Философия выбора Юрия Бондарева

(Валерий Сдобняков беседует с Юрием Бондаревым)

В просторном, светлом кабинете знаменитого писателя среди книг, картин, фотографий по-домашнему уютно. Пока Юрий Васильевич за своим, аккуратно прибранным письменным столом смотрит какие-то бумаги, я оглядываюсь вокруг, привыкаю к обстановке. Оттого что комнату заливает полуденное солнце, выглядит она весело, празднично. А может быть это мое внутреннее состояние так меня «веселит». Ведь я сижу в кресле меж тех самых стен, в которых были написаны «Берег», «Выбор», «Игра», «Искушение»... — романы, в 70–80-е годы прошлого века взбудоражившие всю страну. Их читали, по ним ставили спектакли, снимали фильмы. Сколько же здесь, в этом кабинете было передумано? Сколько принято непростых решений и пережито творческих озарений?

 

Валерий Сдобняков: Уважаемый Юрий Васильевич, я из того поколения, которое входило в литературу, посвящало свою жизнь литературному творчеству, находясь под впечатлением от ваших военных повестей «Последние залпы», «Батальоны просят огня», романов «Тишина», «Горячий снег». Мы учились мастерству по вашим книгам, которые сказали новое слово в русской, советской романистике — «Берег», «Выбор». Содержание этих книг пронизывала горькая, но мудрая, жизнеутверждающая правда. Видимо, потому их так любили и с таким упоением читали. Ваши романы оказались определенной творческой вершиной в русской литературе второй половины ХХ века. Поэтому я хочу попросить вас поделиться своим пониманием того, что же это за феномен, без которого как без воздуха не может обойтись человечество вот уже многие и многие века, и название которому литературное творчество? Что такое литература? Когда вы сами впервые почувствовали тягу к писательству? Что послужило толчком к созданию первого произведения? Когда вы осознали, что писательство — это создание новой духовной реальности, создание новых человеческих судеб, новых миров бытия?

Юрий Бондарев: О литературе можно говорить долго — до бесконечности. Ибо она является основной частью культуры не только нашего Отечества, но и общемировой. Литературу сейчас часто сопоставляют с кинематографом, меньше с театром и тем самым как бы принижают ее, подчеркивают ее несамостоятельность в искусстве. Все это от лукавого. Слышатся утверждения, что кинематограф не только конкурирует, но окончательно занимает место литературы в культурном пространстве жизнедеятельности человека. На Западе тот расцвет литературы, который произошел сразу после Второй мировой войны и затем в 60–70-х годах прошлого века (кстати, в эти же годы и вплоть до 90-го очень сильна была и наша литература, став одной из самых талантливейших и высочайших литератур в мире), сейчас заметно угас. Об этом можно судить по тем редким переводам, которые у нас делаются. Видимо на тот литературный подъем в ХХ веке большое влияние оказала война. Она всколыхнула мир. Всегда после таких общемировых потрясений возникает движение в искусстве. Это непреложный закон. Искусство ускоряет свое движение и завоевывает новые высоты, что вполне объяснимо. Потому что человеческие чувства в подобных конфликтах обостряются, человек раскрывается какими-то своими совершенно неожиданными сторонами. И когда главные категории человеческой жизни, такие как свобода, мужество, святость, если говорить о душевном состоянии, жертвенность, ненависть, любовь, нравственность и сопротивление несправедливости, начинают иметь главную ценность в жизни, тогда и сам человек начинает многое совершенно по-иному оценивать в себе самом. Периоды мировых катаклизмов способствуют побуждению человека к поиску истины, будят жажду познания истины. Если, конечно, под истиной понимать именно высокую человечность — сохранение свободы и безопасности, защиты от несправедливости. Поиск истины — это необходимое состояние для сохранения человека как феномена и носителя жизни на земле. Чего, к сожалению, не всегда точно понимает политика. Хотя она в идеале тоже должна заниматься человеком, его усовершенствованием, в том числе за счет изменения, улучшения его отношений с внешней жизнью. Это главная задача политики.

В. С.: Человек еще и духовен. И все сомнения, возникающие в его сердце, идут от духовных смут, духовной неустроенности и духовных заблуждений.

Ю. Б.: Да, то, о чем я говорил, и есть духовные составляющие человеческой жизни. Мужество, любовь, самопожертвование — это духовные качества. Они питают совесть, нравственность. Ведь нравственность без духовности невозможна. Без нравственности немыслимо самопознание и усовершенствование человека. Как нет литературы без писательского опыта, без памяти и воображения. Вот три главных субстанции, составляющих само понятие «литература». Если есть опыт, но нет воображения — то нет и литературы. Если есть воображение, но нет опыта — то тоже литературы нет. В таком случае написанные произведения становятся или риторическими, или слишком отвлеченными, слишком практическими, не вдохновленными. Если же попытаться дать определение единой формулой, то литература — это вторая действительность, но созданная человеком. Действительность эта не зеркальная, а напоминающая отражение леса в воде. Согласитесь — лес в воде, это совсем не тот лес, который растет на берегу. Если бы литература являлась только зеркальным отражением действительности, то это был бы лишь документ. А отражение леса в воде это и документ, и в то же время элемент прошлого и элемент будущего. Почему? Да потому что это рождает фантазию. Вспомните сейчас берег и лес, отраженный в воде. Это же какое-то чудо, правда? Литература — это, можно сказать, тоже чудо. Вот есть слово «художество», которое сейчас мы довольно часто употребляем. Так вот, в древнерусском языке слово «худое» обозначало волшебство, колдовство и чудеса.

В. С.: Потребность человека в настоящей литературе была всегда и останется навсегда. То, что происходит сегодня — это искусственное понижение значимости художественного слова. Да и вообще слова, как высокого понятия. Вы посмотрите, как сейчас обращаются с языком, как его коверкают, сколько в печатных текстах и во всевозможных эфирах ненормативной лексики. Это же просто оскорбительно. В то же время настоящей литературе — высокохудожественной и глубоконравственной чинятся всевозможные препоны. Ее почти не издают или издают унизительно малыми тиражами. После этого еще утверждают — да кому она нужна, ее никто не покупает. И ведь все это делается сознательно, целенаправленно.

Ю. Б.: Совершенно верно. Я получаю огромное количество писем от читателей. И эти люди читают достойную литературу, а не какой-нибудь суррогат. Но ведь в теперешних библиотеках, как они пишут, не всегда найдешь нужную книгу. Из одного района жалуются, что во всех библиотеках смогли отыскать всего несколько моих книг. А ведь мои произведения в Советском Союзе издали в общей сложности двадцатью пятью миллионами экземпляров. Куда это все делось, куда пропало? Так что потребность в нашей литературе есть, люди читают. Но что действительно грустно — из множества писем только десяток написаны молодыми людьми. В основном же это люди старшего поколения. Молодежь, и в этом вы правы, уже сильно развратили, растлили Интернетом, телевизором, средствами массовой информации, которые ничего не стесняются показывать, ни о чем не стесняются рассказывать. А в молодые годы все воспринимается чрезвычайно остро, доверчиво.

В. С.: Юрий Васильевич, но ведь вы и все ваше поколение вошли в русскую литературу очень жесткими, даже жестокими произведениями, в которых описывалась война со всей ее неприглядностью: кровь, смерть, муки, разрушения, вой снарядов, грязь, голод, страдания.

Ю. Б.: Да, наши произведения были очень жесткими.

В. С.: Но как они духовно поднимали, возвышали людей. Грязь, смерть, переживания делали их духовно и нравственно чище, возвышеннее. А сейчас много показывают и подробностей войн, и кровь, но все это, наоборот, только понижает и развращает людей. Когда я перечитывал вашу первую повесть, то невольно задавался вопросом — откуда это все у вас, как вы смогли справиться с навалившимся на вас материалом, как это все преодолели, пережили, воплотили в художественное произведение? Помню, как меня потрясла ваша повесть «Батальоны просят огня». Но ведь вы ее написали, будучи совершенно молодым человеком.

Ю. Б.: А вы — знаете, откуда все берется? Ведь это же я и у вас могу спросить. Все начинается с какого-то одного, кажется, что случайно услышанного, слова. За ним возникает следующее, третье, двадцатое и так далее и так далее. Это трудно объяснить. Этот вопрос имеет какое-то мистическое основание. Ведь трудно объяснить порой, как написано то или иное стихотворение. Зачастую это почти невозможно. Разве что констатировать, что возникло какое-то настроение, затем мысль. Но вперед все-таки настроение. От одной мысли не может возникнуть стихотворение. «И звезда с звездою говорит» — это не от мысли. Лермонтов увидел звездное небо, его мерцание, распадающиеся веером в осеннюю пору лучи звезд и почувствовал, что они разговаривают. Не представил, не осознал, не придумал — почувствовал! А вот мне кажется, что разговаривают деревья. Недавно я смотрел на закат и вдруг заметил, что верхушки елей очень таинственно и нежно освещены угасающим светом. Произошло какое-то шевеление там, вверху, может быть от налетевшего ветерка, и в эту минуту мне показалось, что в каком-то чувстве эти деревья стали прикасаться друг к другу, словно плечами. Они будто говорили друг другу — прощай, солнце зашло, теперь будем ждать утра. То ли эти огромные ели были влюблены друг в друга, то ли еще что-то между ними происходило, но ощущение их причастности друг к другу меня не оставляло в тот вечер. Так возникло чувство, а от него может пойти уже все остальное — вплоть до нового философского осмысления происходящего вокруг нас. Ну а разве вас не удивляет, когда вы выходите в поле (не то, которое сейчас заросшее бурьяном и чертополохом, а настоящее, которое мы еще помним живым, рождающим колос) и видите сказочное разноцветье рассыпанных по его краю цветов. Я хорошо знаю степь, люблю ее, в моих «Мгновениях» очень много о ней пишу. Это поразительно, сколько разных цветов. Не просто зеленый, желтый, красный, а все с переливами, оттенками. И я поражаюсь — почему все так задумано, так происходит, с такой сложностью и красотой. Или тот же художник. Он подходит к холсту, бросает один мазок, затем другой краской следующий, и попробуйте мне объяснить, почему он рядом положил именно эту краску, а не другую. Это загадка. Я у художников спрашивал, как происходит у них творческий процесс? Нет, не смогли ответить. Для них это тоже загадка. Вот и наша работа для нас самих чаще всего нечто неразрешимое, необъяснимое.

Проза же, я думаю, связана с какими-то внешними, земными толчками. Вы идете по улице и вдруг слышите постороннюю фразу. Она вас непосредственно не касается, но вы запоминаете ее и даже думаете про себя — как хорошо сказано. Или напротив — как зло сказано. Но фраза эта в вас засела. Затем вы видите лицо человека, например женское — с правильными красивыми чертами, с удивившим вас блеском в глазах, и у вас возникает какая-то мысль об этой женщине — кто она, чему радуется, с кем она. Так же в отношении мужчин. Очень часто я смотрю на лицо кого-нибудь из них и задаю себе вопрос — как бы он повел себя возле орудия, когда на него идет шесть танков. И я представляю как. Все это я вижу по лицу. Лицо, между прочим, очень о многом говорит. Я, например, по лицу могу угадать профессию человека. Так что рождение прозы связано вот с такими неожиданными толчками, с какими-то явлениями, которые происходят на ваших глазах, действиями, поступками, переживаниями.

В. С.: Удивительно то, что все эти случайности одного человека могут подтолкнуть к написанию «Берега» или «Горячего снега», а другого никогда. В этом заключается неведомое нам, необъяснимое для нас чудо. Это чудо называется — рождение художника.

Ю. Б.: На это у меня тоже есть ответ. Знаете, мне кажется, что бы и кто не говорил, но один из самых страшных пороков, распространенных в среде художников, это зависть. Почему? Потому что превосходство другого таланта, с одной стороны, порождает чувство соперничества, но с другой, и бессилия, оттого, что невозможно заимствовать чужой талант. Потому зависть переходит в ненависть. А это страшное дело. Я глубоко убежден, что заимствовать нельзя не только талант, но и его составляющие — смелость, великодушие, мужество, честность и т. д. Все это уже есть в человеке, в его генах.Все это корнями уходит в дальнюю даль. К прадедам нашим, за прадедов. Где-то, на каком-то периоде в роду был человек, который воспринимал природу не как дрова, а еще и несколько иначе. Тоньше, любовнее, красочнее. У пишущего же человека должен произойти в определенном возрасте толчок, благодаря которому должно что-то возникнуть, чтобы заложенное в генах пробудилось в ином состоянии. Вот мой пример. Я очень обязан маме своей за то, что она с детства приучала нас, своих детей, которых у нее было трое, к литературе. Мама читала нам сказки, детские книги, много рассказывала. Затем мне повезло и с учительницей. Где-то в шестом или седьмом классе она нам дала задание написать сочинение на тему — кто как провел лето. Я написал. И вдруг на уроке русского языка эта учительница зачитывает мое сочинение вслух. А затем после урока в коридоре она мне сказала: «Юра, у тебя что-то есть литературное. Поэтому, когда читаешь книги, то присматривайся, как писатель описывает природу, выстраивает сюжет». Я этого, конечно, все равно не делал, но все-таки и учительница что-то мне дала, что-то во мне пробудила. Но пробудила то, что уже где-то в глубине меня самого жило. Ну а потом, после войны, вечерами, отдыхая от тех гулянок, на которых мы праздновали Победу (а нам тогда заплатили большие деньги за подбитые танки, выпить мы любили, привыкли к этому еще с фронта, с ежедневных ста грамм фронтовых), я оставался один. И тогда что-то начинало возникать в сознании связанное с войной. И я написал первый свой рассказ. Так началась эта моя «болезнь», которая продолжается и по сию пору.

В. С.: Ваше творчество можно разделить на три определенных периода. Я понимаю всю условность этого деления, но все-таки. Первый — это военная проза до «Горячего снега». Второй — где война смешивается с современной действительностью — «Берег», «Выбор». В третьем периоде вы полностью уходите в «кипучую современность» — «Искушение», «Бермудский треугольник», «Без милосердия».

Ю. Б.: Так, конечно, разделить можно. Хотя война у меня присутствует практически во всех романах. Разве что в самых последних ее нет. Но это потому, что сюжеты книг слишком далеко ушли от военного времени. Если бы я ввел в них какие-то военные сцены для более яркого углубления героев, для их характеристик, чтобы читатели их больше полюбили или наоборот возненавидели, то это выглядело бы немного искусственно. Ну, например, я совершенно не представляю, где можно было бы ввести военные сцены в «Бермудском треугольнике».

В. С.: В ваших романах есть две особенности: всегда потрясающе достоверные изображения войны и переживаний любви.

Ю. Б.: Да, война — всегда потрясение. Помню свой первый день на фронте: это железный скрип снега подногами, встречный ледяной ветер, обжигающий до колючей боли лицо, почти срывающий с головы ушанку, одеревеневшие пальцы в рукавицах, ошпаривающее свирепым холодом железо нашего орудия. И первая ночь — подобие сна на снегу, на ветру, под горящими в косматых кругах сталинградскими звездами в черном небе. Тогда мы были молоды, полны надежды и веры, и нами владело неисчезающее чувство: скорее, скорее на передовую! И было потом первое утро войны, когда в кромешном аду перемешались небо и земля, орудия и танки, неузнаваемые лица солдат и пикирующие «Юнкерсы».

В. С.: Да, тема войны буквально преследовала ваше творчество до самого последнего романа. И в «Мгновениях», и в публицистических статьях вы вновь и вновь возвращаетесь к тем тяжелым и судьбоносным годам для нашего народа. Значит, что-то в той войне, хоть и минуло с ее начала семьдесят лет, что не дает вам покоя?

Ю. Б.: В интервью, которое я в свое время в ФРГ хотел взять у фельдмаршала Манштейна, был главный вопрос: «Что он подумал, когда понял, что его танковая группа уже не прорвется на выручку окруженной шестой армии Паулюса»? А прорыв этой армии из плотного кольца советских войск был для немцев важнейшей целью в Сталинградской операции. Я сейчас выскажу одну давнюю мысль, которую не использовал в романе «Горячий снег», потому что, с одной стороны, она мне показалась слишком публицистичной, с другой, видимо, не хотел, чтобы она кого-то шокировала. Но эта мысль главная, как мне кажется, для понимания стратегической сути Сталинградской битвы. Так вот, если бы контрудар Манштейна был бы осуществлен успешно, то немцы надежно закрепились бы на Кавказе, а это обстоятельство отодвинуло бы сроки окончания войны не на месяцы, а на годы.

В. С.: Я такой оценки ранее нигде не встречал, даже в мемуарах наших полководцев. А вы видели танковые бои?

Ю. Б.: Ну а как же. И главное ощущение от этого было всегда одно — грандиозное зрелище. Во время таких боев мы только «вылавливали» выдвинувшиеся немецкие танки и били по ним — в бок, по моторам, по гусеницам, под башню. А вообще это как бы другая война. Танки двигаются в таком бою, как муравьи растревоженного муравейника, — каждый ловит танк противника на прицел, бьет в упор, делает всякие маневры. Тут наши Т-34 были лучше. Очень маневренный, «реактивный» танк.

В. С.: Все батальные сцены в ваших романах и в фильме «Освобождение» взяты из пережитого и перечувствованного?

Ю. Б.: И я, и режиссер картины Озеров воевали, и все это видели, поэтому ничего придумывать нам не приходилось. Сейчас у нас хотят украсть Победу. И при этом забывают, что союзники к нам присоединились только в сорок четвертом году. Однако все лавры они хотят навесить на себя. Молодежь на Западе думает, что это Америка победила Германию. Единственное, когда был жив Черчилль, он о наших победах всегда отзывался положительно, а это был авторитетный политик в мире. Сейчас же мелочь всякая кричит, раздирая голосовые связки, что победили во Второй мировой войне они. Нет, победили мы своим мужеством, своей кровью.

В. С.: Юрий Васильевич, война такое страшное чистилище, но и она же породила целую плеяду хороших, талантливых писателей, таких как Виктор Некрасов, например.

Ю. Б.: Он первым написал о Сталинграде. Я его очень ценил, мы с Виктором были близкими друзьями. Когда он приезжал в Москву, то обязательно звонил мне. Он не любил встречаться дома, и мы с ним заваливались в ресторан, там сидели допоздна. Это был настоящий мужик без всякой писательской фанаберии. А в нашей братии достаточно мусора — вы сами знаете. Виктор был лишен беспощадной писательской ревности, которая зачастую переходит в зависть, ну а там и до ненависти недалеко. Я это ощутил на себе.

В. С.: Кроме Некрасова были и другие хорошие, талантливые писатели.

Ю. Б.: Константин Воробьев. Он был серьезно ранен, контужен. Во время войны — разведчик и вообще много всего выпало на его долю. Незаконченный роман Воробьева «И всему роду твоему», написанный всего на одну треть, обещал многое. Это книга о судьбе фронтовика. Были Евгений Носов, Виктор Курочкин. Большое дело сделал Константин Симонов, о войне он сказал глубоко и честно. Это очень талантливый человек. Вообще мы должны быть ему благодарны: военную тему он не оставил почти до самой смерти. Он много сделал для справедливого воздаяния должного нашей армии. Я с ним не сошелся близко. Мы пытались сблизиться, все-таки оказались соседи по даче. Как-то он приглашал меня на обед, все было хорошо, по-доброму. Но не произошло того дружеского сближения, которое у меня было с Виктором Некрасовым, Константином Воробьевым. Так бывает, не всегда люди сходятся. Но Симонов ничем не запятнал себя в жизни, никого не предал. Он вел себя всегда достойно.

В. С.: Когда вы встречались с Некрасовым, то вспоминали с ним Сталинград?

Ю. Б.: Знаете, о войне почти не говорили. Войну мы не вспоминали потому, что он знал ее хорошо, я тоже. Что же нам обсуждать, о чем друг другу рассказывать? Как и почему остались живы? Кто это сможет объяснить? Это было покровительство Бога, решение какой-то Высшей Силы, Которая помиловала нас, помогла нам выжить.

В. С.: Юрий Васильевич, и в заключение несколько слов напутствия нашим читателям.

Ю. Б.: В политике (как и в литературе) даже выдающийся замысел еще не реализованный сюжет. Наиболее древние формы русского сознания — это духовность, справедливость, любовь, верность, религия, защита родной земли, своей колыбели. Это незаменимые путеводные ориентиры в любом замысле серьезного политика. Поэтому в дни неудач и несчастий только душевное равновесие сохраняет волю и мужество. Нам в последние годы уже не однажды изменяло это ценнейшее качество — мужественное равновесие, совершенно необходимое для обдуманных стойких решений. И еще я хотел бы сказать. Как только человек отстраняется от литературы, он теряет очень многое в самом себе. Потому что литература — это не только познание внешнего мира, внешней жизни. В первую очередь, это познание самого себя. Если литература никак не воздействует на читателя (а такая литература есть) — это пустая литература, только для самовыражения. Поэтому читать надо хорошие книги, находить для этого время, отрывать его даже от сна, от любимого многими телевизора, от Интернета и от прочих развлечений, которые рождают в человеке инертность мышления, поступков, отношения к жизни. Потому читайте, любите книгу и великую русскую литературу.