И никакого иного памятника

  Мир весь общая могила священная есть,
на всяком бо месте прах отец
и братий наших.
Акафист об упокоении усопших. Кондак 8

Перечитывая биографию Н. С. Лескова, узнаю, что великий писатель завещал похоронить его «самым скромным и дешевым порядком», просил никогда не ставить на могиле «никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного креста», считая, что наш русский православный памятник — дубовый крест с голубцом — и более ничего. И ставится он на могиле в знак того, что здесь погребен христианин; а о делах его и значении не следует писать и возвещать, потому что все земные дела — тлен и суета. Наш знаменитый земляк знал наверняка, почему многих великих камнями не прессуют, а всего лишь «означают» крестом. Там, где от этого отступают, отступают от древнего родительского обычая.

Справа от большака, на подходе к нашему селу, на макушке горы Поповки, виднеется старинный деревенский погост. Три дальние стороны его окружают хлебные поля, а та, где ворота, подступает к самой дороге. Над аркой, у входа высится восьмиконечный крест, снабженный небольшой «крышей», защищающей от непогоды осиянный образ Казанской Пресвятой Богородицы. Простенькая икона в потускневшем окладе дни и ночи хранит многовековую память о моих односельчанах.

Сколько раз входила я под сень кладбищенских вековых дерев! Помню: с малых лет крошила здесь, на родные могилы, с бабушкой на Радоницу пасхальный кулич, лакомилась (не задумываясь, что кладбищенская) спелой земляникой в Духов день. Пока бабушка «правила могилочки» я без страха (одолевало любопытство) успевала облазать меж холмиков и оградок погост, блуждая вдоль и поперек по чуть приметным, поросшим простенькими цветиками-муравками тропинкам. Спустя много лет прочту у Арсения Тарковского:

Тот жил и умер, та жила
И умерла, и эти жили
И умерли. К одной могиле
Другая плотно прилегла.
Земля — прозрачнее стекла,
И видно в ней, кого убили
И кто убил: на мертвой пыли
Горит печать добра и зла.
Поверх земли мятутся тени
Сошедших в землю поколений...

Старое кладбище, времен крепостного права, окружает высокий вал, непролазно поросший простушкой-сиренью. Этими бледно-лиловыми зарослями мир прошлого отгородился от недоступной ему земной жизни. Деревья, посаженные внутри или за оградками, никогда не пилят. Считается, что они священны. Кладбищенские березы и ели, дожив до почтенного возраста, умирают сами. Их придают огню тут же, недалеко от входа, подсыпая затем пепел под кусты шиповников и жасминов.

В плотной тишине, нарушаемой лишь цвеньканьем пронырливых синиц да редким вскаркиванием важных, словно примогильные служки, ворон, беззвучно суетятся пристроившиеся к кладбищенским законам шныркие ящерки. Непривычно стремительно исчезают, наперекор времени, остановившемуся здесь на веки вечные.

Невольно подумаешь: враки это все, мол, человек — хозяин, наиглавнейший на Земле. По воле Божией приходим мы в этот мир и по Его же Всевышней воле покидаем порою опостылевший, и все же такой любимый белый свет. Каждый в свой роковой час, но обязательно все... без предпочтений.

Среди обычных крестов на нашем погосте то тут, то там встречаются замшелые, древние, с кровелькой — голубцы. Мимо них даже мне, девчонке не из пугливых, было боязно проходить. Казалось, заденешь ненароком покосившийся, поросший мхами-лишайниками крест, и он тут же рухнет, рассыплется в прах, в мельчайшую пыль. А может это и не голубец вовсе, а сама древняя древность. Мало ли чего можно от нее ожидать?!

Кладбище, как исстари повелось, показатель поэтического и художественного вкуса народа. И наши предки, и мы украшаем то, что нам дорого. Для меня, может быть, это осталось из детства, погост — таинственный, непостижимый, сказочный мир. И старинный голубец в нем до сих пор не последний персонаж. Может, подкупает очарованием своих самобытно-чистых форм?

Голубец на русском погосте так же органичен, как запах цветущего шиповника, кипенные кусты жасмина, пуговки дикой герани. Сомневаешься в рукотворности позеленевших от времени крестов, настолько ощутима их слитность с праматерью Природой, словно кресты эти старинные — ее детища. Как бездонные небеса над верхушками вырвавшихся из зарослей сирени березок, как тихоструйная, пескариная Крома, стеснительно прячущая свои воды в прибрежных осокорях под Поповкой, как разукрашенные перламутровыми лишайниками камни-валунки у Василева переезда.

Вероятно, в деревне нашей когда-то жили и староверы, такой крест-голубец более распространен на их кладбищах. У нас хоронили всех на одном погосте, а потому и крестов каких только на нем не ставили. Бабушка моя по этому поводу говаривала так: «Что ни мужик — то вера, что ни баба — толк».

Давным-давно уж принято считать крест-голубец символом исконно русской культуры, старины. А потому наиболее распространенной формой древних намогильных памятников на Руси являются столбики-голбцы1. В. Даль относил их к древнейшему периоду нашей истории. Происхождение столбцов связывают с языческими идолами, а также с описанным в «Повести временных лет» обычаем хоронить прах умерших после сожжения в урнах на столбах. Так было заведено и у радимичей, и у вятичей, и у кривичей дохристианской и раннехристианской Руси. Несмотря на запреты, голубец прочно вошел в православную культуру в виде креста с двускатным покрытием из двух досок, объединяющим три верхних конца. Порою можно встретить и более сложные сооружения: развитая кровля с охлупнем, причелинами и помещенным в средокрестии объемным киотом, что напоминает крошечную часовню, а потому об упреках в язычестве не может быть речи.

Все это я узнала намного позже, а в детстве меня разжигало простое любопытство. Чуть повзрослев, набравшись смелости, я отдирала мхи с поверхности окаменевших тесин, обнаруживала, что они обработаны контурной резьбой. Торцы выкрошились, но порой можно было еще различить их причудливость. Встречались и круглые, и восьмигранные без убора с длинноскатной кровлей. Они, словно сухопарые седые старцы (до двух метров высотой) возвышались над сровнявшимися с землей могилами. Порой в верхней части, под кровелькой, удавалось обнаружить почти истлевший киот с медным образком, а коли повезет, то и с частью еле различимого складня. Однажды посчастливилось: в самом центре погоста, пробравшись в заросли крушинника, отыскала почти упавший массивный голбец. На самом верху — крошечная, совсем развалившаяся часовенка. Концы тесин — наконечники стрел. А столбик с несколькими перехватами и обильной резьбой: тут и колобки, и веревочки, и горбыльки, и бусинки.

Я наловчилась очищать голубцы — мхи и лишайники шапками снимались с дубовых тесин, только поддень их острой щепочкой. Резьба разнообразна, но все-таки вся она сочетала крупные упругие линии и формы с мелкими ритмично чередующимися деталями. Казалось, мастера изощрялись друг перед другом в умении передать особым рисунком характер того, в память о ком ставился памятник. У каждого столбца обнаруживалось свое лицо!

Позже, увлекшись древней историей, я узнала, что многие элементы декора сложились именно тогда, в дохристианской Руси. Например, круглая розетка на причелинах олицетворяла солнце, зубчатый городок — символ плодородия Берегини, а изукрашенное причудливой резьбой «полотенце» под коньком — знак жизненной чистоты. Встречались голубцы, у основания которых — зубчатые линии. Известно, что это — древние водные символы. Цветок над такими линиями — солярный знак — солнце, плывущее ночью по подземной реке. Тесины голубцов окрашивали в небесные цвета, а солярные знаки на них имели ярко-желтые расцветки.

Придумана эта форма деревянного зодчества давным-давно, и многие традиции, на основе которых она возникла, уже позабыты. Но стоят еще кое-где на погостах редкостные памятники старины — кресты-голубцы.

Иногда в лесной глуши, в самой ее чащобе, нет-нет да и встретишь последнего свидетеля невозвратно минувших времен — замшелый крест с часовенкой на кровле, с иконкой покровительницы Руси — Пресвятой Богородицы, с причудливой солярной символикой.

Обнаружишь его, и захочется заглянуть подальше в историю своего народа, узнать, чему он радовался, какие песни пел, отчего кручинился.

По всей Руси расселились наши пращуры. Из года в год кипела и волновалась жизнь по древним поселениям: одни рождались, другие умирали. В одной хате радость — сын на свет белый народился, в другой — панихиду затянули: отошла в мир иной старуха-мать. На деревенском погосте прибавлялся крест, семья ставила вблизи родных могил новый голубец. С тех стародавних времен и считается русской национальной формой надгробия «голубец»: восьмиконечный крест с двускатным покрытием или завершенный резной столбик, на котором укреплен медный крестик.

Помнится, брали мы с бабушкой землянику в дальнем Куманевом лесу и натолкнулись на стар-голбец. Сели подле него потрапезничать-передохнуть. Сморило меня, уж и задремала, вдруг слышу: то ли поет бабуля, то ли плачет. Грустно так, будто по близкому стонет, песню прабабкину тянет:

Со восточной со сторонушки
Подымалися да ветры буйныя
Со громами да со гремучими,
С молоньями да со палючими;
Пала, пала с небеси звезда
Все на батюшкину на могилушку...
Расшиби-ка ты, громова стрела,
Еще матушку да мать — сыру землю!
Развались-кося ты, мать-земля,
Что на все четыре стороны!
Скройся-ко да гробова доска,
Распахнитеся да белы саваны!
Отвалитеся да ручки белы
От ретива от сердечушка.
Разожмитеся, да уста сахарные.
Обернись-кося, да мой родимый батюшко
Перелетным ты, да ясным соколом,
Да слетай-кося да на сине море,
Да на сине море, да Хвалынское,
Ты обмой-ко, родной мой батюшко,
Со белова лица ржавчину;
Прилети-ко ты, мой батюшко,
На свой ет да на высок терем.
Все под кутисе2 да под окошечко,
Ты послушай-ко, родимый батюшко,
Горе горьких наших песенок.

То ли об ушедших родных печалилась бабушка, то ли выплакала на безымянной лесной могиле разом горечь за всех наших баб. По всем без вести пропавшим, ни за что убиенным, бесследно сгинувшим на безмерных русских просторах за века дремучие, долгие. Как бы то ни было, только и по сей день не могу позабыть той песни, врезалась она с единого раза в мою генетическую память, да так и осела где-то у самых ее истоков. Рядом с накопленной за века предками моими вятичами, впитанной с молоком матери любовью ко всему истинно славянскому.

Вероятно, это кровь древних русичей радостно вскипает во мне и сладостно тоскует по приокским лесным кущам и безбрежным степным просторам, когда в Третьяковке простаиваю я часами в зале Михаила Нестерова. Чуден и многогранен мир этого великого художника, как и прекрасна земля, породившая его. С нескрываемой любовью создавал он ряд женских и мужских образов в традиционных русских одеждах. Широкие сарафаны, белые расшитые сорочки, большие цветастые платы. Героев окружают обыденные предметы. Это и деревянные бадьи, и коромысла, и рубленые колодцы, и ковши, и те же голбцы.

Мне близко понимание, ощущение автором Родины — это не феерический мир знати, а простолюдинная Русь с ее лесистыми холмами и ковыльными долами, с бело-розовыми кувшинками в первозданных затонах, с васильковой просинью средь поспевающих хлебов. Русь М. Нестерова такая же, как и моя: то скромно-сдержанная, то сказочно-таинственная. С полотен прямо в душу смотрят ее «из простых простые» святые и герои, купцы и крестьяне, монахи и странники — мой родной народ, живущий испокон веку дедовскими заветами, следуя за Христом. Посмотришь на мастерски выписанные древние погосты, на Соловецких пустынников, на застывших, словно вне времени старцев, и тут же уверуешь: русский народ — воистину является носителем православной цивилизации.

Каждый раз, приезжая на малую родину, вижу Нестеровские дали, просторные — не объять — небеса. Встречаю лица с его полотен. Здесь, у нас, на наших проселках, на наших лесных стежках.

Застала я за Сенькиной околицей последний придорожный голубец в нашей округе. Сказывают деревенские такую быль. Пришел когда-то на ручей Желтый пращур мой вятич. Срубил избу, зажил семьей. Только рождались у него в дому одни дочери, не дал Бог наследника. А без него, знамо дело, и семья — не семья. Затосковал мужичок и поставил у тропинки, ведущей в хуторок, обетный крест с треугольной тесовой кровелькой. А через некоторое время понесла его жена тройню. Да все — парни!

Сколько воды утекло в Желтом с тех туманных пор, сколько голбцов источило время за хуторской околицей! А тот, последний, остался навсегда в моей памяти. Дубовый, двухметровой высоты. Склонил главу свою на правый бок, словно всматривался в даль: не видать ли откуда ворога. Стоял старинный голубец на страже у въезда в деревеньку, охранял Репейный проселок. А иконка Пресвятой Богородицы из-под кровельки простирала свой благословенный Покров на хаты и пашни, оберегая скудные крестьянские радости.

Выбегая за околицу встретить корову из стада, мы усаживались вблизи голбца, у Сладкого родника. Водица в источнике, по заверениям стариков, была святая. А потому с детства нас приучили обращаться с нею бережно. Напившись из ковшика, что висел тут же на ракитовом сучке, располагались чуть поодаль.

Вокруг креста носились ласточки, гонялись за мошками, возвращались к ненасытным птенцам, пищавшим в гнезде под самой кровелькой. Гнездышко это никто (даже Леха Басурман!) никогда не разорял — Божии пташки.

Каждой весной дед Федот, деревенский старожил, выползал за околицу собственноручно подкрасить «лазоревой» краской столбец, перекладинку и кровельные тесинки. Перед работой, прикрыв глаза, долго стоял на коленях у подножия креста. О чем он беседовал с Божьей Матерью, никто не ведает. Мало ли накопилось печалей за такую-то долгую жизнь у осиротевшего старика. Поделиться ими особо не с кем, разве что Казанской открыться.

За лето дикий вьюн, проскальзывая по волнистым зазубринам и насечкам до самой кровли, густо украшал столбец нежно-розовыми граммофончиками. Дед сдергивал прошлогоднюю повитель и, перекрестившись в последний раз, принимался за работу. Мы, готовые в любую минуту подскочить на подмогу, крутились около. Но Федот, занятый самым важным для него делом в году, не обращал на нас никакого внимания. Да разве мог он доверить мальцам свою заботу о хуторском хранителе — старинном кресте-голубце?!

Закончив ежегодный ритуал, старик важно крякал, вытирал кисти и руки пучком травы, степенно крестился на образок, говоря каждый раз одну и ту же фразу: «Пресвятая Богородица! Защити нас!» Полагая, что этого достаточно, чтобы обошли стороной беды-несчастья, чтобы весь год над хутором сияло солнце, за околицей не полег хлебушек, чтобы велась по подворьям скотинка. А самое главное, чтобы в семьях земляков царили лад да покой.

Детвора к голубцу приближаться остерегалась, но относилась всегда с почтением. Проходя мимо, в луга на сенокос ли, в ближнюю рощицу за ягодкой-малиной ли, родители наши сбавляли ход, кланялись и крестились, а потому и мы, ребятня, крестились за ними в след.

Парни девушкам неподалеку назначали свидания, бабы тайком прибегали сюда поплакаться о своей незадавшейся доле, мужики, как бы ненароком, заглядывали подумать думки крестьянские, попросить Богородицу о защите.

На Троицу и Духов день водили здесь «карогоды», увешивали голбец березовыми венками.

Лето пробегало по пыльному проселку мимо креста за Сычин бор, за Больший лог, догоняя взбалмошных непоседливых касаток. Над золотистым жнивьем парила «богородичная пряжа». С первыми морозами на кресте поникала веселая повилика. И уже не понять, Казанская ли грустит-печалится, или пронырливая струйка моросящего неделю напролет дождя пробралась сквозь обветшавшую кровельку и прозрачной слезкой стекает по иконе на ворох ракитовых листьев, нанесенных занудными ветрами к подножию голбца.

Заблудились мы однажды с дедушкой в зимнее ненастье. Конь из сил выбился, ветер крепчал, впереди — ни зги. И вдруг, прямо перед нами — голбец, наклонился, почти из сугроба не видать, тесинку от кровельки оторвало, закружило, в поле понесло. Крест промерз, закалянел, аж звенит. Но держится, стоит! Службу свою праведную несет. Как мы ему обрадовались! Оказывается, два часа водил нас бес вокруг деревни, пока голубец не повстречали. А может, он сам нас отыскал, не дал сгинуть?

А еще — жил у нас когда-то охотник по кличке Сохатый. Перед тем как в лес идти, приладился на околицу, к кресту заглядывать. Положит к подножию с вечера травку «голубец болотный», спозаранку заберет, приговаривая: «Пойду в лес легко и смело, вернусь с добычей и целый». Травку на груди в мешочке на охоту прихватит. И будет верить, что с ней, с травкой этой освященной, никакой зверь его не тронет.

В семье моей всегда почитался праздник Воздвижения Креста Господня. Он выпадал на последний день Бабьего лета. Праздник этот постный, а потому, стряпая голубцы с маслятами или рыжиками, бабуля приговаривала: «На Воздвиженье зипун с шубой сдвинется. Воздвиженье — последняя копна в поле движется». Именно в этот день в давние времена ставились обетные придорожные голбцы, водружались кресты на новых храмах. Бабушка рассказывала о том, как на Воздвиженье в былые времена участвовала она девчонкой в Крестном ходе вокруг деревни — для ограждения от всякого лиха на круглый год. В каждой хате на стол подавалось блюдо из капусты — голубцы.

Время неустанно бежит вперед. И вот уже почти совсем не заметны следы нашей родной старины. Грустно... чувствую, как безвозвратно теряются исконно русские понятия. Все чаще слышу: «Я — гражданин планеты». Обезличивание, обесценивание накопленных столетьями национальных ценностей ни к чему хорошему не приведет. Потеря генеалогической памяти — страшная прогрессирующая болезнь нашего века. Наверно оттого так отрадно мне нечаянно увидеть у дорог на Орловщине свежесработанные кресты-голубцы с образом Пресвятой Божьей Матери. Потому с великой радостью встретила я и весть о вновь обретенном моими земляками православном храме во имя преподобного Сергия Радонежского. Церковь-красавица высится на той же горе Поповке, где в зарослях сирени приютился наш древний погост, где хранится «память и грусть моей родины милой». У большака — новый, дубовый, пятиметровый крест-голубец. Смотрю на него, и сердце тает, и вспоминаются Бунинские строки:

В лесу, в горе, родник, живой и звонкий,
Над родником — старинный голубец
С лубочной почерневшею иконкой,
А в роднике березовый корец.
Я не люблю, о Русь, твоей несмелой,
Тысячелетней рабской нищеты,
Но этот крест, но этот ковшик белый —
Смиренные, родимые черты!

 

 


1 Голбец = голубец.
2 Кут — угол в крестьянской избе; Красный угол.