Нас ждёт конец прогресса и триумф варварства.
Прогресс — это проблема, при рассуждении о которой вспоминаешь Сократа с его «я знаю, что я ничего не знаю», Лютера с тезисом о болезнетворности истины, Декарта с императивом терминологической определённости, Маркса, призывавшего во всём сомневаться, и Любищева, заметившего, что прошлое науки — это не кладбище, а собрание недостроенных архитектурных ансамблей.
К вопросу о прогрессе можно подойти с разных сторон, при анализе этого явления — выбрать различные проблемы. Мой набор проблем таков: поворот от прогрессизма, произошедший в 1980–1990-е годы; прогресс как феномен (и проблема), по поводу которого конституировались великие идеологии Модерна и который обусловил само возникновение этой идеологии; соотношение прогресса с христианской «стрелой времени»; критерии (общественные) прогресса в развитии живой природы; принципы и возможности сравнения различных обществ и исторических систем по «шкале прогресса»; степень прогрессивности капитализма как системы в целом, а не только его отдельно взятого «ядра». И, наконец, марксистско-либеральная схема прогрессивного перехода (буржуазной революции) от феодализма к капитализму — этот своеобразный «момент истины» и «царь доказательств» тезиса об универсальном прогрессе в истории. Эти проблемы представляются мне логически тесно связанными друг с другом, вытекающими одна из другой и формирующими интегральное целое.
Настоящая статья — приглашение к размышлению, к тому, чтобы прогуляться по «недостроенным ансамблям» и попытаться «расшифровать смыслы» (Фуко), выступив при необходимости археологом знания, чтобы понять, имеем ли мы дело с истиной, заблуждением или сознательной социально-концептуальной (психо-исторической) фальсификацией под названием «прогресс», и если последнее верно, то — cui bono? Ограниченный объём не позволяет пройти по всем следам, но постараемся, по крайней мере, наметить возможные пути поиска и расследования.
* * *
Прогресс — одно из центральных, кодовых слов ХХ века и Модерна (1789–1991 годы) в целом. Этим словом клялись революционеры и реформаторы, под знаменем прогресса крушили империи, реформировали экономики и уничтожали целые классы («Мы снимаем людей слоями», — гордо заявлял Каганович). Прогрессом как идеологической дубинкой размахивали марксисты и либералы, националисты и интернационалисты.
В 1945–1975 годах, которые французы называют «les trentes glorieuses» и которые совпали с «повышательной волной» кондратьевского цикла и беспрецедентным периодом экономического роста в современной (modern) истории, казалось, что чаемый прогресс, его царство вот-вот прии’дет. Мир в целом и все его «миры» — Первый, Второй и даже Третий — были на подъёме. Перед глазами людей мелькали «чудеса»: японское, итальянское, немецкое, бразильское (репетицией и прологом последнего можно считать три победы футбольной сборной этой страны в 1958, 1962 и 1970 годы). Не подкачал и СССР, восстановивший экономику за пять лет (вместо прогнозировавшихся на Западе 20–25 лет), удививший мир водородной бомбой, атомоходом «Ленин», спутником, Гагариным и решением жилищной проблемы с помощью не осмеянных лишь ленивым «хрущёвок».
Про США и говорить нечего. Это общество изобилия («Affluent society» — название книги Дж. Гэлбрейта 1958 года) неслось в будущее под песни Фрэнка Синатры, Элвиса Пресли и «Let the good times roll» («Пусть мчатся славные времена») саксофониста Луи Джордана.
Мировая наука и техника демонстрировали фантастические достижения: ядерная и космическая техника, кибернетика и теория информации, расшифровка структуры ДНК, трансплантация наиболее важных органов, вычислительная техника, прошедшая в своём развитии путь от компьютера Экерта и Маучли 1946 году до первого персонального компьютера «Altair 8800» и лазерного принтера IBM в 1975 году. Революционно (прогрессивно!) менялся быт: микроволновки, транзисторы, видеомагнитофоны, ксерокс, кварцевые часы, штрих-код и многое другое. Казалось, ещё чуть-чуть, и если не «здесь-и-сейчас», то «за ближайшим поворотом» осуществится великая мечта человечества о всемирном — «одном на всех, мы за ценой не постоим» — прогрессе. Один из бестселлеров эпохи, принадлежащий перу Ж. Фурастье, так и назывался: «Grande espoir du XX siecle». Однако «grande espoir» не осуществилась.
Первые «знаки на стене» появились в 1968 году. Это были мировые студенческие волнения. Затем последовал отказ США от бреттонвудских соглашений и девальвация доллара, а вслед за этим — нефтяной кризис, мировая инфляция, быстро обернувшаяся стагфляцией. В 1979 году произошла хомейнистская революция, приведшая к власти в Иране исламских фундаменталистов. В том же году фундаменталисты, но уже рыночные, пришли к власти в Великобритании, на следующий год — в США. В 1982–1983 годы разразился долговой кризис. В 1986 году обвалилась нью-йоркская биржа, 19 октября 1987 года рухнул Уолл-стрит (индекс Доу-Джонса упал на 508 пунктов — рекордное падение за один день). В 1989 году по Восточной Европе прокатились антикоммунистические революции, а в 1991 году рухнул «исторический коммунизм» и распался СССР, то есть провалился марксистский прогрессистский проект Модерна. Противники коммунизма и СССР поспешно объявили это победой либерализма — полной и окончательной (и в этом смысле «концом истории»). На самом деле это был двойной подлог — как по линии «конца истории», так и по линии либерализма. (Думаю, правы те, кто считает, что так называемый «неолиберализм» имеет минимальное отношение к либерализму. На самом деле это неоконсерватизм, «правый радикализм», отрицающий реальный либерализм и его ценности.)
ХХ век завершился крушением обоих прогрессистских проектов Модерна — марксистского и либерального, обеих форм универсалистской геокультуры Просвещения, по которому (я согласен с Дж. Грэем) впору справлять поминки. Впрочем, поминки по Просвещению справляются уже с конца 1970-х годов. Словно по принципу «язычник, страдающий от язв христианства» ими стала иранская революция — первая революция ХХ века в «третьем мире», состоявшаяся под религиозными, антипросвещенческими лозунгами. Затем уже пришёл «неолиберализм», с его свободой без равенства и братства, — стратегия ограничения прогресса 15–20 процентов мирового населения и отсечения от этого прогресса «остального» человечества.
Крушение СССР и то, что произошло с Российской Федерацией в 1990-х годах, стало наглядной иллюстрацией отсечения и «конца прогресса», по крайней мере, всемирного, универсального. Ну а селективный, партикуляристский прогресс — это уже не прогресс. Не случайно в эти годы одна за другой появлялись книги с названиями «The end of progress», «La fin de l’avenir». Они хорошо вписывались в общую антипрогрессистскую атмосферу, установившуюся уже в 1980-е годы. Как-то незаметно научную фантастику вытеснил жанр фэнтэзи. В самой научной фантастике собственно научный, просвещенческо-рациональный элемент уменьшился, а фэнтэзийный, то есть по сути сказочный, усилился. Достаточно взглянуть на эволюцию Пола Андерсона, Гарри Гаррисона и многих других авторов, начинавших в 1950–1960-е годы в качестве классических научных фантастов.
Фэнтэзи — это не просто ненаучная фантастика. Если science fiction — это будущее в будущем, «будущее-как-будущее», то фэнтэзи — это прошлое в будущем и как будущее. Это сказочная версия мира Средневековья и древности, населённая драконами, гоблинами, эльфами, гномами, ликантропами, опрокинутая в будущее и дополненная сверхсовременной техникой. Но суть дела не меняется от того, что местом действия фэнтэзи может быть и космос, в котором летают фотонные звездолёты и совершаются «прыжки» через гиперпространство и параллельные миры. Остаётся главное — сказочно-мистический ход происходящих событий. И именно в пользу такого жанра склонилась чаша весов в 1980-х годах. Отсюда — фантастический рост популярности «Властелина колец» Дж. Толкина, «поттеромания», широкое распространение ролевых игр (прежде всего в США) типа «Подземелий и Драконов» («Dungeons and Dragons») и различных «Quests», мистических триллеров Ст. Кинга, Д. Кунца и других.
В последней четверти ХХ века наблюдались иррационализация и религиозная синкретизация в том числе светских и марксистских идейных систем, движений. Так, перуанская «Сендеро луминосо» («Светлый путь») — марксистская организация с маоистским уклоном, созданная университетским профессором А. Гусманом, в какой-то момент начала «модифицироваться» с помощью индейского милленаризма. Лидер организации стал рассматриваться в качестве реинкарнации последнего Великого Инки, убитого испанцами в 1572 году. Исследователи также отмечают использование мифов об Ангкоре «красными кхмерами». Можно привести и другие примеры, но и этих вполне достаточно для иллюстрации общей тенденции.
Итак, похоже, что Занавес Истории опускается не только над ХХ веком, но и над веком или даже эпохой прогресса, если понимать под ней эпоху надежд на всемирный, универсальный прогресс для всех. Складывается впечатление, что и хозяевам современного рынка этот «пряник» больше не нужен, им достаточно «кнута» рынка.
* * *
Слово «прогресс» — в смысле направленного в лучшую сторону развития — используется в западноевропейских языках с начала XVII века. При этом упор делался в основном на умственный прогресс. Ясно, что сама идея прогресса как лучшего будущего в качестве необходимого, хотя и недостаточного условия требует линейного времени, возможна только в нём, а не в циклическом. Китайцы и индийцы воспринимали ход событий циклически (классика — китайская «И-цзин»), как вечное изменение, причём цикл «разматывался» в сторону ухудшения, лучшие времена, «золотой век» — позади. Первыми, у кого появилась вера в лучшее будущее, были древние евреи, однако они не связывали это будущее с нравственным совершенствованием. Такой шаг сделали христиане. На первый взгляд, они переместили «золотой век» в будущее. На самом деле проведённая ими хронооперация была сложнее.
В западной цивилизации как творении христианского и христианизирующего исторического субъекта всегда существовали элементы, которые, в зависимости от угла зрения, могли трактоваться как качественно более древний и качественно более современный. Такая спецификация определялась наличием и взаимодействием античного и христианского (христианско-германского) начал. В христианской мысли первым носителем современности оказывается сам Иисус Христос. Жизнь Иисуса была принята в качестве даты вытеснения одновременно в священной и светской истории и Античности с её политикой и философией, и «старого божьего промысла» — иудейских законов и Ветхого Завета.
Разделение античной древности и христианской современности стало важным элементом средневековой культуры. «Современное» в данной ситуации выступало как царство Божьей благодати и воли, а древнее — как царство закона и философии. Ни в одной из цивилизаций прошлое и настоящее (настоящее-будущее) не противопоставляются друг другу столь дихотомически, как в европейской цивилизации. Напряжение между элементами этой дихотомии, усиливающееся их противоречием как светского и религиозного, и породило в рамках христианской схемы мира понятие настоящего. В этом понятии динамика благодати, как заметил Дж. Покок, в принципе может быть продолжена в будущее, что и было при определённых условиях реализовано в идее прогресса. Поскольку такое продолжение принципиально возможно, «современный» и «древний» элементы могут поменяться местами. Так и произошло в XV–XVI веках, когда было изобретено «Средневековье» как прошлое с целью дистанцировать от него настоящее в качестве светского, нерелигиозного. В этом смысле европейское Настоящее — это прежде всего Антипрошлое, среди характеристик которого главная является негативно-функциональной. В принципе и в него можно поместить будущее, а его самого перенести в это будущее, слить с ним. Инструментальный, оперативный, функциональный характер настоящего в европейской цивилизации (даже в Средневековье настоящее было функцией Будущего и Вечности) и хронотрадиции позволяет заявлять в качестве него практически любое состояние, измерение времени. Настоящим может стать будущее или типологически прошлое. Прошлым — настоящее. И так уже бывало.
Как писал Дж. Покок, мыслители Возрождения задолго до Гиббона связали «триумф варварства» с «религией» и начали считать себя «современными» в том смысле и по той же причине, что подражали древним или даже превосходили их. Гуманисты, таким образом, произвели инверсию: если для ранних христиан их эпоха была «современной» в силу её особой религиозности по отношению к античной древности, то гуманисты возрождение светской Античности представили как возникновение современности, противостоящей варварскому прошлому и господству религии. В результате Средневековье приобрело вид мрачного «слаборазвитого» прошлого. Мы до сих пор, к сожалению, смотрим на этот динамичнейший отрезок истории как на статичный заинтересованным в психо-исторической фальсификации Ренессансо-просвещенческим взглядом. При этом забывается, что деятели Реформации могли использовать ту же дихотомию и определять «антикизированное» христианство (или христианизированную Античность) как прошлое. Собственно, Мартин Лютер и отсек это прошлое своими тезисами как социальной бритвой Оккама, не предполагая, что ввергает христианский субъект, Европу и мир в самое большое, жестокое и захватывающее социальное приключение — капитализм с его мировой, планетарной экспансией.
Прошлое в западной (христианской) традиции — это тот старый мир, от которого часто необходимо отречься, чтобы бежать в будущее — то ли к вынесенной за рамки социума Вечности, то ли к внесённому в настоящее виртуальному будущему. Таково характерное для западного человека отношение к прошлому, ограничивающее возможности манипуляций со временем, «игры» с ним и в него. Но и здесь у европейского субъекта есть контригра, есть ходы. И они тоже обусловлены логикой истории и содержанием западной цивилизации. Благодаря обладанию линейным трёхмерным (прошлое — настоящее — будущее) временем, европеец любой трюк со временем, любой поворот может объявить торжеством современности как настоящего. Какой бы хроноисторический напёрсток не был поднят, европейская система всегда может подложить шарик «современности», настоящего именно под него, объявив остальное архаикой, отсталой традицией. В основе этого хроноисторического «напёрсточничества» лежит тот факт, что линейное время не только носит сегментарно-футуристический характер, не только неоднородно, но и этически определено и определённо, причём неравномерно. Только на такой основе и могла возникнуть идея прогресса.
В течение длительного времени — от блаженного Августина до XVII–XVIII веков — христианская идея совершенствования, поступательного развития нравственности и ума, духа и знаний не претерпевала качественных изменений. Более того, в XVI — первой половине XVIII века Возрождение и Старый Порядок как кластеры нескольких альтернативных вариантов постфеодального развития (одним из них был капитализм, который во второй половине XVIII века уничтожил или подмял под себя всё остальные, превратив их в свои функции) способствовали возрождению циклических идей, особенно в Италии (Макиавелли, Вико). Однако линия «вертикального совершенствования», которую с XVII века всё чаще называли прогрессом, набирала силу. Решающей стала вторая половина XVIII века. Тюрго, Кондорсэ, Гиббон, Гердер, Кант и многие другие заговорили о совершенстве не только духовном, но и социальном; Кант вообще связывал одно с другим в единое целое.
Великая французская революция перевела вопрос о неизбежности изменения, развития вообще и прогресса в частности в практическую сферу: революция совершалась от имени прогресса и «объясняла» всем (я согласен в этом с И. Валлерстайном), что социальные и политические изменения нормальны и неизбежны. Не случайно в 1811 году появляется термодинамика, которая стала первой наукой о сложном. Она ввела понятие необратимых процессов, зависящих от направления времени («стрела времени»).
Необратимые общественные и политические процессы конца XVIII — начала XIX века, которые их сторонники называли прогрессивными, прогрессом, представляли собой политическую и интеллектуальную проблему, требующую реагирования. Вставал вопрос, как относиться к так называемым «прогрессивным» изменениям?
Три великие идеологии Модерна — консерватизм, либерализм, марксизм (и идеология как тримодальный феномен) возникли и оформились в XIX веке как три различных ответа-реакции на изменение, ставшее неизбежной реальностью благодаря Великой французской революции. Таких ответов могло быть только три:
Отрицательный: негативное отношение к «прогрессивным изменениям» — консерватизм, то есть стратегия на торможение.
Положительный, акцентирующий эволюционный, постепенный характер изменений — либерализм.
Положительный, акцентирующий революционный, скачкообразный характер изменений — марксизм.
Таким образом, именно необратимые изменения, ставшие реальностью лишь в конце XVIII века (Вольтер, например, о таком и не мыслил), лишили религию возможности выполнять роль средства идейной артикуляции социальных войн, как это было в XVI — первой половине XVIII века. Эти изменения поставили на повестку дня необходимость создания принципиально иной идейной формы организации и артикуляции социальных интересов и политической борьбы — по поводу неизбежного, необратимого будущего, причём реализуемого здесь, а не за пределами земного мира, и средств достижения/обеспечения этого будущего.
* * *
Казалось бы, внешне идея прогресса представляет собой всего лишь светскую, десакрализованную версию христианской «хронолинейки». Так, например, считал Макс Вебер и не только он. На самом деле ситуация сложнее. Идея прогресса произвела серьёзные изменения в христианской «хронолинейке», перестроила её.
Мы привыкли интерпретировать идею прогресса как футуристическую, как идею, имеющую отношение исключительно к будущему. В значительной степени это психологическая ошибка или, по меньшей мере, историко-культурный самообман. По-настоящему, так сказать качественно, футуристическим, устремлённым только в будущее было христианство. Футуристическим было Средневековье, которое стремилось к Будущему и в «будущее-само-по-себе». В Будущем должно было произойти второе пришествие Христа, завершавшее Время, ломавшее христианскую «линейку» и отпиравшее Врата Вечности. Будущее — это то, после чего приходит Вечность, вслед за чем она начинается. И только потому Будущее — ценность. Оно ценно своей связью с Вечностью, тем, что оно является мостом в Нее.
Идея прогресса, выдвинутая в ядре капитализма в определённый период его истории, — это не просто секуляризованная версия христианской «линейки», но нечто более хитрое, сложное и многомерное. Она возникла как результат существенного смещения — временного и ценностного.
Идея прогресса означает помещение в будущее, распространение на него модифицированного, улучшенного настоящего — настоящего современного (modern) Запада, то есть современного настоящего. Прогресс — это презентизация будущего, это будущее как улучшенное, «жюльвернизированное» настоящее, а не некое Будущее, качественно несравнимое с настоящим. Модернизация мира есть по сути его презентизация в будущем «а ля Запад». С этой точки зрения, Будущее — это уже всего лишь будущее (мира), построенное по типу Настоящего (доминирующих групп Европы); это — функциональное продолжение настоящего. Прогресс — это настоящее-в-будущем, настоящее, продлённое в будущее и слитое с ним. Прогресс — это по сути уничтожение Будущего как особого качества, превращение его в настоящее, низведение Будущего до будущего. Это разрушение моста из Времени в Вечность. Прогресс — это историческая и метафизическая диверсия, взрыв единственного моста в Вечность, уничтожение Великой Христианской Мечты. Но не только. Прогресс — это и Вечность во Времени, Вечность, перенесённая во время посредством вечности настоящего-в-будущем.
В упрощенческой интерпретации идеи прогресса — лишь как секуляризации христианских представлений о Будущем — упускается из виду и девальвация Будущего, и поворот от него к Настоящему (в Прошлое), которые имманентны идее прогресса, встроены в неё, и разрыв связи между Будущим и Вечностью, Временем и Вечностью, и подмена будущим (в виде усовершенствованного настоящего) Вечности, то есть Временем — Вечности, а следовательно, полное вынесение Вечности за пределы социального времени. Идея прогресса — это прощание Запада с Вечностью и начало пути из Будущего-будущего в Настоящее-будущее, а затем — и в прошлое-как-настоящее.
Выдвинув в XIX веке идею прогресса, капитализм по сути впервые в истории христианства и западной цивилизации перенаправил время из будущего в настоящее, иными словами, перевёл стрелки назад, по направлению в прошлое и создал настоящее-в-будущем. Было ли это нарушением логики развития европейской цивилизации, христианского исторического субъекта? И да, и нет. Да — при поверхностном взгляде. Нет — при более глубоком. Античность как «дозападное бытие Запада» демонстрировала наличие как циклического, так и линейного времени; последнее, однако, не было значимым. В раннем христианстве поздней Античности и христианстве Средневековья акцентировалось линейное время, обращённое в Будущее. Капитализм, сохранив «линейку», «стрелу времени», презентизировал, «онастоящил» её.
Линейное время не есть синоним времени футуристического, то есть обращённого в будущее: всякое футуристическое время есть линейное, но не всякое линейное время есть футуристическое. Физически, исторически объекты, системы, отношения развиваются из прошлого в будущее. Однако культурно-историческое, социокультурное направление развития, направление исторического, а не «физического» («физикалистского») времени зависит от историко-культурной интерпретации его нахождения в момент старта, в момент социокультурного «Большого взрыва».
«Большим взрывом» христиан (ства) было рождение Христа. Единственным настоящим, положительно окрашенным ценностно, было Будущее, приближавшее к Божественному, к Вечному; будущее как Будущее, а не как хронотара, куда можно загрузить подновленное настоящее. Настоящее — это вообще миг, главное — Вечность, а Будущее — порог к нему. Будущее качественно отличалось от настоящего тем, что исчерпывало Время, уничтожало его, позволяло выйти за его пределы — в Вечность. Два пришествия Христа, то есть по сути он сам, замыкали Время, сворачивали христианскую «линейку» в «рулон», с которым Христос, как Терминатор Времени, отправлялся в Вечность. Будущее подводило итог историческому времени и в то же время оказывалось Истинным Началом пути в Вечность. И концом Времени. Главное в Будущем то, что это конец Времени, конец Царства Кесаря и начало царства Божия, «Начало Вечности». Причём конец этот — не «рай на земле», как в идее прогресса, а катастрофа, конец света, гибель мира по «сценарию» Иоанна Богослова и Страшный Суд. Так сказать, сквозь тернии к звёздам, сквозь терновый венец — к святости. В этом смысле Будущее не является носителем положительных субстанциональных характеристик, таковые — отрицательны. Положительные характеристики Будущего — функциональны, поскольку приближают Царство Божие. В прогрессе будущее как усовершенствованное настоящее самоценно. Эта хрономанипуляция XIX века по-своему не менее значима, чем переход от античной хроносистемы к христианской.
В XIX веке идея прогресса как типа общественного развития довольно быстро развивалась, приобретала различные формы. Так, гегелевская философия истории стала философией истории прогрессивных форм и стадий развития духа. Маркс заменил «духовные стадии» материальными — социально-экономическими формациями, которые советский (сталинский) марксизм выстроил в пятичленку «первобытное общество — рабовладение — феодализм — капитализм — коммунизм», с обязательным прохождением почти всеми народами почти всех стадий. Исследователи, изучавшие хозяйство, выстраивали схему «дикость — варварство — цивилизация». Либеральные историки создавали свои теории: в ХХ веке это была схема «племенное общество — традиционное общество — современное общество».
В начале ХХ века окончательно оформились два универсалистско-прогрессистских проекта — либеральный и коммунистический, а в конце века они оба рухнули. Терминатором обоих выступил «неолиберализм» («правый радикализм»), точнее, те социальные силы, орудиями которых он был. Они обрушили как на СССР, так и на западные «welfare state», рабочий и средний классы «Франкенштейна глобализации», глобального рынка капиталов, мира свободы без равенства, похоронившего идею универсального прогресса, а вместе с ним и феномен идеологии. Ведь последняя возникла как реакция на всемирный инклюзивный прогресс. Селективный эксклюзивный «прогресс для избранных» потребует иной, чем идеология и христианская религия, формы самовыражения и самообоснования. Какой? Об этом можно только гадать. Скорее всего, это будет та или иная форма (нео) язычества, фиксирующая коллективизм, партикуляризм (исключение), иерархию и отрицающая «свободу, равенство, братство» и демократические институты и ценности. Но это отдельная тема. Вернёмся к прогрессу.
Что же получается? Выходит, двести лет люди жили фикцией, которую к тому же распространили на историю общества и живую природу, выстроив целую иерархию? Нельзя сказать, что сторонники теорий прогресса, не говоря уже о критиках, не видели в них серьёзных проблем и уязвимых мест. Даже представители официальной марксистской науки делали немало оговорок. Так, в пятитомной советской «Философской энциклопедии», в статье «Прогресс», подчёркивается, что прогресс тесно связан с регрессом (цитата из Энгельса); что универсальных критериев прогресса не существует, в каждой области свои критерии; что (ссылка на Маркса) к прогрессу следует подходить не абстрактно, а конкретно-исторически, со скачками как вперёд, так и назад; что критерий общественного прогресса следует искать в материальной основе общества, в (ссылка на Ленина) развитии производительных сил — в совершенствовании средств и организации труда, в контроле над стихийными силами природы.
В западной (либеральной) науке в качестве критериев прогресса выдвигались накопление знаний, рационализация жизни различных сфер общества, индустриализация, урбанизация. Пиком «наивного прогрессизма» стала середина XIX века. Уже в конце XIX века социальная и интеллектуальная атмосфера изменилась. (Достаточно сравнить четыре «главных» романа Жюля Верна, написанные им в середине 1870-х годов, с четырьмя «главными» романами Герберта Уэллса, написанными в середине 1890-х годов.) В последней четверти XIX — начале ХХ века идея прогресса начинает подвергаться критике. Теннис в Германии, Леонтьев и Данилевский в России, Сорель во Франции — вот лишь несколько имён критиков. Позднее, во второй половине мировой смуты 1871–1945 годов, им на смену придут Шпенглер, Сорокин, Эвола, Тойнби и др. Однако, как только наступило «славное тридцатилетие», критики прогресса и неоциклисты стали объектом снисходительных улыбок со стороны капиталистической и социалистической буржуазий, комбинировавших «принцип Кандида» с «принципом Сидония Аполлинария» и не желавших знать, что даже среднесрочный экономический рост, не говоря о долгосрочной истории, носит циклический характер.
Колокол тревоги зазвонил в конце 1960-х годов — в докладах Римскому клубу и рекомендациях «нулевого роста». (Здесь я оставляю в стороне вопрос о том, в какой степени эти доклады носили действительно научный характер, а в какой были началом большой политической игры, интеллектуальной артподготовки деятельности Трёхсторонней комиссии и ряда других организаций, которые резко активизировались после фактического поражения США в 1975 году в классической фазе «Холодной войны».) Ну а о том, что произошло в 1980–1990-е годы с «реальным» прогрессом и идеей прогресса, мы уже знаем.
Источник: Дзен
