуков фронта слышно не было, бомбежек — тоже. Наконец, часов в 10 вечера нас высадили на станции Ряжск. С нами в теплушке вел душеспасительные беседы красавец морской лейтенант, командир пулеметного взвода Владимир Иванович Мякото. Он был старше меня всего года на два, но в этом, 41-м году, уже закончил военно-морское училище им. Фрунзе. Он был киевлянин, и у нас было множество общих тем для воспоминаний о прекрасном Киеве. Лейтенант, как и я, рвался в бой с фашистами, горячился и вступал в спор с каждым, кто, по его мнению, недостаточно пылал ненавистью к врагу. В Ряжске он сообщил нам поставленную задачу: в пешем строю ускоренным маршем мы должны успеть до рассвета дойти до города Скопин (в Рязанской области — самый восточный из захваченных немцами населенных пунктов) и с хода выбить оттуда передовую моторизованную часть немцев, которая только сегодня вошла в город. Перед началом движения из Ряжска к нам обратился перед строем командир батальона майор Шангин. Он был небольшого роста и слегка прихрамывал. Позже я узнал, что он — уже бывалый фронтовик, воевал с первого дня войны, был тяжело ранен в ногу, и только на днях прибыл из госпиталя. Кроме нашего батальона в Ряжске высадились из эшелона артдивизион и несколько более мелких подразделений. Все должны были принимать участие в освобождении Скопина. Мне запомнился командир роты автоматчиков бравый старший лейтенант Ян Сурнин. Я потом видел его в бою и восхищался его отвагой и профессионализмом.
На станции Ряжск мы пробыли не больше часа, пока командовавший боевыми действиями майор Шангин (имени его я не запомнил, но мне кажется, что Ян Сурнин называл его Васей) вел переговоры с авиаторами об огневой поддержке с воздуха.
Вместе с четырьмя автоматчиками я был назначен в головной дозор (приглянулся Яну Сурнину как спортивный парень, знающий немного немецкий). Скрытно до рассвета мы подошли к городу с юго-востока, от кладбища. На окраине возле церкви увидели костер, возле которого грелись два немецких часовых. Ян поставил задачу головному дозору «снять» их финскими ножами, без шума. Костер, видимо, слепил немцев, и нам удалось четверым в темноте подобраться к ним незаметно. По сигналу здоровенного автоматчика по имени Иван (фамилии его я так и не узнал) мы сзади набросились на беспечно греющихся часовых и всадили в спины каждого по два финских ножа. Мой немец даже не пикнул, а второй страшно захрипел. Задание мы выполнили, но это был мой первый убитый немец, и я еще довольно долго не мог избавиться от подступившей к горлу тошноты и противного мне самому чувства жалости и брезгливости. Убили-то живых людей! Володя Мякото подтрунивал надо мной, хотя я, конечно, пытался скрыть свое смятение. Он говорил о моей интеллигентской чувствительности и дразнил меня «плакальщиком» по фашистам. Он говорил мне: приучай себя не считать немецких солдат за людей. Это — свиньи и палачи. Убивай их без тени сожаления, так, как закалывают свиней. Я возражал, что никогда мне не приходилось колоть свиней, а свинья, между прочим, тоже живое существо, которое хочет жить. А у убитого мной немца, возможно, остались в фатерлянде дети и жена, и они не виноваты, что Гитлер погнал на войну их отца и мужа. Тут уж Володя взрывался возмущением и призывал весь взвод заклеймить позором этого «слизняка Гинзбурга»: «А знаешь ли ты, что немецкие фашисты уничтожают евреев во всех странах Европы и Германии, что они считают себя высшей расой и ненавидят всех других, кроме арийцев. Да если бы ты не убил этого негодяя, он сегодня убил бы тебя или кого-либо из нас! Как ты смеешь считать этого солдата-фашиста человеком. Никакой Гитлер не погнал бы его в СССР убивать, если бы он сам не захотел нашей крови, нашей земли, не захотел загнать в гроб всех евреев, в том числе и твоих родных! Да если ты сегодня же не убьешь еще трех фашистов, я тебе руки не подам!»
Мне было страшно стыдно. Я отвечал, что он зря клеймит меня позором, что я вовсе не жалею убитого фашиста, но просто делюсь мерзким чувством от сознания, что ты всаживаешь финку в живое тело. Мне ничего не помогало. Мякото продолжал меня клеймить, а сам я сгорал от стыда за свою интеллигентскую чувствительность и сам себе обещал, что выработаю в себе железную жестокость к лютому врагу.
После снятия часовых наши матросы заняли исходные позиции возле немецких танков, машин и мотоциклов, стоящих вдоль главной улицы города по обе стороны, и возле домов, в которых мирно спали фашисты. Мы ждали сигнала с другого конца города, где должны были тоже незаметно вырезать часовых. Но там вдруг началась ружейная и автоматная перестрелка. Увидев трассирующие линии, майор Шангин дал команду на штурм, и мы бросились к немецким машинам и к домам. На нашем участке немцам не удалось воспользоваться ни одной автомашиной, ни одним танком, но на западном участке они успели занять несколько машин и начали бежать на запад. Их преследовал огонь артдивизиона, а затем еще подоспела пара наших штурмовиков и добивала убегающих немцев.
Немцы пытались контратаковать. Особенно беспокоил нас их минометный огонь, от которого после двух дней боев из двух пулеметных взводов остался практически только один. В частности, в первый день был убит Иван, вместе с которым я «снимал» часового. А на второй день немецкая мина прямым попаданием накрыла Володю Мякото, моего дорогого, непримиримого к немцам земляка. Я потом часто вспоминал его и пытался привить себе такую же лютую ненависть к фашистам, которой пылал он. Умом я понимал, что он был прав, а потом я уже узнал о беспримерных зверствах оккупантов, о Бабьем Яре, о Холокосте и т. п; это все подогревало мой гнев и мою ненависть к фашизму, как явлению. Однако же должен сознаться, что в каждом конкретном немецком солдате, в том числе в тех, кого мне потом приходилось брать в плен, я продолжал видеть человека и не мог вытравить из себя этого, как говаривал Мякото, «интеллигентского слюнтяйства».
Через два дня подошли в Скопин части 10-ой Армии. Наш батальон сдал им позиции, и враг так и не прорвался к Рязани.
А нас сразу вернули в Ряжск, усадили в наши же теплушки, и мы вернулись в Подмосковье. Высадили нас в Загорске (ныне Сергиев Посад), где был штаб 1-ой Ударной Армии, откуда мы совершили переход в г. Дмитров. В составе частей 1-ой Ударной Армии генерала-лейтенанта Кузнецова, на ее правом фланге, 84-я ОМСБр развернула свои боевые порядки, готовясь к контрнаступлению от Москвы на Клинском и Солнечногорском направлениях.
Много лет спустя мне попалась книга воспоминаний Маршала Советского Союза Ф. И. Голикова «В московской битве», и там я прочел, что в ноябре 1941 года Голиков командовал 10-ой Армией, которая шла навстречу немцам в г. Скопин, чтобы преградить им путь на Рязань. Но немцы заняли Скопин раньше. И тут появился какой-то неизвестный батальон моряков, который смелым броском выбил немцев из города и удерживал его до прихода частей 10-ой Армии. Ни номера морской бригады, ни номера батальона, ни фамилий командиров, руководивших боем за Скопин, маршал Голиков не знал.
Если этого не знал командарм, то, естественно, не узнало и Главнокомандование Красной армии, тем более, что операция проводилась только частью бригады (другая ее часть вместе с командиром еще находилась в Загорске), а вскоре командир 84-ой ОМСБр полковник Молев Василий Андреевич погиб под Москвой при штурме высоты 220, а в течение декабря погибли почти все штабные работники бригады.
Из любимых стихов:
Зима сорок первого года —
Тебе ли нам цену не знать!
И зря у нас вышло из моды
Об этой цене вспоминать.
А все же, когда непогода
Забыть не дает о войне,
Зима сорок первого года,
Как совесть, заходит ко мне.
…………
Зима сорок первого года
Нам верною меркой дана.
Пожалуй, и нынче полезно,
Не выпустив память из рук,
Той меркой прямой и железной
Проверить кого-нибудь вдруг.
(К. Симонов, 1956)
Шестого декабря наш батальон начал наступательные бои, отгоняя немцев подальше от Москвы. Насколько я мог судить, мы двигались во втором эшелоне, так как основные потери в боях несли батальоны, которые шли перед нами. Они захватывали населенный пункт или то, что от него осталось, либо какую-нибудь господствующую высоту, и оставшиеся в живых залегали, пропуская вперед нас. Затем мы вели ожесточенный бой с противником, уже отступавшим, пока не истощался порыв или мы не встречали отчаянное сопротивление. Тогда залегал наш батальон, а другие проходили мимо нас и со свежими силами ввязывались в бой. Может, что-то было и не так, но у меня сложилось впечатление, что в первые три дня наступления наш батальон нес потери не очень большие, и в основном мы гнались за бежавшими немцами. Двигались мы быстро и, главным образом, — по проселочным дорогам, утрамбованным немецкой техникой. Стояли лютые морозы. Градусов 30. Видимо из-за этого немецкие бронетранспортеры и танки не заводились. Немцы бежали, бросая очень много целой, неповрежденной техники.
Примерно с 9 декабря 84-я ОМСБр была выдвинута в первый эшелон, и мы стали нести большие потери. Каждый новый населенный пункт (почти полностью сожженный немцами) доставался нам после изнурительных боев, в которых мы теряли сотни моряков убитыми и ранеными. Меня поражало, что наступление мы вели, как правило, без артиллерийской и минометной подготовки (говорили, что эти подразделения не успевают за пехотой), а это во много раз увеличивало потери. Самые тяжелые бои шли на подступах к Клину 10–13 декабря. Из освобождаемых нами бывших населенных пунктов (сожженных дотла) я запомнил Бородино, Воронино, Верхнюю Сосновку, Борисоглебское. Возле последнего наше движение затормозил хорошо укрепленный немцами опорный пункт, именуемый «высота 220». 2-й батальон вместе с ротами автоматчиков и разведчиков штурмовал эту высоту. Ожесточенный бой шел в течение целого дня. Прибыл комбриг полковник Молев и сам повел батальон в атаку на высоту. Комбриг был высокий, широкоплечий. Я видел, как он с поднятым в руке пистолетом что-то кричал морякам, бежавшим за ним на высоту. Я бежал левее и подумал, зачем полковник так рискует, он ведь представляет собой очень заметную мишень. Не успел я это подумать, как он упал. Кто-то крикнул, что комбрига убили. В это время я услышал, как майор Шангин заорал: «Моряки, отомстим за нашего комбрига, бейте гадов! Вперед!». Я увидел, как он, прихрамывая, побежал впереди, а за ним роты две моряков побежали вверх, обогнав его и обгоняя друг друга. Я тоже ускорил бег и обогнал даже автоматчиков Яна Сурнина. В немецких окопах шел яростный рукопашный бой. Кое-где взрывались гранаты. Крики наших и немцев заглушали стрельбу и взрывы. Такую яростную и стремительную атаку мне больше не пришлось видеть никогда, даже в Сталинграде. Высота была взята, а убегавших немцев матросы догоняли и добивали безжалостно. Я лично в этом бою застрелил 3-х или 4-х немецких солдат и уже не испытывал к ним ни малейшей жалости. После боя я забрал у убитого унтера автомат «Шмайсер» и пистолет «Парабеллум», но комвзвода лейтенант Масленников отобрал у меня эти трофеи, сказал, что «не по ранжиру» вооружаюсь, и тут же подарил пистолет и автомат майору Шангину. А меня «утешил», передав мне вещмешок с котелком убитого старшины 1-ой статьи взамен моего утраченного в лесу. В мешке оказалась морская форма еще лучше моей, только нашивки на рукавах оказались незаслуженными мной, так как я был тогда только старший краснофлотец. Лев Масленников пообещал, что представит меня к присвоению звания «старшины 1-й статьи», но, видимо, не успел этого сделать из-за непрерывных кровопролитных боев.
Последним моим боем был ночной бой 24 декабря за деревню Шишково. Деревня горела и была сожжена почти полностью. Я еще с двумя ребятами залегли по одну сторону уцелевшей клуни, а немцы находились с другой ее стороны и внутри. Мы четко слышали немецкую речь за бревенчатой стеной. Немцы бросали через стену клуни противопехотные гранаты, а мы успевали схватить их за длинные деревянные ручки и до взрыва бросить обратно через крышу. Я уже вернул немцам штук 5 их гранат. Одна из них точно достигла цели, так как сразу после взрыва мы услышали крики и стоны раненых. Но очередную гранату я вернуть не успел. То ли немец выдержал паузу до броска, то ли я оказался недостаточно расторопным: граната взорвалась в глубоком снегу почти рядом со мной. Я почувствовал, как множество мелких осколков впилось в шею, но еще хуже было то, что мне обожгло глаза, и я сразу ослеп. Увидев мою беспомощность, двое ребят, находившихся рядом, схватили меня под руки и быстро побежали назад к нашей исходной позиции, где передали меня санитарам. Ребята эти спасли мне жизнь, но я не знаю ни их фамилий, ни имен. Они были не из нашего батальона. Нас слили только что, перед этим боем за Шишково, и мы не успели познакомиться. Санитары оказались не из нашей 84-ой. Они на санях отвезли меня в Теряеву Слободу, где находилась наша медсанрота. Там я узнал, что и.о. комбата Лев Масленников с тяжелыми ранениями только что отправлен в тыл. Там же со мной беседовали ленинградцы-разведчики из «Дзержинки» Рэм Жуков, Костя Гамаюнов, Владимир Ахутин и моряк из Краснознаменного Учебного Отряда подводного плавания им. Кирова Костя Кудиевский. Я их не видел, но все четверо представились мне и уговаривали не переживать: они слышали от врачей, что ожог глаз у меня поверхностный, и я на днях обрету зрение. Был с ними и еще один «дзержинец» по фамилии Кириллов-Угрюмов, но об этом мне стало известно через много лет.
После войны я никогда не думал, что встречусь с кем-либо из 84-ой бригады. Однако спустя много лет, в начале 60-х годов, я прочел роман Константина Кудиевского «Песни синих морей» и узнал, что это тот самый Костя, который утешал меня — слепого — в Теряевой Слободе, выяснил, что он живет в Киеве, является членом Союза кинематографистов, писателей и журналистов СССР, по его сценариям сняты кинофильмы «Опережающий ветер», «Трое суток после бессмертия», «Падал иней», «Назвать ураган Марией», «Семнадцатый трансатлантический» и др.
После «Одного дня Ивана Денисовича» и «Матрениного двора» — тягостных и мрачных, обличающих не только систему, но и человека, от «Песни синих морей» я как будто получил глоток свежего воздуха, чистоты. Роман о мужском долге, о любви и верности, о мужестве и благородстве, о чести и достоинстве, о хорошем сердце, да плюс еще — о романтике моряков и мореходов, и о минувшей войне, увиденной глазами 18-летнего юноши, то есть и моими глазами: мне в начале войны было 19 с половиной.
Как по мне, книга и по своим художественным ценностям, образности, языку, силе чувств и переживаний не уступала солженицынским опусам. Но речь не об этом. Я — не литературовед. Я был в 1941-м таким же Колькой Лаврухиным, только родившимся не в Стожарске (то бишь Цюрупинске или даже тогдашних Олешках) на Херсонщине, возле моря, соль и стихия которого пропитали детство Кости, а в Полесском краю, в Чернигове, вдали от моря, но на зачарованной Десне.
Мы встретились в начале 1982 года, и нашим воспоминаниям не было конца. Примерно в это же время — в марте 1982-го — я увидел по телевизору передачу «Клуб фронтовых друзей — Победители», в которой участвовал мой командир пулеметного взвода Лев Николаевич Масленников, а также Володя Ахутин («дзержинец», разведчик 84-ой) и некоторые другие. Тогда-то мне стало известно, что Ахутин, Рэм Жуков и Костя Гамаюнов — знаменитые профессора, доктора технических наук, живут в Ленинграде. А в Москве живут Лев Масленников и академик Кириллов-Угрюмов, председатель ВАК при СМ СССР.
Я, конечно, встретился Левой Масленниковым, отставным капитаном 2-го ранга. Он после ранения под Москвой и излечения участвовал в морских сражениях в составе Краснознаменного Балтфлота. Лев помнил меня, даже запомнил, что отобрал у меня для Шангина трофейные пистолет и автомат. У нас со Львом оказался также общий знакомый — Александр Николаевич Туровец, который был начальником разведотдела 15-ой ГОМСБр, моим непосредственным начальником в 1942–1943 годах, а Лев служил с ним на Тихоокеанском флоте. В день 40-летия Победы, в 1985 году мы втроем встречались в парке им. Горького в Москве и сообща отметили замечательный праздник.
Костя Кудиевский был на год младше меня. Он умер 3 мая 1992 года в возрасте 69 лет. Он собирался написать книгу о героических моряках 84-ой бригады в битве за Москву, но замыслу не суждено было сбыться.
Из любимых стихов:
…А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена,
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
(Анна Ахматова, 1942)