Обстоятельства времени и места
В трагедии сербского народа, судьба которого была прочно связана с судьбой Югославии, ключевым событием является путч 27 марта 1941 года. Непосредственным поводом переворота стало подписание в Вене документа о присоединении Королевства Югославии к Тройному пакту. Этот поступок был продиктован трезвой оценкой той ситуации, в которой находилось Королевство в указанный период.
Два десятилетия экспериментов превратили некогда монолитную Сербию в рыхлую и нашпигованную минами замедленного действия мини-империю. Империю, готовую расколоться на куски, и окружённую ревизионистки настроенными соседями, готовыми поживиться кусками этой мини империи.
Парадоксально, но именно Германия – самый мощный и самый опасный сосед славянского государства – не проявляла никаких территориальных претензий к Белграду. И именно Германия держала своих вассалов, мечтающих растерзать Югославию, на «коротком поводке».
Разумеется, князь Павел не тешил себя никакими иллюзиями относительно Берлина. Несмотря на то, что Гитлер якобы на встрече 1 марта 1941 года намекал князю на возможность восстановления монархии в России, которую Рейх намеревался покорить без особых проблем. И будущим царём вассальной по отношению к Рейху России якобы мог бы стать кто-то из Дома Караджорджевичей. Бывший югославский посол в США Константин Фотич в книге “Rat koji smo izgubili” утверждает, что Гитлер оповестил князя Павла во время личной встречи о своём намерении разделаться с Советским Союзом, и это, якобы повлияло на решение князя-наместника. [1]
И немцы, и итальянцы, впрочем, тоже не особенно доверяли сербу-англофилу. Ибо князь был именно тем, кто убрал Милана Стоядиновича, на которого могли положиться и в Риме, и в Берлине. Но до поры до времени положение обязывало всех делать вид, что никто не видит двуличия, и продолжать вести такую игру.
Обращение Лётича священноначалию Сербской церкви
Оценку ситуации, в которой находилась Югославия в марте 1941, выразил в своих обращениях к священноначалию Сербской церкви Димитрий Лётич. В письме от 26 марта, адресованном патриарху Гавриилу, епископам Николаю (Велимировичу) и Иринею (Джорджевичу) говорилось следующее:
«Внешняя политика нашей державы толкнула Югославию по наклонной плоскости, обрывающейся в пропасть. На краю пропасти выросло деревце, которое называется Пакт. И князь, который виновен в том, всё катилось по наклонной, в последнее мгновение ухватился за веточку дерева под названием Пакт.
И сейчас он вместе с нами висит над пропастью и выслушивает упрёки и поздравления лишь за то, что ветка не сломана, и все мы ещё не рухнули вниз. Те, кто раздувает антипактовские настроения, могут с лёгкостью подрубить эту веточку. Но тогда в пропасть полетит не только один лишь князь, но и все мы вместе с ним. Политическими последствиями этого падения будет развал державы…
В связи с этим я прошу и умоляю Вас не делать ничего такого, что столкнуло бы нас в пропасть. Поскольку Пакт подписан, попытайтесь убедить регента, чтобы в державе была немедленно установлена жесткая диктатура, которая – с одной стороны – будет признавать Пакт, а с другой – сможет вселить уверенность в том, что свобода и независимость народа будет сохранена…
Если же Вы останетесь глухи к этой просьбе, и продолжите антипактовскую деятельность, тогда именно на Ваши плечи ляжет вся ответственность за крушение державы и народа. И перед Богом Вы предстанете как те, «кто ищет славу не у Господа, а у людей»» [2].
Переворот
В тот момент, когда это обращение попало в руки адресатов, в штабе заговорщиков завершались последние приготовления к путчу.
В акции переворота было задействовано немного офицеров, поэтому «державный удар» – как принято говорить у сербов – был полной неожиданностью как для правительства Цветковича, так и для многих рядовых исполнителей.
Всё у заговорщиков шло гладко и отлажено, но принц Павел преподнёс им неприятный сюрприз. Когда «мозгу операции», генералу Марковичу стало известно о том, что князь Павел отбыл из Белграда на отдых в Словению, то он не на шутку испугался о судьбе переворота.
«А что, если регент вывез с собой королевича Петара?»
В этом случае переворот теряет всякий смысл. Ведь целью путча было добиться от князя Павла передачи власти несовершеннолетнему королевичу Петару.
Кроме того, уже через несколько часов после акции переворота, по замыслу заговорщиков, по радио должно было быть зачитано радиообращение короля Петра. В манифесте, уже составленном заговорщиками, говорилось о низложении регента Павла и главы правительства Драгиши Цветковича и передачи власти правительству во главе с генералом Душаном Симовичем.
Если не произойдёт передачи власти и не прозвучит радиообращения молодого короля, то сам путч автоматически превратится в бунт группы офицеров.
Боривой Маркович позвонил во дворец и сообщил, что по своим каналам информации ему стало известно, что на дворцовый поезд, в котором убыл из Белграда князь Павел, готовится покушение.
Трюк не удался.
Поезд никто не собирался разворачивать.
Переворот оказался на грани срыва.
На военном аэродроме в Земуне наготове была эскадрилья ночных истребителей «Блэнхеймов», которые могли понадобиться заговорщикам для бегства в случае провала.
Однако для путчистов всё оборачивалось складно: королевич остался во дворце. Там же остались и члены семьи регента князя Павла, без которых он, разумеется, никуда бы не делся. [3]
Убедившись, что Петар на месте, путчисты, захватившие к тому времени «мосты и телеграфы», приступили к выполнению политической части своего плана. Глубокой ночью прямо из постелей были извлечены и доставлены в здание Генерального штаба Драгиша Цветкович и министры его кабинета. Перед ошеломлёнными министрами была поставлена задача: составить список нового кабинета министров, в который должны были войти единомышленники путчистов, а также часть членов старого кабинета.
Когда Симович понял, что политики между собой не договорятся, он дал полчаса времени на последнюю попытку, а сам, тем временем, составил список министров состава кабинета новой власти, который и довёл до их сведения. [4]
Мачек пытается подвигнуть князя Павла на сопротивление
Драматические обстоятельства встречи князя Павла с Мачеком довольно живописно изложены в книге Якова Хоптнера «Yugoslavia In Crisis, 1934-1941». [5]
В 6 утра 27 марта министр финансов Юрий Шутей позвонил по телефону некоронованному королю Хорватии Влатко Мачеку и сообщил ему известие о том, что группа офицеров во главе с генералом Мирковичем совершила переворот и образовала власть во главе с генералом Симовичем. Шутей и ещё трое хорватских министров из свергнутой власти схвачены, и Симович принуждает их войти в состав новой власти. Однако они ответили, что не могут этого сделать без одобрения Мачека.
Мачек, помедлив, ответил, что перезвонит через два часа. Вернувшись в рабочий кабинет через 10 минут, Мачек застал там шефа полиции Загреба, Викерта с запиской от князя Павла, который в это время находился в королевском поезде на станции в 40 км от Загреба.
Итак, у Мачека было на всё – про всё 2 часа.
Мачек тотчас же отправился на встречу с князем Павлом. Возле дворцового вагона он столкнулся с генералом Петром Недельковичем, командующим развёрнутыми в Хорватии войсками Загребского Округа. Генерал желал видеть князя, но ему ответили, что регент ещё спит.
Не считаясь с этим, Мачек, тем не менее, ворвался в вагон. В вагоне адъютант проводил его к спальному купе, в котором находился полуодетый князь.
– Отвечайте мне, что происходит?
Мачек сообщил ему всё то, что узнал от Шутея. Мудрый Мачек не дал паузе зависнуть и предложил князю закончить одевание, а после отправиться в банский дворец и там уже принять меры, соответствующие чрезвычайному положению. По пути в Загреб Мачек шепотом сообщил начальнику полиции, чтобы тот был готов по сигналу арестовать Недельковича.
В банском дворце Неделькович и шеф полиции остались за дверями канцелярии, в которой проходил судьбоносное совещание. Мачек обрисовал ситуацию, сложившуюся после белградской акции, однако призывал коллег мобилизоваться.
Этот судьбоносный разговор до сих пор преподносится в различных интерпретациях. Эти трактовки либо рисуют князя малодушным человеком, озабоченным лишь вопросом спасения своей семьи, члены которой оказались в руках путчистов, либо изображают его эдаким хорватофилом, едва ли не сетующим на «азиатскость сербов».
Между тем, сопоставление различных текстов, посвящённых этим переговорам, позволило увидеть то, что князь Павел, несмотря на свое блестящее британское воспитание, вёл себя как патриот Сербии.
Либералы – либералы старой закалки – тоже могут быть патриотами. Сейчас в это трудно поверить, но это так.
Итак, оставив Недельковича за дверями Банского Дворца, Мачек предложил князю утренний кофе, который на Балканах подают с рюмкой, и, в качестве тоста, высказал следующее:
– Ваше Высочество! Сейчас вокруг только и слышно о судьбоносности: всякий диктатор с маниакальной самоуверенностью или, лучше сказать, самообманом, жонглирует словесами судьбоносности момента и, разумеется, о собственной избранности. Однако то, что Вы оказались в Загребе в тот самый день, когда в Белграде свершился переворот, наверное, не случайно. Семь столетий назад, в 1241 году в Загреб прибыл один суверен, венгерско-хорватский король Бела VI. Он спасся от орд диких татар, захвативших его столицу, и сумел организовать успешный отпор монгольскому нашествию, обосновавшись именно в Загребе, небольшом тогда городке даже по меркам тогдашней Хорватии.
Сегодня столицу нашего государства захватили орды уличных демонстрантов и безответственных офицеров.
Если Вы считаете возможным, Загреб может стать столицей Югославии. Вы убедитесь в том, что Хорватия сможет справиться с задачей восстановления законности. Во многом это возможно именно благодаря той заботе, которую Вы оказали, способствуя укрепления начал нашей автономии. И теперь Бановина Хорватия внутри Югославии имеет такой же статус, который имела Венгрия внутри Австро-Венгерской монархии.
Хорватия признает в Вас властелина, поскольку ни в оной точке договора Цветкович-Мачек не предусмотрено, что военная хунта – в какой бы области государства не произошел бы путч – может считаться легитимной властью.
Этот путч нетипичен для дворцовых переворотов: ибо власть перехватывает не другой представитель династии, а группа заговорщиков, для которых мальчик является карнавальной марионеткой. Итак, наша общая держава попала в руки улицы, Патриархии и Офицерского клуба.
Завершаю, князь. Вы сейчас на своем командном пункте. Хорватское войско готово выполнять Ваши приказы. Повелевайте!
Князь Павел поднял свою чашу:
– Дорогие братья! Много сказано о том, что часто нынче говорят о Провидении и Судьбе, но мало говорят о братстве. Мало кто в сегодняшней Югославии вспоминает об общих прадедах и даже дядьях. Люди напоминают случайных попутчиков на железнодорожном вокзале. И, всё-таки, мы – братья. Когда говорю эту, менее всего хочу высказать какой-то комплимент. Ведь и Карамазовы – тоже братья. Мы, сербы, как Митя, ибо убиваем своих королей и вождей. Словенцы – Иван Карамазов, также по-фаустовски умны и закрыты, полагая, что мы, балканские славяне, не способны постигнуть их. Вам, хорватам, остается третий брат, Алёша, которому оба брата исповедуются, а он каждого понимает и утешает, настоящий ангел. Но это не комплимент. Нет ничего тяжелее, чем оставаться на моральной высоте Алёши. Ангел, когда падает, низвергается гораздо глубже обычного грешника. Ну, ладно, это были общие слова. Идём дальше.
Мачек бормочет:
– Мне Толстой ближе Достоевского. Но, ладно. Пусть будет так!
Князь Павел продолжил:
– Мне дорога Ваша похвала, жаль только, что добрые идеи приходится претворять в жизнь в неудачное время. Из семьи Караджорджевичей я первым понял, что Югославия должна строиться не как круг с одним центром, но как эллипс. Мне это понимание далось нелегко, но, все же, я пришел к этому решению значительно быстрее Франца-Иосифа. Вы сказали, что Загреб мог бы стать временной столицей Югославии. А почему бы не постоянной? Тогда договор с Цветковичем получил бы логичное завершение?!
Мачек, вежливо дослушал философствования князя, и попросил всех, присутствующих за утренним кофе, оставить его наедине с Караджорджевичем.
– А теперь, мне кажется, стоит спуститься с небес и поставить вопрос ребром. Значит так: я кладу перед Вами два чистых листа бумаги. Вы пишете на каждом листе всего одно предложение и ставите подписи. Первое: Вы заявляете о непризнании путчистов и остаетесь в Загребе – как в западной столице Югославии. Второе: снимаете с должности генерала Недельковича и сменяете его генералом Августом Маричем, который тотчас же вступает в должность командующего Загребским Военным округом. Это всё.
– Вы считаете, что мы оба должны подписать эти бумаги?
– Нет, только Вы. Если будет стоять моя подпись, то это будет истолковано как новая ступень эскалации национального вопроса: «вот, дескать, хорваты – неизлечимые сепаратисты, показали свое истинное лицо». А Ваша подпись будет означать сохранение легитимности власти. Королевичу ещё не хватает полугода до совершеннолетия. И его власть нелегитимна. Если Вы, конечно, не признаете его путча. Он попробует надавить на Вас силой, но Загреб будет контролировать не Неделькович, а наш человек.
– Согласен, продумано с шахматной чёткостью. У Симовича нет ни одной фигуры, которая бы не толкала народ прямиком в гражданскую войну. Игра Симовича подходит к концу, едва начавшись. У него нет времени. Стрелка часов уже приподнимает флажок.
– В этих шахматах мятежные генералы Симовича – ещё не самые крупные фигуры. Я всё время думаю о Гитлере. С шести утра. Спрашиваю себя: интересно, его тоже разбудили, как меня? Или доложили несколько позже – после того, как он принял сырое яйцо для укрепления голосовых связок? Бьюсь об заклад, что сейчас все окна в Рейхканцелярии содрогаются от воплей фюрера.
– Недавно был у него. – Ответил князь. – Принял хорошо. А его любезность таит в себе смертоносную опасность. Думаю, видит во мне югославского Петена. Да, сегодня его советникам не сладко придется. После стольких реверансов получить опанком под зад… Бедный Белград. Боюсь, что его постигнет участь Трои.
– Князь, счёт идёт не на сутки, а на часы. Нужно подписать две бумаги, пока ещё не запущен механизм мести. Даже если у Гитлера пройдет истерика, может быть поздно. Ведь если вы подпишете бумаги, и даже если это не остановит Симовича, то что же получится в конечном итоге? Две провинциальные армии выстроятся друг против друга и будут изображать водевильную войну. Уверен, это рассмешит Гитлера, и этот смех спасет нас от неминуемой гибели, которую способны принести германцы.
– Предположим, путч подавлен. Нет ничего проще. Но, что дальше? Ставим Симовичу мат в два хода, и выигрываем партию для Гитлера. Английских шпионов разоблачаем, английскую политику преподносим в качестве попытки заколоть балканского вола только лишь для того, чтобы изжарить один единственный пропагандный шницель.
– Согласен. Но не могу понять: в чём, собственно говоря, проблема?
– Проблема в том, что если я сейчас подпишу бумаги, то завтра Симович пустит себе пулю в лоб. Генералы, поджав хвосты, разбегутся по своим виллам, поручики – по казармам. В результате, баланс сил в стране будет резко нарушен. Сербия будет до такой степени опозорена, что не останется ни капли авторитета в Югославии, будут утрачены симпатии союзников и остатки уважения у немцев… Последний балканский пёс станет задирать на нас заднюю ногу.
На этот аргумент князя-патриота Сербии гроссмейстеру политики Владко Мачеку ответить было нечего.
Позвонил Симович. Он повторил то же самое, что Мачек услышал ещё в 6 утра: просьбу разрешить четырём министрам-хорватам войти в новое правительство. Симович убеждал Мачека в том, что новое правительство не только не нарушит автономии бановины Хорватии, но и даст ещё больше прав самоуправления.
Мачек не соглашался.
Тогда Симович передал князю Павлу, чтобы тот умолял Мачека войти в новую власть. Павел не просто умолял, но даже давил на Мачека, поскольку полагал, что вхождение хорватов в новое правительство поможет истолковать путч как исключительно внутрисербскую проблему. И такая трактовка событий прошлой ночи сможет отложить неумолимое вторжение Германии в Югославию.
Мачек ответил, что не готов разделить с сербскими генералами ответственность за судьбу народов Югославии.
Тогда Симович объявил лидеру хорватов о том, что всё равно в газетах уже напечатан список новых министров и он, Мачек, числится заместителем главы правительства.
Мачек был выведен из себя подобной дерзостью, но… видя что с князем Павлом никакой контрреволюции не получится, решил, что упрямствовать далее неумно.
– Пусть Шутей, Смолян, Андерс и Торбар войдут в Ваш кабинет, а я приму окончательное решение позже, – ответил Мачек Симовичу. – На этом пока переговоры завершим.
Что касается Павла, то он отдал себя в руки путчистам прямо в банском дворце в Загребе. Надеясь на то, что и его самого, и его семью оставят в покое, князь послал за Недельковичем. Генерал, не взятый несостоявшимися контрреволюционерами под стражу, сейчас уже сам «именем короля Петара» потребовал от теперь уже бывшего наместника князя Павла немедленно прибыть в Белград.
Путчисты фальсифицируют королевский манифест
Главной проблемой заговорщиков было преподнести себя в качестве легитимной власти. Согласно Конституции 1931 года законность власти подтверждается письменным подтверждением короля.
Рано утром 27 марта, когда танки R-35, на чьих башнях уже было написано «За Краља и Отаџбину», ещё только блокировали основные перекрёстки столицы, делегаты от путчистов попытались пробиться к королевичу во дворец. Дворец охранялся гвардейцами, которые в перевороте не были задействованы и которые категорически не собирались подпускать к будущему королю заговорщиков.
Тогда, чтобы не терять темпа, путчисты решили действовать так, будто бы подпись короля уже получена. И в 9 утра юный король услышал по радио сфабрикованный заговорщиками манифест, провозгласивший отставку наместников. Текст Манифеста был зачитан голосом, напоминавшим голос молодого Петара. Кроме того, этот же голос объявил о том, что несовершеннолетний король берёт королевскую власть в свои руки, а генерала Симовича уполномочивает образовать новое правительство.
В то время, как дворцовая челядь с недоумением слушала экстренную радиопередачу, в помещении Министерства армии и флота происходила острая распря между заговорщиками. Генерал Бора Миркович, творец путча, передумал использовать переворот в качестве «акта по спасению демократии». Он решил, что авторитарный режим наподобие того, который ввёл его румынский коллега, генерал Антонеску, будет несравненно полезнее державе.
Энтузиасты попранной демократии активно возражали. Радой Кнежевич требовал референдума.
– Власть 1929 года нелегитимна! Введением диктатуры король разорвал свой договор с народом, определённый Конституцией 1921 года! С того самого дня Югославия не имела легитимной власти! – Отстаивал свои идеи Кнежевич. – Один тиран, и притом клятвопреступник, не может требовать лояльности от своих жертв! Путч является свержением власти диктатуры и возвращением её народу.
В данном случае Кнежевич имел в виду не народ Югославии, а конкретно сербский народ, ибо полагал, что интересы словенцев и хорватов представлены в правительстве национальными лидерами этих народов.
Акции коммунистов
Белград уже с раннего утра был увешан флагами Югославии, Великобритании, США и Франции. Ликующие толпы скандировали ставшее хрестоматийным «Болье рат него пакт!»
Путчисты были воодушевлены теми словами, которые были высказаны в их адрес премьером Великобритании. Слова Черчилля «Югославская нация рано утром нашла свою душу» стали нарицательными и повторяются с тех пор не без сарказма теми, кто полагает, что 27 марта было для сербов тем же, чем для русских был февраль 1917-го.
Руководство югославской компартии не знало о заговоре, однако сумело эффективно использовать народное воодушевление в своих целях.
Милован Джилас, один из ключевых функционеров компартии, признался в мемуарах, что о путче он узнал по радио. Однако этот факт лишь подчёркивает превосходные организаторские способности этого человека. Ибо к вечеру Белград выглядел уже вполне «красным революционным городом». (В Белграде из руководства компартии находился в тот день лишь он да Раде Кончар. А Тито, Кардель и Ранкович были в Загребе).
Активисты компартии рассредоточились по основным местам скопления бурлящих белградцев и своей слаженной работой постепенно оттеснили стихийных ораторов. Так был задан тон народному протесту. Красно-бело-синие флаги стран западной демократии постепенно затерялись среди множества появившихся около полудня красных флагов. Во множестве появились транспаранты с надписями «Да здравствует дружба с СССР!», «Болье гроб него роб!» Раздавались свежеотпечатанные в подпольных типографиях листовки, призывающие не поддаваться на провокации англофилов, толкающих народ Югославии на войну с Германией, но требовать демократизации государства и ориентации на Советский Союз.
Надо сказать, что югославские коммунисты тогда находились под сильным впечатлением от пакта Молотова-Риббентропа, поэтому, например, Тито (приехавший в Белград на следующий день) подверг резкой критике «англофильских провокаторов», разгромивших немецкое турбюро и сжигавших красные со свастикой флаги.
Приветствие патриарха
Боевой дух охватывал новые и новые массы горожан. На улицы вышло более 50 тысяч белградцев. Патриарх Гавриил, выходя на балкон резиденции, неоднократно приветствовал «святосавских чад, исполненных косовским духом».
Святейший был первым невоенным лицом, которого лично генерал Симович оповестил о путче.
– Вы наш патриарх и отец духовный всех нас. Во имя королевской власти, короля и Отечества и всех нас, совершивших это дело, мы просим Вас поднять упавшее крестоносное знамя нашей свободы! И просим Вас лично выступить перед народом и объяснить всем нам – в чём историческое значение этого великого дня, когда народ добился свободы и Петар вступает на престол!
В 10 утра, вскоре после подложного манифеста короля Петара II, по радио выступил патриарх Гавриил.
В своём обращении по радио патриарх отождествил 27 марта 1941 года с 28 июня 1389 – с Косовской битвой и героической гибелью на ней.
– Если жить, то жить свято и свободно; если умереть, то умереть свято и свободно, как и многие миллионы наших православных предков!
Патриарх был убеждён в том, что «27 марта мы шагнули от края пропасти и, тем самым, обогатили славнейшие страницы нашей истории».
Тогда святейший Гавриил ещё не знал, что очень скоро в черногорском монастыре Острог ему предстоит стать свидетелем безобразной сцены делёжки государственного имущества и бегства путчистов с поля боя. Тех самых путчистов, которые «разожгли пожар, но сбежали, испугавшись даже не огня, а дыма» [2].
Но об этом – позже.
Отставка князя-регента
В 19.10 прибыл дворцовый поезд, доставивший князя Павла и бана Хорватии, Шубашича в столицу. На вокзале в Земуне они были встречены лично Симовичем, который к этому времени уже имел на руках подписанную королём Петаром прокламацию, объявленную утром по радио. Симович доставил князя Павла в Министерство армии и флота, где было подписано отречение от наместничества. А уже в 23.30 бывший наместник с семьёй выехали в Грецию.
Ещё перед отъездом князь нанёс визит британскому консулу в Загребе и попросил передать британскому послу в Белграде, что он с семьёй желал бы эмигрировать в какую-нибудь колонию Англии.
Нужно было торопиться. Ведь в случае неудачи путча заговорщики собирались уничтожить всех тех, кто был причастен к подписанию пакта. От расправы князя спасло то, что путчисты опасались негативной реакции английского двора. Они помнили о том, что английский король Эдуард VII не признавал власть Карадьжорджевичей почти 3 года после свержения Обреновичей в 1903.
– Британия, – заявил тогда английский король, – не нуждается в обществе власти цареубийц.
Англофильство регента было общеизвестно. Великобритания была его духовной родиной. Однако Лондон решил показательно проучить князя, посмевшего действовать вразрез с установками агентов британской разведки.
«Произвело бы сильное впечатление здесь, если бы эта бедная предательская креатура была наказана любым показательным способом». Такой ответ прибыл из Лондона британскому послу в Белграде относительно запроса о просьбе принца об эмиграции.
Лично Энтони Иден, не любивший князя Павла ещё со студенческой скамьи Оксфорда, добавил:
– Общественное мнение должно запомнить следующее: мы не собираемся проявлять по отношению к князю излишней суровости, но и более порядочные люди попадали на Сейшельские острова! И лишь благодаря его королевским и аристократическим связям мы проявляем такое снисхождение к человеку, так подло вонзившему нож в спину и нам, и Греции! [7]
Власть Симовича выходит из-под контроля англичан и американцев
Кроме прочего, англичане вымещали на князе то раздражение, которое вызвали в них вышедшие из-под контроля путчисты. Дело в том, что Симович немедленно после путча запросил англичан вернуть обратно Милана Стоядиновича, депортированного властью Цветковича. Ибо новой власти был остро необходим человек, способный на серьёзный и продуктивный разговор с Италией и Германией.
Продуктивный разговор новой югославской власти с Осью не входил в планы западных демократий, а потому посол США Лейн был порядком обескуражен тем, что на прямо поставленный вопрос о пакте, Симович изъявил желание не дискутировать на эту тему.
– Мы пакт не подписывали, а потому и разрывать нам нечего!
Англичане и американцы ощутили себя одураченными: выходит, что, поддержав путчистов, они всего-навсего помогли одной внутрисербской клике свалить другую!
Новый министр иностранных дел, Момчило Нинчич, доконал Лейна своим возмущением относительно публичного высказывания премьера Черчилля по поводу «Югославии, наконец-то, нашедшей свою душу».
Нинчич почитал себя другом всего живого, а потому собирался спокойно со всеми договориться. Последние 16 лет этот почтенный франкофил возглавлял несколько обществ: Югославско-Немецкой дружбы, Югославско-Итальянской дружбы и Югославско-Венгерской. В его планы вовсе не входило как-то воинственно выступать против держав Оси, а уличные демонстрации просто возмущали дипломата старосветской закваски дурновкусием разнузданного плебса.
Так, немецкий посол фон Херен в буквальном смысле слова был оплёван во время своего возвращения домой из Соборной церкви. Накануне своего отъезда в Берлин он встретился с хорватским министром Шутеем и пообещал ему:
– Постараюсь сделать всё от меня возможное, дабы удержать фюрера от войны. Однако скрыть то, что Германии были нанесены оскорбления, я не смогу.
29 марта серьёзным политикам стало ясно, что погром контор немецких представительств в Белграде, размахивание флагами демократических держав и лозунги «Болье рат, него пакт!» – это, всего-навсего, цирк, предназначенный для того, чтобы люди, разгорячённые заговорщиками, выпустили пар.
Англичане не стали разворачивать пароход, который следовал к месту ссылки несостоявшегося сербского дуче. Не для того англичане курировали путчистов, чтобы те налаживали отношения с Осью. К тому же Стоядинович был идеальной фигурой на роль сербского квислинга, которого немцы посадили бы в Белграде сразу после разгрома и расчленения Югославии.
В грядущем разгроме Югославии Британцы не сомневались, но югославская кампания должна была несколько измотать Гитлера и оттянуть падение Греции, которое даст Германии новые возможности в восточном Средиземноморье.
Гитлер в ярости
И действительно, нацисты реагировали быстро. В 14.30 27 марта Гитлер издал директиву о нападении на Югославию. События ночи принципиально переменили общую ситуацию на Балканах.
Удар, по замыслу Гитлера, должен был быть молниеносным и суровым!
Этот удар должен был расщепить Югославию таким образом, чтобы обломки достались надёжным союзникам Рейха в качестве военной добычи. Болгарам была обещана Македония, итальянцам – побережье Адриатики и Черногория, мадьярам – Банат. Зная о том, что народы Югославии расколоты, Гитлер собирался заполучить в верные союзники хорватов, пообещав им автономию. А словенцы и сербы, известные своими антигерманскими настроениями, должны были быть показательно наказаны.
Мачек между Берлином и Белградом
Мачек был крайне обеспокоен будущности хорватской автономии в случае неминуемой оккупации Югославии державами Оси. Ему непрестанно досаждали люди, представлявшиеся полномочными представителями высших кругов Рейха.
1 апреля Мачек обязан был немедленно прибыть в Белград, дабы приступить к исполнению обязанностей заместителя генерала Симовича. Сотрудничество с путчистами было запрещено секретными инструкциями, переданными незадолго до этого Мачеку германским консулом, и хорватский вождь оказался в затруднительном положении.
В этот день человек Риббентропа сообщил Мачеку, что Германия хочет независимую Хорватию. Эта весть не обрадовала Мачека, ибо он размышлял так:
«Обещанный разгром Германией Сербии ещё неизвестно когда произойдёт, если и произойдёт; а вот оккупация сербскими войсками хорватской автономии может наступить уже завтра. И никакая Крестьянская Самооборона не сможет защитить вожделенной независимости Хорватии. А ликвидация Белградом хорватской автономии может стать реальностью, если люди Симовича заподозрят хорватских вождей в измене».
– Прошу Вас передать господину Риббентропу следующее. В том случае, если белградская власть предпримет малейшие шаги, могущие пойти во вред добрым отношениям с Германией, я немедленно покину правительство Симовича. Более того, я выдвинул три конкретных условия вхождения во власть: Югославия обязана оплатить немецким фирмам все убытки от погрома 27 марта; Сербско-Хорватский договор 1939 года должен быть подтверждён; во внешнеполитическом плане не должно совершаться ничего такого, что могло бы спровоцировать нападение Германии.
– Однако, – продолжал Мачек, – я не имею права провоцировать кровопролитие между сербами и хорватами. Поэтому я обязан прибыть в Белград.
В эти дни Мачек проявил себя дальновидным политиком. Он сумел балансировать между Белградом и Берлином, причём в Белграде его контакты с немцами воспринимались не как акции «предателя из пятой колонны», но как действия человека, обеспокоенного ухудшением Югославо-Германских отношений. Немцы также не могли упрекнуть его в неуправляемости: нарушение инструкции Риббентропа о несотрудничестве с Симовичем было Мачеком логически обосновано.
Русские в Югославии. Югославы в СССР
Когда новые руководители королевства осознали реалии политической и военной ситуации, то они заняли именно такую позицию, которую сами же нещадно критиковали в бытность патриотической оппозицией.
Однако если до путча Гитлер соглашался на любые условия Белграда, то теперь путчисты готовы были согласиться играть по немецким правилам игры. Но немцы уже приняли другое решение.
1 апреля власть Симовича предприняла попытку заключить военно-политический пакт с Советским Союзом. Нинчич оповестил югославского посла в Москве о том, что он посылает полковников Божина Симича и Драгутина Савича с инструкциями и полномочиями подписать этот документ.
* * *
О сербско-русских отношениях сказано достаточно, а тема пребывания русских эмигрантов в Югославии требует отдельного разговора в другом месте. Отметим лишь то, что именно король Александр проявил по отношению к русским беженцам максимально возможную заботу, которая была просто несравнима с тем отношениям, которое проявили к эмигрантам во Франции. Югославия приняла порядка 60 тысяч беженцев, которые были расселены в основном в сербской части королевства. Эти края более всего пострадали от многолетней войны, и именно тут более всего нужны были квалифицированные руки.
Интересно, что русские беженцы пользовались совершенно немыслимой в других странах привилегией: имели право голоса на выборах. Необходимым условием было предъявление свидетельства о том, что человек пребывает в королевстве уже более 6 месяцев и является русским по национальности. Конечно, это было связано с тем, что, оказавшись в изгнании, даже бывшие либералы-февралисты становились консерваторами, что уж говорить об убеждённых монархистах… Белградская партия власти прекрасно понимала, что привыкшие к бурной политической жизни русские беженцы будут не только голосовать за тех, кого надо, но они станут искренними пропагандистами.
Королевство Югославия дольше всех отказывалось признавать Советский Союз. Не признавал король и Временное правительство Керенского. Поэтому когда князь Трубецкой, назначенный послом, объявил о своей присяге на верность идеалам февраля, он тут же стал персоной non grata для короля Александра. В то время вице-консулом был Василий Николаевич Штрандтман. Он прошёл вместе с сербами тропами Ледяной Голгофы и пользовался полным доверием.
Штрандтман находился на посту дипломатического представителя императорской России до 1923 года, после чего миссия была закрыта. По поручению югославского МИДа он возглавил Представительство русской эмиграции в Королевстве СХС.
Уже к концу 1930-х в сербском общественном мнении произошли изменения по отношению к эмигрантам. До этого антирусские выходки позволяли себе лишь хорваты. Так загребская газета Jutarni list в номере от 18 июля 1925 года опубликовала унизительный текст, в котором, среди прочего говорилось такое:
««Сливки» русского общества – русская эмиграция в Королевстве СХС – за редким исключением представляют собой морально коррумпированную гниль, на которой разрастаются вирусы всех общественных зол, цыганская жизнь, алчность ко всякому виду материальной выгоды…» [8]
К концу 1930-х годов югославское общество, видя тупиковость бесконечных либерально-демократических экспериментов, всё более проникается коммунистическими идеями. Тем более, что югославские коммунисты выгодно выделялись своей внешнеполитической ориентацией на фоне англолюбивых либерал-демократов и прогермански настроенных консерваторов. Югославские левые помимо обычных марксистских лозунгов проповедовали идеи славянского братства с рабоче-крестьянской Россией.
В это самое время русские беженцы начинают восприниматься в глазах простых сербов в одном смысловом ряду с бестолковым и беспомощным правительством. А после заключения пакта Молотова-Риббентропа югославское правительство решилось предпринять шаги по сближению с Советским Союзом. В конце сентября князь Павел сообщил Штрандтману следующее:
– Ваше учреждение более не может функционировать в качестве органа власти, которая уже давно не существует.
Штрандтман, проживший уже четверть века бок о бок с сербским народом, выехал в США, где через четверть века и скончался. Архив, который он вывез с собой, был передан Стенфордскому Университету.
* * *
Итак, югославское правительство в конце марта 1940 года обратилось к советскому посланнику в Анкаре Терентьеву с предложением провести переговоры между обеими странами для урегулирования экономических вопросов (речь шла о заключении торгового договора, соглашении о платежах и о создании торговых представительств в столицах обеих стран).
11 мая в Москве были подписаны, а 31 мая ратифицированы договор о торговле и судоходстве, протокол о создании торговых представительств и соглашение о товарообмене и платежах на 1940-41 гг. 24 июня были установлены дипломатические отношения между двумя странами. Верительные грамоты одновременно вручили советский посланник Плотников и югославский посланник д-р Милан Гаврилович, который 24 марта 1941 года подал в отставку в знак протеста против присоединения Югославии к Тройственному пакту, а 27 марта вошел в качестве министра без портфеля в образованный после государственного переворота кабинет Симовича.
Криппс и Вышинский
Много говорится о роли британских спецслужб в деле подготовки путча. Но Судоплатов в воспоминаниях указывает и на советский след:
«Между тем, по словам Берия, Сталин и Молотов решили, по крайней мере, оттянуть военный конфликт и постараться улучшить положение, применив тот план, от которого отказались в 1938 году. План этот предусматривал свержение югославского правительства, подписавшего договор о сотрудничестве с Гитлером. И вот в марте 1941 года военная разведка и НКВД через свои резидентуры активно поддержали заговор против прогерманского правительства в Белграде. Выше я уже говорил о том, как развивались в связи с этим события. Этой акцией Молотов и Сталин надеялись укрепить стратегические позиции СССР на Балканах. Новое антигерманское правительство, по их мнению, могло бы затянуть итальянскую и германскую операции в Греции.
Генерал-майор Мильштейн, заместитель начальника военной разведки, был послан в Белград, чтобы оказать помощь в военном свержении прогерманского правительства. С советской стороны в этой акции участвовал сотрудник ИНО НКВД Алахвердов. К этому моменту, с помощью МИДа, в Москве удалось завербовать югославского посла в Советском Союзе Гавриловича. Его совместно разрабатывали Федотов, начальник контрразведки, и мой отец. Однако сложилось впечатление, что посол вел двойную игру, так как каждую неделю связывался с представителями Великобритании в Москве.
Через неделю после переворота советское руководство подписало пакт о взаимопомощи с новым правительством в Белграде». [9]
Более детально об этом рассказал бывший американский корреспондент в Москве Эрик Эсторик в своей книге «Стаффорд Криппс, пророк-мятежник» (Нью-Йорк, 1942 г.) на основе записок Вильсона, личного секретаря Криппса. В этой книге содержатся следующие подробности:
«20 марта 1941 года на вилле британского посольства в Перловке под Москвой состоялось тайное совещание между послом Криппсом, заместителем советского наркома иностранных дел Вышинским и югославским посланником д-ром Миланом Гавриловичем.
Гаврилович, который только что вернулся из Белграда, сообщил, что предстоит подписание Тройственного пакта правительством Цветковича, но группа сербских офицеров во главе с генералом Симовичем готова вступить в войну на стороне Англии против Германии. Вышинский заявил, что и Советский Союз, и Англия, которая в принципе согласилась а этим планом, — готовы поддержать путчистов и заключить с ними договор, как только они захватят власть. Он обещал 26 марта представить проект договора Сталину и Молотову на совещании в Кремле, а 27-го передать Гавриловичу соответствующее письменное согласие. Но, поскольку председатель совета министров Югославии Цветкович отправился в Вену для подписания протокола о присоединении к пакту уже 24 марта, Гаврилович снова появился у Криппса и заявил, что путчисты готовы и торопят с заключением обещанного договора.
Вышинский, которому Криппс сообщил эти факты по телефону, сказал, что он пока не смог доложить Сталину, но обещал как можно быстрей подготовить договор для Гавриловича». [10]
Черчилль в 1940 году назначил Криппса послом в Советский Союз, поскольку полагал, что Криппс, имевший марксистские симпатии, мог бы подобрать ключики к Сталину, который вследствие пакта Молотова-Риббентропа был в то время союзе с нацистской Германией.
Теперь Криппс, которого вызвали в Кремль, также заверил путчистов в британской поддержке и заявил (что совершенно не соответствовало истине, как узнал позже Гаврилович, позвонив в Анкару), будто английским и американским дипломатам удалось добиться того, что Турция вступит в войну на стороне Югославии. [11]
Пакт был подписан в Москве вечером 5 апреля».
Попытка заключить военно-политический союз с Кремлём
А теперь посмотрим, как происходящее описывает неоднократно цитируемый Якоб Хоптнер.
Симич и Савич прибыли в Москву вечером 2 апреля с наброском текста договора. На следующий день они были приняты Андреем Вышинским, помощником министра иностранных дел. Он их огорошил заявлением, что он впервые слышит об идее военного союза Королевства Югославии и Советского Союза, а потому должен передать эти предложения Молотову. Ответ был обещан на завтра.
На следующей встрече Вышинский ответил Гавриловичу, что Советский Союз считает, что время для подписания пакта в данный момент неподходящее.
– Подписав такой пакт, мы бы прервали дружеские отношения с Германией, – продолжил представитель Молотова. – Далее. Для успешных переговоров о военном союзе необходимо иметь представление о военной силе обеих государств.
Вместо военного пакта Вышинский предложил набросок договора о дружбе и ненападению. Это было вовсе не то, чего ожидали сербы, однако пункт второй этого договора показался им многообещающим.
Там говорилось о том, что если одна из договаривающихся стран будет атакована со стороны третьей силы, то, до тех пор, пока действует договор, другая страна не имеет права поддерживать агрессора. Гаврилович полагал, что этот договор может быть первым реальным шагом к полноценному военному союзу.
Кроме того, было объявлено открыто, что Россия готова снабжать Югославию вооружением, а потому югославскому послу было тут же предложено составить список необходимых военных материалов, дабы незамедлительно перейти от слов к делу.
Оптимизм югославского посла длился недолго. Не прошло и двух часов, как Вышинский вновь пригласил его в Кремль. Советы изменили своё решение по второму пункту. В новой формулировке терялось всё дипломатическое и политическое значение, которое он мог иметь для Югославии. Отныне предполагалось, что пункт зазвучит так:
«В случае если одна из договаривающихся сторон подвергнется нападению некоей третьей страны, другая договаривающаяся сторона сохранит свою политику нейтралитета и дружбы».
Гаврилович был взволнован:
– Изменение формулировки значительно ослабило пакт.
– Так было нужно. Иначе, немцы могли бы решить, что Советский Союз намеревается прекратить им поставку сырья. Это могло бы втянуть нас в войну с Германией, к которой мы ещё не готовы, – ответил Вышинский.
Югославские представители не могли принять изменения формулировки. Советский нейтралитет окажет Югославии медвежью услугу, ибо он лишь придаст уверенности немцам.
– Советский Союз преподнёс нам неприятный сюрприз, – выразил своё удивление сложившейся ситуацией Гаврилович. – Представитель Советского Союза в Белграде передал нашему правительству, что ваша держава была бы не против заключить военно-политический союз с Югославией.
– Вы совершенно неправильно поняли слова нашего представителя! Мы были и остаёмся не против переговоров по ряду вопросов, например, о снабжении вашей страны вооружением, и о некоем подобии ограниченного договора.
– Но наше правительство не сомневалось в том, что Москва намеревается подписать с нами военный пакт. Иначе бы не было никакой потребности слать делегацию с полномочиями только лишь для того, чтобы подписать обычный договор о дружбе и ненападении.
Поскольку Гаврилович отдавал себе отчёт в том, что Симович ждёт от миссии принципиально иного документа, то он подытожил встречу так:
– Мы можем подписать бумагу лишь при двух условиях. Первое: Россия заменит условие о нейтральности одним заявлением, что в случае нападения на Югославию некоей третьей стороны, дружеские отношения с Советским Союзом будут сохранены и далее. Второе: договор будет содержать подписи полковников Симича и Савича.
Гаврилович надеялся, что подписи двух югославских офицеров придадут в глазах немцев договору некий элемент таинственности и намёка на то, что речь не идёт об обычном договоре о дружбе и ненападении.
– Такие условия вне всякой возможности, – отговаривался Вышинский, но упорство Гавриловича заставило его прекратить препирательства и объявить, что необходима консультация высшего руководства СССР.
5 апреля в 20.00 Вышинский сообщил Гавриловичу по телефону, что бумаги готовы на подпись.
– Если необходимое условие не изменено, я в Кремль не приеду.
– Это невозможно.
– Тогда и разговаривать не о чем.
Несколько позже вновь зазвонил телефон. Диалог повторился практически слово в слово, но на прощание Вышинский предложил немедленно переговорить с генералом Симовичем. Гаврилович согласился, и через десять минут его номер соединили с Белградом.
– Генерал Симович.
– Откуда говорите, господин генерал?
– Откуда говорю? Зачем это Вам?
– Где Вы: дома или в канцелярии?
– Но зачем это нужно?
– Должен знать, господин генерал.
– Дома.
– По какому адресу?
– Вы это хорошо знаете, мы же соседи!
– Не важно, какой номер дома?
– Улица Гледстона, номер 2.
– Хорошо, – ответил Гаврилович. Теперь он был уверен, что переговоры – не «подстава».
– Подписывайте то, что предлагают русские.
– Не могу, господин генерал! Я знаю свою обязанность и своё дело.
– Должны подписать.
– Не могу. Верьте мне!
– Хорошо, если нужен приказ, я приказываю подписать.
– Я знаю, что делаю. Поверьте мне!
Этот необычный недипломатический разговор завершился в 21.00. Не прошло и 10 минут, как вновь звонит Вышинский:
– Приезжаете?
– Нет.
– Что?
– Нет, не приезжаю.
– Но Вы имеете указание подписать! Вы обязаны подписать!
Гаврилович предполагал, что русские слушали его разговор с Симовичем – не только русские, но и немцы, на другом конце провода – но, всё же, был огорчён тем, что Вышинский даже не скрывает этого.
– Понимаю, – ответил югославский посол, – но подписывать не буду. У меня рука не поднимается.
– Вы должны подписать! – Вышинский был вне себя от ярости. – Вы должны это подписать сейчас же! У Вас есть указание своего председателя правительства!
– Я это подписывать не обязан. Мой председатель правительства может снять меня с должности и заменить кем-то другим, но пока я здесь, бумага в том виде, в котором есть, подписана не будет!
Вышинский швырнул трубку.
В 22.30 вновь раздался звонок. На этот раз Вышинский был любезен.
– Приезжайте, господин Гаврилович. Мы Вас ждём.
– Приехать я могу, но подписать – нет.
– Приезжайте, просим Вас.
Когда Гаврилович со своей свитой прибыли в Кремль, их уже ожидали. В большом зале стоял Сталин, Молотов, Вышинский и множество другого народа. У стенки, на маленьком столике лежали 2 экземпляра текста договора. Когда гости обменялись приветствиями с хозяевами, Молотов предложил Гавриловичу ознакомиться с формулировкой 2 пункта договора. Формулировка была именно такой, как и настаивал югославский посол.
– Я думаю, – объявил Молотов, – что доктор Гаврилович примет это изменение.
– Принимаю и благодарю Вас, господин Молотов.
– Нет, не меня нужно благодарить. Нужно благодарить нашего товарища Сталина. Мы без него ничего не делаем.
– Вы были правы, господин Гаврилович, – ответил Сталин на слова благодарности. – Если бы была оставлена оговорка о нейтральности, это значило бы, что в том случае, если на вас нападут, то Советский Союз умывает руки.
– Я это и пытался объяснить господину Вышинскому, но он и слушать меня не хотел!
– Моя вина! Моя вина! – Извинялся Вышинский, глубоко клянясь перед Сталиным со скрещенными как перед Причастием руками на груди.
* * *
Мы привели довольно пространный фрагмент воспоминаний посла Югославии в Москве Милана Гавриловича, цитированный по уже неоднократно упоминавшейся книге Якоба Хоптнера. Эти записки грешит необъективностью, свойственной всякому эпическому тексту. Посол Югославии преподносится как единоборец едва ли не с самим Сталиным. И всё же подробность в изложении этого эпизода не кажется нам излишней. Ибо тщательное проговаривание деталей помогает полнее ощутить атмосферу, царившую в трагической ситуации, в которой оказалась Югославия по милости политически недальновидных патриотов, подталкиваемых агентами британских спецслужб.
Впрочем, указывая на недостаточную объективность воспоминаний Гавриловича, мы хотели упомянуть о том, что столь подробные мемуары грешат некоторыми пробелами в памяти. Гаврилович не упомянул о некоторых немаловажных штрихах, которые осталось незабытым другими участниками ночной встречи в Кремле.
Речь идёт о том, что югославы, в благодарственном тосте, обращённом Иосифу Виссарионовичу, пообещали предпринять в своём Королевстве некоторые перемены социального устройства, дабы ещё более сблизить наши страны и наши народы.
Впрочем, в советскую версию описания ночной встречи не попал ещё один эпизод, последовавший вслед за обещанием социальных преобразований. Для сербских историков-эмигрантов этот эпизод считается хрестоматийной сценой: «Сталин благословил Гавриловича крестным знамением и воззвал к его славянскому и православному сознанию» [12]:
– Мы – братья и по крови, и по вере. Нет ничего на свете, что могло бы отделить одно от другого. Я надеюсь, что ваша армия надолго задержит немцев. У вас есть горы и леса, где немецкие танки будут бессильны. Организовывайте партизанскую войну.
Сталин крепко пожал руку Гавриловичу, а перед тем, как развернуться, осенил его крестным знамением. В углу кабинета давился от смеха Микоян, который по воспоминаниям Крылова, прикрыл лицо платком и изображал приступ кашля.
Было глубоко за полночь. Изменённый текст договора был подписан. На словах Сталин также пообещал Югославии оружие, в том числе самолёты, и боеприпасы, которые, однако, должны будут вывозиться «югами» самостоятельно.
А над Москвой вставало солнце. Через два часа солнечные лучи заскользили по вольерам белградского зоопарка, по куполу королевского дворца в Дединье, по крыше крупнейшего на Балканах книгохранилища, по множеству безымянных черепичных крыш и по заспанным лицам семнадцати тысяч больших и маленьких белградцев, которые ещё не знали, что этот рассвет будет для них последним.
В небе Белграда уже чернели бомбардировщики Люфтваффе.
Литература
[1] Vladimir Dedijer. Josip Broz Tito. Prilozi za biografiju. Beograd, Kultura, 1953. S. 264.
[2] Д.Льотић, У револуциjи и рату, цит. по Dr. Ðoko Slijepčvić Jugoslavija uoči i za vreme drugog svetskog rata, Minhen, 1978, S. 221.
[3] Nikola Milutinović, Vojni puč I 27. Mart, Beograd, 1980, S. 43-44.
[4] Drag. Dragutinović, Kako sam video 27. Mart 1941 godine (U “Glasnik” SIKD “Njegoš”, sv. 9. Juni 1962., S.51)
[5] Др. Jакоб Б.Хопнер, «Jугославиjа у кризи. 1934-1941», 1964, С. 360.
[6] Dr. Ð. Slijepčević , Jugoslavija uoči i za vreme Drugog Svetskog Rata, Minhen, 1978.
[7] Staniša Vlahović. Zbornik dokumenata iz Britanske arhive. Anglo-jugoslovenski odnosi 1941-1948. Birmingham 1985, S. 19.
Черчилль и Иден обливали князя грязью до самой его смерти, и все унижения, которые претерпел князь Павел и княгиня Ольга в изгнании (в Найроби, Кения) лежат на совести этих людей.
[8] Цит. по авторскому переводу магистерской диссертации американского серба Роберта Гаковича «Русские беженцы в Югославии между двумя мировыми войнами».
[9] Судоплатов А.П.. Тайная жизнь генерала Судоплатова. Книга 1. М., 1998. С. 159-160.
[10] https://hrono.ru/dokum/194_dok/1941nota.php
[11] Из беседы первого заместителя Наркома Иностранных дел СССР А.Я.Вышинского с послом Великобритании в СССР С.Крипсом
22 марта 1941 года
…Спустя несколько минут после отъезда из НКИД Криппс через Протокольный отдел попросил вторично принять его по срочному делу. Я принял его, и он заявил мне, что только что получил телеграмму от Идена с предложением довести до сведения Советского правительства заявление, сущность которого сводится к следующему:
За последние дни правительство Югославии занимает нерешительную позицию в отношении германских домогательств. Правительство Югославии находится под ложным впечатлением, что если Югославия подпишет пакт с Германией, то она избегнет участи других малых стран.
Криппс заявил, что Английское правительство со своей стороны сделало все, что от него зависело, но, несмотря на все усилия, в настоящее время имеются серьезные опасения, что Югославия находится накануне подписания соглашения о присоединении к "оси". Криппс заявил, что если были бы сохранены нейтралитет и независимость Югославии и если бы Германия не смогла провести через югославскую территорию свои войска, то для нее были бы созданы значительные трудности в дальнейших трудностях по расширению войны на Балканах.
Оценивая политику Советского Союза как политику, представляющую препятствие для распространения войны на Балканах и в других районах, Криппс заявил, что Правительство Великобритании желает сделать запрос Советскому правительству, будет ли возможным для Советского правительства принять немедленно меры, чтобы ободрить и поощрить Югославское правительство и югославский народ в поддержании настоящего положения Югославии, т.е. положения нейтралитета и независимости Югославии. Английское правительство полагает, что если со стороны Советского правительства не будет такого "ободряющего действия" в отношении Югославии, которое могло бы оказать на нее сильное влияние, то Югославия может в течение ближайших нескольких часов или дней присоединиться к державам "оси", что имело бы неизбежным следствием перенесение войны на Балканы.
Я обещал Криппсу довести до сведения Советского правительства сделанное им мне сообщение.
АВП РФ. Ф.07. Оп.2. П.9. Д.20. Лл. 15-24. Машинопись, заверенная копия. Указана рассылка.
Беседа первого заместителя наркома иностранных дел СССР А.Я.Вышинского с послом Великобритании в СССР С.Криппсом. 22 марта 1941 г.
https://docs.historyrussia.org/ru/nodes/102429-beseda-pervogo-zamestitelya-narkoma-inostrannyh-del-sssr-a-ya-vyshinskogo-s-poslom-velikobritanii-v-sssr-s-krippsom-22-marta-1941-g#mode/inspect/page/5/zoom/4
[12] Dr. Ð. Slijepčević , Jugoslavija uoči i za vreme Drugog Svetskog Rata, Minhen, 1978, S. 27.
Источник: Наука Вера Культура
