(рассказ о жизни русской австралийки из Китая)
Шел 1945-й год. Над городом собиралась гроза. Тучи сгущались и тяжелой серой глыбой давили город. Все больше и больше появлялось японских отрядов. По железной дороге перебрасывались какие-то грузы в неизвестном для нас направлении. В поездах тоже в течение уже продолжительного времени от Хайлара до Угунора и от Маньчжурии до Джелайнора под строгим надзором японской жандармерии туго затягивались окна вагонов плотной, крепкой занавеской на пружине, укрепляемой металлическим замком внизу окна. Мы даже не пытались предположить, что могло там происходить.
В одну из поездок я оказалась свидетельницей страшной сцены. Со мной в купе сидела японская девочка, одетая в школьную форму, а отец ее был в штатской одежде (я думаю, что это был ее отец). Скорее всего, автоматически или из чисто детского любопытства эта девочка приоткрыла одним пальчиком сторону занавески. Неизвестно откуда появившийся японский жандарм в ненавистной для нас форме стал дико кричать на девочку и бить ее по щекам. Я не знала японского языка и не понимала, что он говорил, вернее кричал. Он продолжал бить девочку. Слезы лились градом из глаз этого несчастного ребенка, а бедный отец, низко опустив голову, не имел права вступиться за свою дочь. Что было дальше — я не помню. Ужас этой сцены меня потряс. Даже сегодня я содрогаюсь, вспоминая о ней.
И только после того, как Маньчжурия была занята советскими войсками, мы узнали, что в этих районах, от Хайлара до следующей станции, строились подземные сооружения. Под нашим маленьким городом был целый город с полным снабжением на много лет. Были госпитали, столовые, магазины и пр., и пр. Работали там несчастные кули, как в муравейнике, и по окончании работ были безжалостно, бесчеловечно убиты так называемой цивилизованной расой японцев.
Уже после войны, когда сооружения были открыты, по слухам мы узнали, что в них погибали люди. Японцы, уходя из Хайлара, делали приманки в этих подземных ходах. Оставляли труп японки, одетый в кимоно, которое само по себе привлекало внимание, или, как я слышала, на видное место под «обе» (это предмет туалета японской женщины, который опоясывает ее и завершается большим бантом на спине, обычно сделан из очень красивой материи — парчи, шелка), вкладывали кошелек, который привлекал внимание, а под ним — бомба. Таким образом погибали люди уже после войны.
Мы жили в Хайларе, но я часто ездила в Маньчжурию к бабушке. В тот период проводником поезда был наш знакомый Толя Попков. Мама сажала меня в поезд, он следил за мной, развлекал меня, как мог, в минуты отдыха от своих обязанностей, а в Маньчжурии меня уже встречали бабушка и тетя Лиза. Я очень любила гостить у бабушки, и эти поездки всегда доставляли мне много радости. Будучи ребенком, я не знала и даже не подозревала, что происходило на политической арене. О том, что люди исчезали, гибли в японских тюрьмах, и об ужасах этих тюрем мы узнали только после прихода Красной армии, когда оставшиеся в живых были выпущены на свободу. Некоторые из них, молодые и от природы наделенные крепким здоровьем, нашли себя в тех послевоенных условиях и стали вести очень плодотворную жизнь. Деятельность людей, которых я знала лично, была развернута в области коммерции, сельского хозяйства в очень крупных масштабах. Пожилые люди погибали в застенках японской тюрьмы.
В городе Маньчжурия был большой гастрономический магазин братьев Воробьевых. Два брата, оба женаты, одна пара бездетная, а вторая пара имела двух детей — дочь Галю, мою подружку, и сына Алешу. Галя была моей ровесницей, Алеша помладше. Когда я приезжала к бабушке, мы все время проводили вместе. Это была чудная семья. Братья Воробьевы были всегда заняты в магазине, а Елена Иустиновна, Галина мама, и Мария Васильевна были всегда дома, гостеприимны, добры и милы к нам. Этот дом был — полная чаша. Все, от мала до велика, находили в этой семье уют и гостеприимство, теплоту и любовь. И их постигло великое несчастье. Японцы арестовали обоих братьев. Осталась Елена Иустиновна с двумя детьми, разбитая горем в полной растерянности и безнадежности. Но Галя не теряла надежды. Помню, как она приехала в Хайлар (а было нам тогда лет по 13–14, мы ровесницы). Она решила хлопотать за отца и добиться с ним свидания. Ломилась во все двери. Но это было абсолютно невозможно. Только детский оптимизм и наивность могли породить идею переговоров с работниками японской жандармерии. Я ходила с Галей и ждала ее у ворот жандармерии в течение многих часов, и вот спустя 50 лет она в своем звуковом письме из Саратова благодарит меня за преданность, дружбу и верность. Она не забыла, что я разделяла с ней ее горе в то время, когда сама не имела покоя, волнуясь за своего папу. Ведь первый вопрос, когда я приходила из школы: «Папа дома?» Детство было омрачено постоянным страхом ареста.
Но как бы там ни было, как бы мы ни ненавидели японцев с их полным внедрением в нашу жизнь, в нашу школу, мы все равно оставались счастливыми, веселыми, шаловливыми детьми. Однако в процессе естественного развития интересы стали меняться, куклы и другие детские игры потеряли свою прелесть, нас стали интересовать мальчики, танцы, вечеринки. В школе нам давали уроки танцев. Мы прекрасно танцевали вальс, мазурку, падекатр, цыганочку, польку, польку-бабочку и много других танцев. В школе бывали вечера, в частных домах — вечеринки, устраивались школьные спектакли, летом всегда школой ездили на пикники. В общем, жизнь была заполнена. Одни интересы сменялись другими. Мне вдруг захотелось научиться печатать на пишущей машинке, и я стала брать уроки у одного из наших преподавателей в обеденный перерыв. Пожертвовала играми и отдыхом и стала брать уроки машинописи. Почему я об этом пишу сейчас? А потому, что это сыграло определенную роль в моей жизни.
7 августа 1945 года мама и папа посадили меня на поезд и отправили на станцию Хакэ провести остаток летнего отпуска, там отдохнуть, пожить на свежем воздухе в здоровой деревенской атмосфере, тем более что тетя Лиза и дядя Дора в это время были в Хакэ тоже, а я была очень привязана к тете Лизе, и она меня любила и баловала. Перспектива была заманчивой. Мне нравилась деревенская жизнь. Купанье в реке, поездки за ягодой, встреча коров с пастбищ. Встречать коров выходили и девушки, и дети. Коровы шли прямо в свои стайки, их быстро доили, пропускали молоко на сепараторе, сливки — в крынки, обрат — в ведра для телят, и, быстро закончив эти вечерние работы, девушки и парни бежали на протоптанную лужайку на танцы. Там уже всегда был гармонист, и начиналось веселье. Танцевали на этой утоптанной лужайке и русскую, и цыганочку, и водили хороводы, и пели, и как это было приятно! День проходил в работе и в ожидании вечера. Я была только наблюдателем, потому что еще не успела познакомиться с местной молодежью, но так и не познакомилась, потому что началась война.
8 августа 1945 года дядя Дора, тетя Лиза, Аня — дочь прислуги и я собрались ехать в поле за черемухой. Выезд был готов. Насколько я помню — телега, запряженная парой лошадей, провизия на целый день и, конечно, туески для черемухи. Не успели мы сесть в телегу, как вдруг нас оглушил гром летящих самолетов. Мне показалось, что стая черных громких птиц летит по направлению к Хайлару. Именно эта ассоциация с черными, громкими, страшными птицами осталась у меня на всю жизнь. Небо как будто потемнело, и наше сознание затуманилось. Не хотелось верить, что это война. Мы решили, что это японцы проводят маневры, к которым психологически мы уже привыкли. Ведь до этого времени в обязательном порядке проводились военная подготовка, тушение мнимых пожаров, строительство бомбоубежищ, затемнение окон и пр. Вот и теперь мы, немного подумав, решили, что это военная подготовка к обороне, или, как называли в то время, — военная оборона. Пораздумав и поразмыслив, мы все сели в телегу и поехали в поле.
День был прекрасный. Солнце грело и радовало, но не пекло. Ярко-зеленые, изумрудные поля расстилались перед нами, а вдали кустарники черемухи манили нас, обещая свои щедрые плоды.
Вдруг мы увидели, что на дороге появились стройно сформированные ряды японских солдат, и казалось, что конца им нет. Они шли бесконечной полосой. Вооруженные, лица сосредоточенные, и проходили они мимо нас, будто нас не видя. Дальше пошли грузовики, танки, и тут уж, конечно, стало понятно, что это война. Надо скорее возвращаться домой. Ведь японцы одним залпом пулемета могли уничтожить нас на месте, но, по-видимому, не было указа уничтожать мирное население при отступлении армии. Им было не до нас, и мы остались живы чудом.
Я не знаю, каким образом, без радио, без телефонов, когда приехали домой в село, нам уже сообщили, что началась война, советские войска зашли в Хайлар, японцы отступают, и первый эшелон с беженцами приходит в Хакэ. Тут весь ужас от происходящего охватил меня с полной силой. Я помню, что была разгоряченная, потому что день выдался жаркий. Разгоряченная также от волнения о своих родителях, я прибежала во двор, где стояло огромное длинное корыто, наполненное холодной водой из колодца — пойло для скота. Я опустила ноги в это корыто, и ледяной холод этой воды ощущаю даже сейчас. Освежившись таким образом, я бегу на станцию встретить первый поезд с беженцами. Поезд еще не остановился, а я бегу с ним вровень — откуда сила? Я никогда не была спортсменкой, никогда не принимала участия ни в каких видах спорта, а тут бежала за поездом, не отставая от него. Поезд остановился. Выходят люди, все знакомые лица. Я мечусь по платформе. Где мама? Где папа? Их нет. Меня охватил ужас. Ведь к этому времени до нас уже донеслись взрывы бомб, пламя пожаров было видно со станции Хакэ, а моих мамы и папы нет! Вдруг я увидела о. Ростислава Гана. Это священник, которого я беспредельно уважала, и влияние он на меня имел сильное. Мое духовное становление в большой мере зависело от него, и, конечно, от воспитания в семье. Отец Ростислав, увидев мое отчаяние, сказал мне, что он видел моих родителей, он видел, что они выехали из Хайлара в безопасное место, пытался убедить меня, что они вне опасности. Но почему они не здесь? Почему они не приехали со всеми беженцами, тем более, что я здесь со всеми нашими родственниками!? Мне хотелось верить о. Ростиславу, но сомнение не покидало меня. Измученная, уставшая, я вернулась домой.
С вокзала беженцы разбрелись по поселку, рассчитывая на милость старожилов. К нам поселилось несколько человек — одна дама, старая знакомая моих родственников с двумя племянницами, двойняшками. Девочки были моего возраста. Поселился к нам молодой человек, совсем незнакомый, по его словам, отдыхавший в Хайларе, где и застала его война. Прожил он в нашей семье больше месяца, выехать в Харбин было невозможно, потому что железнодорожная связь была прервана. Года два спустя, когда жизнь вошла в нормальное русло, железнодорожная связь была восстановлена, я приехала в Харбин и в Железнодорожном собрании на балу встретилась с этим молодым человеком лицом к лицу. Он сделал вид, что меня не узнал. Впервые я столкнулась с человеческой неблагодарностью.
Жили мы все в Хакэ больше месяца, оторванные от всего окружающего мира, в полном неведении о судьбе моих родителей и оставшихся родственников в Хайларе и в Маньчжурии. В ту ночь, когда пришел первый, и как мне кажется, единственный железнодорожный состав с беженцами, население поселка решило уйти в степь, боялись оставаться у себя в домах. И я, естественно, пошла со всеми. Шли куда глядят глаза, и при каждой остановке, если даже она была минутной, я бросалась в траву и моментально засыпала. Вероятно, это было полное истощение сил, эмоции исчерпаны до предела, и только тело просит, нет, не просит, а требует отдыха. В конечном итоге, дошли до какого-то местечка, расположились под деревом и стали обсуждать, что делать дальше. Ведь сельский народ беспокоится не только о себе, но и о скоте, оставленном в стайках, о коровах, которых нужно доить в определенное время, о корме для скота. Кто-то сказал, что в поселок заходило несколько военных японцев, просили молока и сразу давали или кусок мыла, или маленькое полотенце.
Решили утром возвращаться домой. Здесь же среди нас оказались беженцы из Хайлара, среди которых был о. Ростислав с семьей и Степан Виноградов — муж моей двоюродной сестры. Личность очень колоритная, служил в японской армии в чине офицера, но, как потом выяснилось, он работал на обе стороны. Человек бесстрашный, веселый, смелый. О нем, о его работе и разведческой карьере стоило бы написать отдельную книгу.
Отец Ростислав был очень удручен тем, что в храме остались святыни, которые он не успел или не смог взять с собой. Все произошло так быстро, тучи самолетов налетели на город, пули летели во всех направлениях, мы в Хакэ — это первая станция от Хайлара — только слышали взрывы бомб, а потом начались пожары, учиненные японцами, как мы узнали позже. Японцы, уходя из домов, поджигали их, и уже к вечеру город горел. Степан Виноградов, муж моей двоюродной сестры Веры, увидев отчаяние о. Ростислава, сказал ему: «Успокойтесь, я все сделаю, что смогу». Каким образом, каким транспортом ему удалось поехать в Хайлар? По всей вероятности, он взял у кого-то коня и верхом помчался в Хайлар в храм и привез дарохранительницу и всю церковную утварь, которую священник хотел сохранить от расхищения и поругания. Я помню прекрасно, как он, вернувшись, вручил о. Ростиславу узел — покров с престола, в котором была чаша, дарохранительница и вся церковная утварь. Все были поражены таким геройским поступком.
Сколько времени мы пробыли в степи, я точно не помню, но, вернувшись домой, я окончательно потеряла покой. Я мучилась, страдала от неизвестности. Что случилось с моими родителями, живы ли они, а если живы, то где они? Ведь Хайлар горел, мы видели пожары из нашего поселка, мы слышали бомбардировку города — и ни слуха, ни одной весточки от мамы с папой. В этих муках, страданиях, догадках, в полном незнании ситуации я прожила целый месяц, и как только пошел первый поезд в Хайлар, я была уже там. Несмотря на все уговоры моих родственников, я поехала самостоятельно одна домой — а был ли у нас дом, были ли родители?
Возвратившись в Хакэ, все жители поселка вернулись к своим обязанностям. Поселок небольшой, всего две-три улицы, дома небольшие, или деревянные или глиняные и почти всегда с сильно утоптанным земляным полом, застланным домоткаными дорожками. На окнах занавески, на подоконниках цветы в горшках, в кухне русская печь, полати, но не во всех домах. У Антоновых, моих дядюшек, были большие полати для рабочих, которые живут при дворе или приезжают с заимки. Вот на этих-то полатях и нашли свой приют наши беженцы — женщина со своими племянницами и молодой человек. Хозяева дома, мой крестный со своей женой, спали в маленькой комнатке, служившей спальней, дядя Дора и дядя Коля спали в другой маленькой комнатке, а я с тетей Лизой спала на полу в столовой. Вот так мы и разместились в это трудное, страшное время.
Нужно сказать, что для Антоновых Хакэ было временным местом жительства. Они жили в г. Маньчжурия, там у них было к этому времени большое хозяйство, заимка, мясные лавки. Но с приходом японцев к власти жизнь становилась все сложнее и опаснее. Люди исчезали, гибли в японских тюрьмах, торговля и всякого рода коммерческие предприятия были под полным контролем японцев, и не нужно было быть преступником или шпионом, чтобы угодить в японскую тюрьму. Стоило «доброжелательному» соседу указать на тебя — и твоя судьба решена. Вот это привело к решению перевезти скот и уехать самим на какое-то время подальше от пограничного города, и местом заимки выбрали станцию Хакэ, ближайшую станцию от Хайлара.
В Хакэ при каждом домике дворы были большими. Стайки для скота, амбары, летняя кухня, где стоял сепаратор, кладовые для хранения сельскохозяйственных инструментов и хорошо мне знакомый чулан, где хранились запасы муки, сахара и пр. И это «прочее» меня влекло в этот чулан. Там могли быть сухие ягоды или свежие ягоды, засыпанные сахаром и приготовленные к варке варенья, или сухое печенье. Он обычно был на замке, но когда Семеновна — прислуга, которая, кстати, великолепно готовила, шла туда за продуктами, то я не упускала случая помочь ей и одновременно полакомиться или сухими ягодами, или печеньем.
И вот, вернувшись с поля, все окунулись в свои обязанности, но по окончании хозяйственных работ собирали сведения друг от друга, обсуждали создавшуюся обстановку, и никто точно не знал, что происходит в данный момент, пока не вошли первые советские войска в поселок. Это было событие! Как сейчас помню солнечный августовский день. Без телефонов, которых, кстати, в поселке не было, без радио новости распространялись с быстротой молнии и иногда в искаженном виде, однако новости моментально узнавались народом, и реакция была соответствующая. Так случилось и у нас. Я, услышав о том, что идут войска, побежала встречать победоносную армию. Входили солдаты колоннами мирно, спокойно, мы толпой окружали их, радовались, и какой же я испытывала восторг, услышав русскую речь! Несмотря на то, что мы учились в русских школах и говорили только на русском языке, и, казалось бы, не ощущали недостатка или отсутствия русской культуры или русской речи, тем не менее, услышав русские песни, русскую речь в таком массовом проявлении, я была потрясена. Я прибежала домой и, буквально захлебываясь от восторга, кричала: «Говорят по-русски! По-русски поют!» Конечно, это реакция очень молодой, восторженной, экзальтированной девушки, какой была я. Но и в зрелом возрасте я была способна испытывать приятное чувство, находясь в русскоговорящей среде во время своего первого путешествия по России. Это был 1974 год. Очень приятно было слушать гидов, экскурсоводов, среди которых встречались люди высокой культуры, но мне всегда было как-то не по себе, когда я оказывалась в ситуации, где невольно была свидетельницей чьей-то беседы. Обычно это бывало в театре, в антракте — стоя в очереди за кофе с пирожным или за бокалом шампанского с бутербродом, слышать разговор двух подружек или мамы с дочкой. Молодые пары обычно не разговаривали в таких случаях. Они просто глядели друг на друга влюбленными глазами. Так вот, в подобных ситуациях я чувствовала, что я подслушиваю чужой разговор.
Должна сказать, что по возвращении из России я сама в течение продолжительного времени наслаждалась тем, что говорила только на русском языке, не засоряя его иностранными словами и не коверкая русские слова на английский лад. И как же грустно слышать сейчас иностранные слова, без всякой надобности употребляемые в русском языке — в коммерческих кругах, в технике, в политике. При таком богатстве русского языка можно свободно обойтись без иностранных слов.
И вот, вернувшись к прежней теме, то есть встрече армии, нужно сказать, что жизнь в поселке закипела. Все ходили по дворам, чтобы что-то услышать, что-то узнать. Я помню, как я подошла к офицеру-связисту, который получал сведения по радио, установленному в палатке, и он мне сказал, что Советская армия заняла все города Маньчжурии. Как-то не умещалось в детском сознании понятие о том, что мы свободны от японцев, русские войска заняли Маньчжурию. В моем представлении это были русские, а не советские войска. Это понятие жило в сердцах многих молодых людей. Ведь о преступлениях и зверствах советского периода мы не знали, и искра патриотизма и любви к русской культуре и всему русскому превратилась в пламя любви к России.
Как я уже писала, война застала меня на второй день моего приезда в Хакэ. Родители отправили меня в деревню отдохнуть, подышать свежим воздухом, использовать прелести деревенской жизни. Ехала я к своим близким. В это время там были крестный с женой Лидой, дядя Дора и тетя Лиза. Война застала нас врасплох. О том, что надвигается что-то страшное, мы подозревали, тяжелая атмосфера сгущалась над городом. Иногда мы видели, что целые эшелоны японцев отправляются в неизвестном для нас направлении. Вдруг стали появляться в общественных местах так называемые секреты, то есть молодые мужчины, одежда которых явно выдает их принадлежность к Советскому Союзу. Естественно, что эти жертвы моментально исчезали, и дальнейшая судьба их нам неизвестна. По всей вероятности, погибали в японских застенках, но зачем засылали их на верную гибель — остается загадкой. По-видимому, хотели дестабилизировать японское командование. Как потом выяснилось, советская разведка знала о нас всех, от мала до велика, абсолютно все. Даже я, 15-летняя девочка, услышала от одного офицера уже после войны, что он читал мой дневник, в котором я писала стихи патриотического характера. В этом, конечно, усматривается воспитание и политическое направление семьи. Мой папа был белым офицером и боролся с большевиками до самого трагического для Белой армии конца. В конце своих воспоминаний он пишет: «22 декабря 1922 года было для нас днем глубокой грусти. Этот день не забудет ни один человек из участников Дальневосточной Белой армии, да и его забыть нельзя тому, кто хотя немного любит свою родину. В этот день только тот не показал своих слез, кто стыдился их и боялся показать свою слабость другим, а эта выдержка ложилась невыносимо тяжелым камнем на сердце, отчего у многих произошел шок, оцепенение, что выражалось в молчании...»
И я, естественно, с упоением читала стихи Марианны Колосовой, да и сама писала, как каждая молодая девушка в какой-то период своей жизни пытается писать стихи. И вот что-то из моих записок попало в руки разведки, и остается только благодарить Бога, что за мои полудетские сочинения не пострадал мой папа. Ведь увозили в те страшные времена и фашистов, и людей, которых подозревали в антисоветских настроениях, в сотрудничестве с японцами.
Жизнь в Китае до прихода Красной армии была очень сложной. С приходом японцев, когда они оккупировали Маньчжурию, жили в полном и постоянном страхе. Радость от сознания того, что мы освобождены от ига японцев, омрачалась чувством тревоги и отчаяния из-за неизвестности о судьбе моих родителей. Где они? Почему нет никаких сведений? Почему их никто не видел? А дело, как стало известно позже, сложилось так. Папин компаньон по заводу, магазину и хозяйству, которое состояло из нескольких коров, лошадей и верблюдов, решил, что они все вместе должны уйти в поле, где многие нашли временное убежище от бомбардировок и пожаров. Мама с папой, обсудив ситуацию, решили, что это неплохой вариант, я нахожусь, как им казалось, в безопасности со своими родственниками, а они при первой возможности оставят семью Рябковых, а сами двинутся на подводе по направлению к Хакэ. Но осуществить этот план им не удалось. Лошадей забрали, и им пришлось вернуться обратно в Хайлар, когда прекратились пожары и смолкли взрывы огнестрельных орудий. Две семьи оказались связанными, пришлось делить одну повозку и одну лошадь.
В Хакэ постепенно прошли первые восторги, радость встречи русских военных. Но в то время до моего сознания еще не доходило, что это та самая Советская Красная армия, против которой воевал мой папа и все Белое движение, а не русская.