Записки поклонника под редакцией Александра Громова
Отрывок из рукописи
От редактора
Рукопись принесла немолодая сухонькая женщина.
Таких можно встретить в храмах, они следят за подсвечниками, протирают иконы, раздают просфоры. Я даже подумал: почему ангелов изображают юношами с греческими кудряшками — вот же они.
Было начало лета. Хотелось на дачу. Или вообще куда-нибудь. И тут ангел с объемной рукописью.
— А почему вы решили принести ее нам?
— А куда еще? — удивилась женщина.
Ну, да... Я взял папку, раскрыл ее и прочитал: «Паракало».
— Странное название. Вы что, хотите удивить, показать свою образованность?
Женщина молчала.
— Так о чем... м-м... сие... повествование?
— Вы прочтете и все узнаете...
В общем, грамотно отвечает: хорошую литературу пересказать нельзя.
— Это ведь, — я похлопал по увесистой папке, — долго читать придется. С месяц, не меньше...
Женщина кивнула и, как показалось, вздохнула с облегчением. И так же, как и появилась, тихо исчезла.
По мере истечения установленного срока чувство должника все более тяготило меня, но объем папки страшил еще больше и я все тянул, наконец, чуть не в последний день, открыл папку.
И рукопись увлекла. Теперь уже я с нетерпением ждал, когда придет сухонькая женщина. У меня накопилось много вопросов и первый: кто автор книги?
Но женщина в оговоренные сроки не появилась, не появилась она и через два месяца, и через три, а в сентябре я понял, что она не придет вовсе.
Одно время я взялся сам вычислить автора, но, когда уже почувствовал близость разгадки, что-то остановило: ведь были причины у автора не подписываться и не появляться в редакции? Так зачем я пытаюсь узнать то, что знать необязательно? Действительно, так ли уж важно, кто написал книгу? Если автору будет угодно объявить себя после публикации — пожалуйста.
Но вот с публикацией возникли сомнения. Мне хотелось напечатать рукопись, но, казалось, что такой вольный и даже ироничный тон повествования неуместен для рассказа о Церкви, тем более — о ее святынях.
Но и просто так оставаться под спудом эта рукопись не могла. И тогда пришло решение совершить путешествие точно по тому маршруту, который описывается в книге.
После того, как вернулся, понял, что опубликую рукопись хотя бы потому, что благодаря ей совершил это паломничество.
Может быть, эта книга откроет путь на Святую Гору кому-то так же, как и мне.
Особо благодарю настоятеля скита Ксилургу иеромонаха Николая (Генералова), благословившего публикацию, монаха Агафодора, протоиерея Алексия Агеева и протоиерея Сергия Гусельникова, много потрудившихся над исправлением неточных мест.
Также благодарю писателей Алексея Смоленцева, Дмитрия Агалакова, Сергея Жигалова, Александра Игнашова, оказавших неоценимую помощь в работе над рукописью.
Со своей стороны, я как редактор постарался минимально вторгаться в текст рукописи, а все комментарии, примечания, уточнения вынес в конец книги, дабы они не отвлекали читателя от повествования.
Александр Громов,
редактор издательства «Русское эхо»
1
Спал я весьма чутко. Возбуждение прошедшего дня, видимо, сказывалось, а может, не хотелось проспать? И мне все время слышался за окнами шум: то казалось, что это дождь, то слышались подъехавшая машина и какие-то голоса, то казалось, что все это мне снится. Когда же показалось, что скрипят половицы в коридоре, я вытянул руку из теплой спальной норки и посмотрел на часы: через десять минут должен запиликать будильник. Я подивился и обрадовался: это ангел упреждает меня — вставай, вставай, скоро Литургия в Ксилургу. И мне хотелось торопить день, хотелось быстрее войти в него и жить им. Я поднялся и стал одеваться. В это время раздался стук в дверь, негромкий и уверенный, как условный сигнал.
— Да-да, уже встали! — отозвался я.
И все, что слышалось вне стен комнаты, исчезло. Зато ожило у нас. Взялся за свои часы и сел на кровати Серега, заворочался отец Борис, до хруста потянулся Алексей Иванович.
— Что, Сашулька, на исповедь уже?
— Умываться.
Когда я вернулся, окончательно проснувшийся и открытый наступающему дню, спросил:
— А слышали, как ночью машина приезжала?
Алексей Иванович еще не поднимался и печальным кошачьим взглядом наблюдал за мышиной возней в комнате.
— Ты, Сашулька, окончательно съехал, — отозвался он. — Забыл вчерашний лес-то? Какая тут машина?
И правда, какая мне разница? И я пошел в церковь. Было темно. Грузно передвигаясь от подсвечника к подсвечнику, свет возжигал отец Мартиниан. Я следом за ним обошел иконы и встал на свое (уже «свое»!) место. Я ждал отца Николая. Вот он выйдет, начнет исповедовать и можно будет пересказать все-все, чтобы... чтобы что?.. Где-то глубоко-глубоко я почувствовал что-то нехорошее в желании исповедоваться именно отцу Николаю. Почему? Неужели потому, что хочу рассказать ему о себе, а не исповедоваться? Да, мне хочется, чтобы он, узнав меня, наставил, подсказал, объяснил, но разве это исповедь? Да, это исповедь, убеждал я себя, глуша нехорошее чувство, я для этого добирался до Ксилургу, для разговора с отцом Николаем. И опять кольнуло — «для разговора», а сейчас — исповедь.
Вышел из алтаря отец Николай, несколько секунд смотрел в пробитую желтенькими огоньками темноту.
— Поисповедуешь, что ль... — обратился он к отцу Мартиниану без всякого знака вопроса.
— А где?
— Да где хочешь. Вон у окошка можно. А ты, — это уже отцу Борису, — давай, что там у тебя, облачайся.
Отец Борис, показалось, подскочил от радости и бросился в комнату.
А я и не заметил, как собралась братия. День поскучнел. Я с завистью смотрел на пробежавшего в алтарь отца Бориса и думал о своем недостоинстве — отец Николай исповедовать не будет, он будет служить с отцом Борисом. А вот он достоин. И что я взъелся на него? Хороший же. Молодой только. Оттого и суетливый. А так очень даже хороший. Не каждого Господь приведет на Афон, да еще сослужить старцу в самом древнем русском ските. А я... А кто такой я?.. Разве отец Николай не видел, как я хотел с ним поговорить? Значит, недостоин. Я нищ, я наг, я слеп... Я вот других упрекаю, Алексея Ивановича извел, над отцом Борисом потешаюсь...
Я стал припоминать свое, и чем дольше припоминалось, тем явственнее становилось, что не требовать и обижаться должен, а благодарить, что вообще жив и Господь на Свою Святую Гору допустил.
Священники вышли к Царским вратам и помолились перед службой. Отец Николай и отец Борис прошли в алтарь, а отец Мартиниан посмотрел на нас, и у меня в голове — хотите верьте, хотите нет — четко высветилось: «Страшно впасть в руки Бога живаго»1.
— Пошли, — выдохнул отец Мартиниан, и я понял, что никакого причастия сегодня не будет.
И поделом.
Отец Мартиниан, отодвинув вязанки свечей, встал у окна, положил на подоконник Евангелие, раскрыл канонник и, помолчав немного, предупредил:
— Помолимся для начала.
Читал он так же, как и вчера, словно сам каялся. И снова отдельные слова падали точно и только углубляли то, что вспомнилось мне. Я только пыль стер, и ожила картинная галерея, а он пробивал стену, на которой висели картины, и невольно виделось глубже и дальше. Я, конечно, догадывался, но видеть так явно и осознавать, что это в тебе...
— Ну?
Я и не заметил, что отец Мартиниан закончил молитвы, теперь был слышен голос Володи, читающего часы.
Алексей Иванович подтолкнул меня, я шагнул, и тяжелая рука пригнула меня к Евангелию. Отец Мартиниан склонился ко мне.
Он вздыхал и сокрушался вместе со мной, когда меня начинало заносить, останавливал, когда я запинался, подбадривал, где я не находил слова, говорил за меня...
Когда он разрешил меня и снял с головы епитрахиль, рубашка на мне была мокрой, озноб несколько раз пробирал меня, и несколько раз жаром покрывалось тело. Но все это было внешне и не волновало меня. Внутри я был выметен и прибран.
Я сложил руки под благословение. Отец Мартиниан разогнулся и благословил. Я все не отходил.
— Гм, — то ли спросил, то ли приободрил отец Мартиниан.
— Батюшка, а причаститься можно?
— Причащайся.
Именно в этот момент я решил и продолжаю утверждать по сей час, что не встречал на земле человека добрее отца Мартиниана.
Я поднял глаза — тьмы за окном не было, свет проник в нее, и она таяла, как тает обогретая ладонью льдинка.
Из алтаря донеслось:
— Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа...
Тяжело переваливаясь, прошел на правый клирос отец Мартиниан. Я мельком глянул в сторону Алексея Ивановича — он стоял тихий, умиротворенный и благодарный.
Уже после я долго думал, в чем лично для меня было чудо Литургии в Ксилургу? Ведь не только в том, что было полное ощущение, что я тоже реально участвую в богослужении вместе с отцом Борисом, иеромонахом Мартинианом и иеромонахом Николаем. Мне доводилось быть во время Литургии в алтаре, но никогда у меня не возникало чувства простоты и равности моего участия в службе. Пусть мое стояние возле стасидии и слабая молитва была каплей общей службы, но она была значима, как значима каждая капля, без которой не может быть полна чаша.
Впрочем, во время службы я ни о чем таком не думал. А недавно пришел с вечерней службы — тут болит, спина изнылась, а когда батюшка загнул проповедь на полчаса, так я вообще занервничал, а сам думаю: как же на Афоне-то служилось легко и просто. Службы нисколько не тяготили, наоборот, была радость предстояния. Куда это ушло? Конечно, я виноват сам. Дом был выметен. Но чем я начал заставлять его по возвращении? Да тем же, что оставил, уезжая на Афон! Впрочем, не будем о грустном. Лучше — о службе.
Удивительное дело, сейчас, вспоминая, я никак не могу объяснить следующее: когда подходил к Чаше, я был уверен, что наступило утро, настолько было светло в храме, что я хорошо и ясно видел окружающее. И в то же время когда служба закончилась и мы отправились с Алексеем Ивановичем на очередное картофельное послушание, то, выйдя на минуту за стены монастыря, увидели яркую полоску, разделяющую небо и землю. И это изумительной красоты сочетание красок густого синего и пламенно-желтого заставляло замереть и некоторое время завороженно следить за расширяющейся полоской света. Солнце только собиралось явить себя миру. Но я же точно помню, что читал в храме благодарственные молитвы, ясно видя текст, и это не мог быть свет только свечей.
Не могу объяснить.
С чтением благодарственных, кстати, накладочка вышла. Отец Николай вышел из алтаря — светлый, легкий, словно чудовищной силы напряжение сошло с него.
— Читать-то можете? Читайте благодарственные, — и кивнул на большую крутящуюся подставку, на которой были разложены книги, по которым велась служба. Я шагнул к ней (точно помню, что все было ярко освещено), сразу увидел молитвы по Святом причащении. Но шрифт показался мелковат, к тому же я был без очков.
Я самочинно бросился в комнату и тут же вернулся в очках и со своим молитвословом с крупным шрифтом. И, не отдышавшись, стал читать. Читал я вдохновенно. Бывает такое: сделаешь что-нибудь и чувствуешь — хорошо сделал. И тут было такое же чувство. Впрочем, я вообще тогда после причастия был само ликование.
Единственное, помню, запнулся, когда соображал, какую Литургию служили, Иоанна или Василия. Решил, что, несмотря на всю праздничность, Иоанна, никто меня не поправил, так что, выходит, угадал.
В общем, закончил я и поднял радостные глаза на отца Николая.
— Что читал-то? — спросил он.
— Благодарственные молитвы, — несколько опешил я.
— Все на ходу сочиняют, все на ходу...
Я растерялся: что я не так читал? И произнес:
— Зато от чистого сердца.
— Эх, одно слово: сочинители, — и пошел себе, оставив меня в еще большей растерянности.
Но я сразу и успокоился, потому что слово «сочинители» отец Николай произнес так ласково, как может ласковая мать вздохнуть над сыном, купившим ей с первой получки совершенно ненужную вещь: «Эх, дурачок ты мой, дурачок...».
2
Теперь мы отправились на кухню, по дороге еще полюбовавшись восходом.
На кухне было светло, но там, понятное дело, был электрический свет. Но в храме-то электричества не было! Ладно, это я опять о свете. Пусть для меня это останется загадкой, а пока про кухню, на которой нам довелось узнать много чего любопытного.
Руководил нами Володя. Все пребывали в приподнятом, веселом расположении духа, хотелось делиться этим состоянием, весь мир хотелось обрадовать. Но мир еще спал. Так что мы были предоставлены друг другу. Но как делиться бывшей в нас радостью, мы опыта не имели, нужных слов не находили, все, что подсовывал ум, выходило плоско, ущербно и ничтожно по отношению к тому, что было в нас, умения же молчать мы не имели тем более и потому пустословили.
Сначала говорили только мы, но постепенно совратили в разговор и Володю, который, скорее всего, не навык еще уклоняться от подобных искушений. А искушение в виде нас, видать, было неслабое, потому что чем дольше мы находились на кухне, тем более чувствовалось, что оба старца беседами Володю не балуют, а тому есть что порассказать.
Ну, поначалу мы только изливали восторги от Афона вообще и от Ксилургу в частности. Слегка польщенный нашими словесами Володя кивал головой и, когда мы заговорили о мечте, что-де хотелось бы и на саму Гору взойти, он отмахнулся:
— Да ладно, тут везде святость. Для этого необязательно на Гору забираться. Только разве что любопытства ради. Я вон третий год на Афоне и не стремлюсь. Мне рядом со старцами хорошо.
Вроде говорил он искренне, но я не мог представить, как это — быть на Афоне и не желать попасть на саму Гору. Я понимаю, что недостоин, но мне хочется заслужить это достоинство. И потому такой отзыв о Горе, как показалось, несколько пренебрежительный, задел. Вспомнились лиса и виноград. Но я постарался мирскую мерку отбросить и подумал: а если бы у меня был выбор — провести день с отцом Николаем или сходить на Гору? Конечно, я бы остался с отцом Николаем. Собственно, я и выбрал. Вернее, не «я» и не «выбрал», а милостью Божией вышло для меня полезное: я попал не на саму Гору, о которой мечтал, а к отцу Николаю в скит Ксилургу, о существовании которого еще пять дней назад не имел ни малейшего представления.
Не знаю, о чем задумался Алексей Иванович, но мы примолкли. Наше затишье вдохновило Володю, а может, наши позы, склоненные над картофельными очистками, напомнили почтительно внимающих всякому слову новобранцев, и он, взмахнув ножом, которым резал рыбу, словно дирижер, требующий внимания, изрек:
— Отец Николай — это раб Божий. Таких тут единицы.
Мы и не пытались спорить, а еще усерднее заскоблили картошку. Володя вдохновился еще больше.
— Он же провидец. Вот вас, например, никто не ждал, и я еще удивился, чего это отец пошел печку растапливать в комнате. А он уже днем знал, что вы придете. И про мир он все знает, и ни на какие лица не смотрит. Когда Путин привозил вашего будущего президента, ну, этого... как его...
— Вообще-то у нас выборы зимой, а пока пять кандидатов, — робко заметил я.
— Да нет, — Володя отмахнулся от пятерки, как от мухи. — Того, который будет... Он привозил его старцам нашим показать и благословиться... Простая же фамилия...
Я, конечно, слышал, что Путин недавно был на Афоне, но писали об этом мало, я еще подумал, что не освещают его поездку на Афон потому, что тогда нашим СМИ пришлось бы и Христа, и Крест поминать, причем в истинных смыслах, а от этого их так, поди, закорежило, что решили умолчать. Впрочем, для обывателя давно стало привычным: о чем пишут много и с помпой (съезды там, выборы, заседания, новые программы, награды) — дело безполезное и его, народа, не касающееся, а вот о чем говорят вскользь — это главное и есть. Но в тот раз даже вскользь-то не упоминали, поэтому я никак не мог припомнить, с кем же Путин был на Афоне? А тут, выходит, он сюда под благословение нового президента привозил, которого нам еще, между прочим, как бы выбирать.
Честно говоря, именно в эту минуту я и полюбил Путина. И многое, чего я никогда не понял бы из его поступков и не принял бы, и понял, и принял.
— Иванова или Медведева? — спросил я.
— Вот, точно — Медведева! Он маленький такой, приехал сюда, стоит, как школьник, а отец Николай ему: «До каких пор будете американцев слушаться?!». А тот так, извиняясь: «Да мы уже не слушаемся, меняется все...».
Мы с Алексеем Ивановичем уже как с минуту перестали чистить картошку и следили за взмахами Володиного ножа.
— Ух и задал тут ему отец Николай! — Володя заметил наконец наши лица и перестал махать ножом.
Пауза затягивалась.
— Ну и как? — спросил Алексей Иванович. — Благословил?
— Нормально, — отозвался Володя, вновь занявшийся рыбой, и утешил: — Хороший президент у вас будет2.
Во всем этом меня задели две вещи. Во-первых, обращение «у вас», которым подчеркивалась отделенность России от Афона, а мне-то до этого казалось все здесь настолько русским, что Ксилургу я ощущал самой что ни на есть российской глубью, откуда тянутся корни3. Не сам корень, а откуда тянется. А второе — показалось, будто Володя считает, что нас и в самом деле волнует, кто будет президентом. Я вообще стараюсь не переживать из-за тех вопросов, на которые никак не могу повлиять. Хотя, бывает, все равно переживаю. За Сербию, например. А что толку от переживаний? Надо было брать ружье, бросать семью и ехать за тридевять земель? Но это ничего не решало, только добавляло испытаний и трудностей для семьи. Если бы я мог увлечь за собой... на доброе дело... А откуда я знаю, доброе оно или нет? Я уже сколько раз убеждался здесь, на Афоне, что ничего не знаю, каждый мой шаг — шаг слепого котенка.
Молиться надо. Учиться молиться.
— А старцы... Много сейчас на Афоне старцев? — спросил я.
Володя, по-моему, даже обиделся.
— Вот отец Николай — старец, самый настоящий.
— Это — да. А еще?
— В Пантелеимоне — отец Макарий. Тоже — раб Божий.
— Мы у него исповедовались, — вставил я.
— А еще там есть раб Божий Олимпий — чудеснейший человек.
— Олимпий? — переспросил я. — Это не тот ли, который нас встречал и по монастырю водил?
— Да-да, а вы знаете, кто он? Он — академик, известный реактивщик.
— Как это — «реактивщик»?
— Он реактивные двигатели разрабатывал. Все, что сейчас летает, через него проходило, а вот здесь теперь следит за поминовениями, паломников принимает4.
Я был поражен. Не знаю уж, насколько «все, что летает», проходило через отца Олимпия и действительно ли он академик, но то, что это весьма образованный человек, угадывалось сразу — и какая степень смирения! Человек, поди, для космоса двигатели конструировал, а тут ходи с толпой неслушных паломников, рассказывай им, чем византийское время отличается от европейского. А может, это и поважнее космоса? Да и не только про время он нам рассказывал. Я с благодарностью вспомнил всю нашу экскурсию по Пантелеимонову монастырю и быстрого отца Олимпия, с доброй улыбкой рассказывающего нам об Афоне и сокрушающегося, что мы то и дело задерживались и не поспевали за ним. И мне стало понятно, откуда эти быстрота и сокрушение: он так много хотел рассказать нам...
— А недавно у нас еще один старец объявился, — тем временем продолжал Володя. — Хватит картошки-то.
Он, явно выдерживая паузу, занялся супом. Побросал в кастрюлю крупные куски рыбы, стал резать картошку.
Наконец Алексей Иванович спросил:
— Как так — объявился?
— А сам себя объявил, — живо откликнулся Володя и, насладившись нашими лицами, воткнул нож в разделочную доску и стал рассказывать про бизнесмена, который, оставив мирское, пешком пришел на Афон аж из Владивостока и поселился в самом труднодоступном месте — на Каруле5, а недавно был пострижен в Великой Лавре с именем Афанасий.
— А-а, я читал о нем, — вспомнил я. — У игумена N6.
— Вот-вот, — остановил меня Володя, недовольный, что я перебил его, а более — тем, что не удалось удивить нас. Володя вытащил нож из разделочной доски. — У него нож — вот такой, — тут Володя чем-то напомнил рыбака, — и по лезвию надпись: «Живый в помощи».
Мы опять открыли рты — и пошел Володя рассказывать... Я еле сдерживался, чтобы не улыбаться, настолько умилителен и непосредственен был Володя. Сам-то он, конечно, ничего этого не видел, но на Афоне — свои легенды. Да и при разговоре отца Николая с Медведевым, если и был такой, вряд ли Володя присутствовал, а попробуй выскажи сомнение, так он тут же начнет показывать, где стоял отец Николай, а где — Медведев, еще, поди, припомнит, что тот держал в руках какую-нибудь папку с гербом. Я и сам такой, люблю, грешным делом, сочинительство!
— Здорово! — не удержался я от оценки Володиных рассказов, хотя, конечно, наибольшее впечатление производил сам Володя.
— Выйду я, — стараясь не рассмеяться, выдавил Алексей Иванович и попятился к выходу.
Я было напрягся от того, что остаюсь с Володей один на один, но в дверях Алексей Иванович столкнулся с отцом Борисом и Серегой.
— О! — обрадовался отец Борис. — А мы думаем, где вы? А что вы тут делаете?
— Картошку чистим, — весело ответил Алексей Иванович и вышел.
— А чего нас не позвали? — огорчился Серега.
Я махнул рукой: ладно, мол, нам не в тягость, даже в радость хоть чем-то послужить скиту. И тут же подумал, что Серега как раз и огорчился от того, что не позвали послужить. Он и так нынче более всех пострадавший: мы с Алексеем Ивановичем причастились, отец Борис сослужил отцу Николаю, а Сереге только кусочек просфорки достался.
Володя тоже почувствовал желание Сереги и не стал гасить порыва:
— Мы еще посуду не мыли.
Я уступил Сереге самое почетное — огромную чугунную сковородку, а сам взялся за чашки.
Отец Борис подсел к Володе и ласково попросил:
— Расскажите что-нибудь об Афоне.
Я чуть чашку не грохнул. Мельком взглянув на набирающего в грудь воздуха Володю, я подмигнул Сереге, кивнул на недомытые чашки и бочком потек к выходу.
— Афон — это Святая Гора, — услышал я за спиной, и лукавый сразу подбросил картину, как отец Борис достает блокнотик и начинает записывать. Тут я не удержался и рассмеялся. Слава Богу, что уже был на улице.
3
— Чего ржешь? — из фиолетовой гущи возникла тень и голос Алексея Ивановича. — Пойдем я лучше тебе чудо покажу.
Он повел меня сквозь завалы, россыпи строительного мусора, провалы в стене, и вдруг мы оказались на площадке, за которой ничего не было — только ночь и алый порез вдоль ее тулова, откуда медленно вытекал свет. В какой-то момент темные тона отступили и ничто уже не сдерживало рождение дня. Стали различимы лес, горы, даже показалось, что вдали белеется Карея.
— Здесь, что ли, куришь?
Алексей Иванович глубоко и разочарованно вздохнул.
— Ладно, ладно... Спасибо, что позвал. Это было... — я искал слово.
— Это уже было... — досказал Алексей Иванович и снова вздохнул, только теперь не разочарованно, а словно хотел вобрать в себя все это окружающее благолепие, тишину и мир.
— Пойдем, — позвал я. — А то Володя никогда не докончит ухи.
Всегда готовое воображение представляло сидящих на кухне с открытыми ртами отца Бориса, и Серегу, и размахивающего перед ними ножом Володю, отражающего набеги то ли янычар, то ли поборников ЕС. Однако реальность в очередной раз подтвердила, что особо доверять воображению не следует: никакие страсти кухню не будоражили. Володя руками не махал и был без ножа. Отец Борис писал в блокнот, а Серега стоял рядом и внимательно следил за тем, что он пишет. Вкусно пахло жареной картошкой и разваренной рыбой.
— ...если что, его и найдете, это — раб Божий, — заключил Володя. — Ну, все готово, пойду отцов позову.
Когда он ушел, отец Борис сообщил:
— Записал, к кому нам в Ватопеде обратиться.
Мы с Алексеем Ивановичем переглянулись: так, мы уже и в Ватопед идем, впрочем, этого следовало ожидать, из Ксилургу нам уходить вместе, и не в разные же стороны... Мы присели за накрытый стол, а отец Борис стал делиться полученной информацией.
— Представляете, отец Мартиниан уже сорок лет монахом! Сначала был в Псково-Печерском монастыре и хорошо помнит самого Иоанна Крестьянкина7! А здесь, на Афоне, уже более тридцати лет!
Я механически отнял в уме тридцать с лишним лет и обмер. Так это что же получается, он был одним из тех монахов, которые первыми при советской власти поехали из России на Афон? Пантелеимон вымирал тогда, а греки всячески препятствовали пополнению его. Оставалось совсем немного старых монахов, которые с трудом могли выполнить лишь самые простые хозяйственные работы. И вот с великим трудом в конце шестидесятых годов удалось испросить разрешение на переселение на Афон трех русских молодых монахов. Пока тянулась волокита с документами, один заболел, другой заболел уже на Афоне и вернулся на родину, остался один... и это Мартиниан? Его образ вырос у меня сразу до Пересвета, как того благословил преподобный Сергий спасать Русь, так и этого — Иоанн Крестьянкин спасать Руссик.
— ...А отец Николай здесь с начала семидесятых...
Правильно, следующая отправка на Афон была в семьдесят четвертом году8.
Это же как раз те, кто сохранил Русский Афон!
А вот и они. Просто вошли, словно гости... Ну не совсем, конечно, как гости, а как будто мы тут им праздник устроили: картошку почистили, стол накрыли... Трудно объяснить, но как-то не по-царски они вошли. А для меня после того, что поведал о скитниках отец Борис, достоинство их было не ниже царского.
Мы встали из-за стола, уступая место. Отец Николай положил камилавку на полку, повесил накидку.
— Помолимся.
Володя снял с плиты кастрюлю и водрузил на стол. Все ждали, пока положит себе ухи отец Николай. Тот налил половник, положил кусочек рыбки. И все остальные налили по половнику и положили по кусочку рыбки.
Уха получилась изумительная. И это при той простоте, когда Володя побросал в кастрюлю рыбу, картошку, сказал им «варись», ну, перекрестил еще. Но не уха занимала. Я снова сидел одесную отца Николая и теперь еще острее переживал, что вот совсем скоро мы съедим эту чудную уху, съедим картошку, попьем чай... и надо будет уходить...
Все молчали, только ложки брякали о тарелки.
— Накладывайте еще, — сказал отец Николай.
Но никто не потянулся к кастрюле. Отец Николай вздохнул и зачерпнул еще полполовника, тут уж и мы взялись — уха действительно была великолепна. Так же ели и картошку — ждали, чтобы положил себе отец Николай (тот скребнул ложку), потом отец Мартиниан, и никто не смел брать добавки, пока отец Николай чуть не приказал:
— Берите-берите, я лучше чайку, — и взял из плетеной корзиночки сушку.
Отхлебнув, он обратился к отцу Мартиниану:
— Ты смотри, отец, как к нам последнее время писатели зачастили, к чему бы это?
Отец Мартиниан что-то гукнул, не отрываясь от тарелки.
— Ну да, — согласился отец Николай и пояснил нам: — Тут недавно ваш главный заходил.
Мы напряглись: кто это у нас главный писатель?
— Кто у вас главный... — повторил отец Николай. — В Москве-то...
— Ганичев, что ли? — неуверенно, как студент, не верящий, что ответ может быть таким простым, предположил я.
— Да-да, Валерой зовут. Был тут недавно. Обещал помочь проповеди напечатать. Добирайте картошку-то.
Я дерзостно подумал: а не на одной ли койке ночевал я с председателем Союза писателей России?
— Отец Мартиниан, а вы отца Иоанна Крестьянкина застали в Псково-Печерском монастыре? — встрял в завязывающуюся было беседу о судьбах русской литературы отец Борис.
Отец Мартиниан нимало не озаботился вопросом и продолжал есть.
— Я ведь тоже в Псково-Печерском жил... — пытался поддержать тему отец Борис. — Только уже не застал его... Впрочем, я и недолго был там... Потом я переехал в N, потом... а вы не знали такого-то?..
— Отец Иоанн его сюда и благословил, — произнес отец Николай и продолжил: — К нам так-то редко приходят, это в последнее время засуетились что-то, когда наш скит едва грекам не отдали.
— Да вы что? — изумился отец Борис. — Разве такое можно?
— Все возможно. Видели, как тут сейчас строится все? Такие деньги Европа вбухивает. Физически уничтожить не могут, так они цивилизацией своей выдавливают.
— Ничего, — вдруг подал голос Алексей Иванович, — пока отец Мартиниан, — чувствуется, Алексей Иванович Мартиниана тоже полюбил, — и вы, батюшка, в строю, никто вас отсюда не сдвинет.
— Ну да, вон он какой могучий. Сто с лишком килограмм. Только вот ноги последнее время болят.
Отец Мартиниан, доев, отодвинул тарелку и взял соответствующую кулаку огромную кружку, отхлебнул и улыбнулся:
— Пока ходят...
И это прозвучало как «не дождетесь».
— Вот-вот, — улыбнулся и отец Николай. — У нас почти договорились о передаче Ксилургу грекам, но пока удержали...
— Неужели совсем нет помощи? — снова удивился отец Борис.
— А вы посмотрите, что в мире творится?
И вот удивительное дело: отсюда, с Афона, весь мир виделся, как, ну я не знаю, муравейник, что ли, какой-то — все перед глазами. Вон бревно тащат, вон дерутся, а вон жрут кого-то, и все мельтешенье, суета, непонятно чему подчиненная. И ведь создается ощущение некой разумности кажущихся разрозненными и безсмысленными действий — вон ведь какая пирамида получается...
На Афоне вообще зрение особенное. Вот Афон — а вот весь мир. Не Россия, не Америка, не Европа или Китай, а — весь. И тут понимаешь, что, по большому счету, никакой разницы, если смотреть с Афона, между Россией и Америкой нет. Это ведь страшно понять. А признать — еще страшнее. Мы привыкли считать, что отличаемся от Америки, и обязательно — в лучшую сторону. Мы, мол, духовнее. Мы, русские, — душа мира. Ан нет — мы такая же часть единого мира. И нам ведь тоже хочется, чтобы на Афоне были хорошие дороги, хорошие гостиницы, чтобы можно было заплатить, приехать, отдохнуть, ну помолиться заодно уж.
И я — часть мира. Втянутая, вовлеченная — неважно. Но — часть, которая и не стремится отречься от него, поругиваю порой, но исполняю все, что мир требует, и продолжаю жить по его законам, а не по благодати...
Мы не верим в благодать. Она для нас эфемерна, нереальна. А закон — реален, это вам любой юрист скажет.
А на Афоне живут по благодати. Вот и вся разница.
Но неужели в мире совсем нет благодати?
— Все возможно, — повторил отец Николай. — Ну, допивайте, да будем вас провожать: гостям-то два раза рады. Мы отдыхать по кельям, а вы — дальше. Вы куда, в Ватопед?
— Хотелось бы, только, говорят, туда просто так не принимают.
— Примут, куда денутся...
— Здесь же недалеко? Мы по карте смотрели, часа два идти?
— Тут все рядом... Вон, приезжали к нам в прошлом месяце гости, звонят: мы уже на пристани, часа через два будем. Я им говорю: дай Бог, чтобы через семь добрались. Так и вышло: ходили, плутали, и дорога вроде знакомая, а так через семь часов только и пришли.
— А у вас сотовый есть? — спросил отец Борис.
— А как же, — и отец Николай, словно фокусник, извлек из недр подрясника черную коробочку.
Черный прямоугольник (чуть не сказал «квадрат») так дико смотрелся в руках старца. Не то чтобы эта вещь вдруг разрушила все очарование Ксилургу, но она казалась неуместной, лишней, как рояль на деревенской свадьбе.
— Только я им не пользуюсь, так, эсэмески шлют мне...
И слово «эсэмески» не ожидал я услышать от старца. А с другой стороны, что такого? Владеет терминологией.
— Помолимся.
Мы встали из-за стола. Помолились. Вышли на улицу. День был чист и прозрачен.
— Идите костницу посмотрите — очень полезно, — предложил отец Николай и объяснил, как выйти за монастырь и как спуститься в небольшой подвальчик. — Там открыто, — добавил он.
Это оказалось как раз недалеко от площадки, с которой мы наблюдали рождение дня.
— Пойдем, — потянул я товарища, заметив, что тот мешкает.
— Я был там уже... — немного виновато признался Алексей Иванович.
— Когда?! — я и в самом деле возмутился: как он мог скрыть от меня и сам, втихаря!
— Возвращался утром, и отец Николай тут стоит. Думаю, он догадался, куда я ходил. Только ничего не сказал, а отвел в костницу. Ты иди, а мне поговорить с ним надо...
Последнее меня возмутило еще больше: он уже и «поговорить» договорился — и опять втихаря! Он, значит, будет беседовать (я покосился — отец Николай присел на лавочку, стоявшую у дверей трапезной, и гармонично вписался в благодатную картину чистого и прозрачного дня), а я, значит, — в костницу. Я тоже хочу поговорить со старцем!
— Иди, иди, — так, чтобы слышно было только мне, говорил Алексей Иванович.
— Ну, вы идете?! — прикрикнул из разлома в стене отец Борис.
Если мы сейчас пойдем к старцу вместе, то Алексей Иванович никогда не скажет ему то, что скажет без меня. И тот не скажет ему того, что надо знать только ему.
— Идем! — крикнул я и поспешил за отцом Борисом.
4
Костница9 не произвела на меня впечатления. Может, оттого, что не удалось поговорить со старцем, а Алексею Ивановичу удалось. Какая-то чуть ли не юношеская ревность терзала меня. И потому, что я понимал, насколько глупы и мелочны юношеские обиды, а теперь вот эта глупость и мелочность всплыли во мне, было еще досаднее.
В общем, костницу такой я и представлял. Сложенные в кучу черепа, над ними надпись: «Мы были такими, как вы, вы будете такими, как мы». Ну, и еще достаточно свободного места, еще на пару таких пирамид хватит. В уголке стоял аналой, висели иконы, горела лампада, стояла подставка под книги. Видно было, что здесь часто молились. Мне даже представилось, что, может, в храме братия служит только по воскресным и праздничным дням, а так молится здесь. Замусоренный умишко сразу извлек «бедного Йорика», хотя, впрочем, почему «замусоренный»: «где твои губы, где твои улыбки, где твои шутки»? — между прочим, весьма христианский текст.
Я сфотографировал отца Бориса и Серегу на фоне черепов и стал выбираться наверх.
В костнице удивило, пожалуй, лишь то, что черепа, сложенные в пирамиде, показались маленькими, как бы детскими, младенческими... И потом — их была целая пирамида, а живых в Ксилургу — три человека, тоже не вязалось, словно эти детские черепа были нездешние, специально явленные тут для пущей молитвы скитникам. «Это вифлеемские младенцы, — отчего-то подумалось мне, — и число примерно то же».
Мне, конечно, хотелось пойти побыстрее к сидящему на скамеечке у трапезной отцу Николаю, но я понимал, что это лукавый меня торопит, чтобы явился в самый неподходящий для Алексея Ивановича момент. И я пошел на открытую площадку. Солнце уже поднялось высоко и старалось вовсю — день обещал быть жарким. Вот ведь какая тенденция: как в греческий монастырь идем — солнце, как в русский — так дождь.
И еще я подумал, что Алексею Ивановичу беседа со старцем нужнее.
У меня то что: дома — слава Богу, сын не болеет, в храм ходит, вот теперь девочку ждем, жена как раз ушла в декретный... Работа... а что работа... Хотелось, чтобы работа стала служением. Но от кого это зависит? От меня. В конце концов, служить можно на любом месте, куда бы ни поставил Господь.
Мне бы исполнить. А вот — что исполнить? В чем мое задание на земле? В том, что оно есть, я не сомневаюсь, иначе зачем бы мне и появляться на свет. Но вот в чем промышление обо мне? Ведь чтобы исполнить, надо знать. Или не обязательно?
С другой стороны — чего мудровать-то: не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца и мать и люби ближнего своего, как самого себя10. Все просто. Но всегда хочется узнать: чего еще недостает мне?
А ведь страшно услышать конкретный ответ, потому что придется исполнять.
И так ли уж я не убиваю, не прелюбодействую, не краду, не лжесвидетельствую, почитаю отца и мать, про ближних вообще говорить нечего...
— Красота-то какая!
Я обернулся и увидел счастливое лицо отца Бориса. И такой он был светлый и радостный, что мне стало стыдно за все насмешки над ним, захотелось прощения попросить.
— Сделать бы здесь три кущи, да? — произнес он, не зная, что сказать.
— Да, — и не стал ничего просить.
— А придется уходить-то...
— Придется.
— Ничего, Петр, Иаков и Иоанн, как ни хотелось остаться, а тоже с Фавора сошли, а свет в них остался.
Я не знал, как реагировать на такое сравнение, и промолчал.
— Когда пойдем-то?
— Да вот Алексей Иванович с отцом Николаем поговорит, да и можно идти.
Зря я, наверное, так с ближним, надо было помягче, можно было еще потянуть время, но, видимо, ревностный червячок никуда не делся, продолжал точить и завистливо обращаться в сторону лавочки у трапезной, иначе зачем направлять туда другого? То есть, если и мешать, то пусть это буду не я. Но получилось языком — главным врагом моим.
— Вот ведь — везде успевает, — то ли восхитился, то ли возмутился отец Борис.
— Значит, именно ему надо, — попытался я защитить не столько Алексея Ивановича, сколько себя.
— Я бы тоже хотел с отцом Николаем поговорить, — вздохнул Серега.
Солнце начинало припекать.
— Пойдем, — сказал отец Борис. — Он уже долго разговаривает.
И мы пошли: отец Борис, Серега и, прячась за их спинами, я.
Старца мы застали одного под сенью балкончика второго этажа в самом мирном расположении духа.
— Сходили? — обратил внимание на нас отец Николай и поднялся с лавочки.
Отец Борис как духовный представитель нашей троицы стал делиться впечатлениями, получалось у него восторженно и оттого сумбурно, но главное — искренне.
Отец Николай минут пять слушал, потом снял с головы камилавку и протянул отцу Борису.
— Примерь.
Отец Борис снял свою, передал ее Сереге и водрузил на главу камилавку отца Николая. Покрутил головой туда-сюда и констатировал:
— Как раз!
— Вот и носи.
Я думал, отца Бориса разорвет от переполнивших чувств. Там, на площадке, он хоть про три кущи вспомнил, а тут разводил руками, хватал по-рыбьи ртом воздух, но нужных слов не находилось, наконец спросил:
— А как же вы?
— Да мне еще принесут.
— Благословите! — и отец Борис пал на колени.
— Ну-ну, — тот благословил и спросил: — А к чудодейственной иконе прикладывались?
— А у вас есть чудодейственная икона?! — воскликнул отец Борис, и его лицо осветил трепетный страх, видимо, представил, что ему сейчас за камилавкой и икону пожалуют.
— Пойдемте.
И мы пошли за отцом Николаем в храм.
Икона находилась на левом клиросе, как раз рядом с ней я стоял службы. Это была большая икона Богородицы в светлом окладе, унизанная ниточками с дарами. Конечно, мы обратили на нее внимание, когда еще обходили храм в первый раз. Она выделялась даже не множеством ниточек с дарами, а, если так можно сказать, русскостью. Она была печальна и светла одновременно. Самое лучшее в Православии никогда не вызывает одного определенного чувства. Их всегда много, и они разом касаются тебя — ты только отзывайся. Но вот эта печаль и этот свет вместе — это русское.
— От этой иконы много исцелений, — сказал отец Николай. — Особенно помогает она больным раком.
И он рассказал, что недели не прошло, как звонил ему паломник, бывший у него полгода назад и тогда по совету отца Николая приложивший небольшую иконку к иконе Богородицы. Так вот, жена постоянно прикладывала маленькую иконку к больному месту и — исцелилась! Врачи так и не могут понять, куда уполз рак. Рассказал отец Николай еще несколько последних случаев исцелений, и говорил так светло, и по-детски так непосредственно переживал истории, что его неподдельная радость о каждом выздоровевшем передавалась и нам. Мы тоже радовались и даже перестали удивляться, что смертельный рак в очередной раз «отполз»: так и должно быть, если притекаешь к Богородице с верой и любовью.
— И вы иконочки приложите, у вас ведь они есть...
Конечно, у нас были маленькие пластиковые иконки — отец Николай все знал.
Мы с Серегой сбегали в комнату и принесли купленные в Ивероне иконки. Отец Борис тем временем завладел старцем.
Прикладывая иконки к чудотворному Образу, я старался не отвлекаться на беседующих отцов и все же нет-нет да и взглядывал в их сторону, и то отец Борис мне казался красным, то чуть ли не зеленым, то казалось, что пот стекает по его лицу, и становилось боязно мечтать о разговоре с отцом Николаем.
Я старался думать о людях, которым попадут освящаемые иконки, и все же не мог не заметить, как отец Борис едва не бегом бросился из храма. Это повергло меня в еще большее замешательство, и я невольно стал дольше задерживать иконки на Образе. Между тем к отцу Николаю подошел Серега. Я пока продолжал прикладывать, но вот и у меня иконки закончились, я поблагодарил Богородицу, отошел от чудотворного Образа и услышал окончание фразы отца Николая:
— ...не все же тебе деньги считать...
И тут Серега вытянулся (хотя он и так под два метра), побледнел, потом согнулся и быстро зашептал что-то старцу. Я остановился и вернулся к Богородице.
Вот так, Божия Матерь, не поговорить мне со старцем. А что бы я хотел спросить у него? Что?
А вдруг он мне скажет такое, что и меня в пот бросит? Вон как отец Борис-то убежал. И Серегу пробрал — видать, бизнесмен, отца Бориса спонсирует... Ну ладно, а мне что такого может сказать отец Николай?
Об этом безполезно размышлять. Когда я только воцерковлялся, то, готовясь к исповеди, рассуждал: вот я скажу то-то и так-то, а батюшка мне вот так, а я ему следующее, и придумывал красивые фразы для ответов на предполагаемые вопросы. Но у меня был замечательный духовник — ни разу я не угадал ни одного вопроса, ни ответа, ни совета. И в конце концов отучился загадывать.
Потом так вышло, что я отошел от своего духовника. Получилось похоже на взрослеющего ребенка, который начинает мнить себя познавшим жизнь и жаждет собственных решений, зачем ему советы стариков? Даже оправдание придумали: пусть я совершу ошибки, но это будут мои ошибки, и только так, совершая ошибки, можно научиться их избежать... А там новые ошибки...
А зачем их совершать?
Я продолжал любить своего духовника, но стал все реже и реже встречаться с ним. Потом построили храм возле моего дома, и я совсем перестал ездить к нему. Иногда мы пересекались, радостно троекратно целовались, случались и беседы, но они были непродолжительны. Я чего-то боялся, он, видимо, чувствовал это мое желание дистанции и не давил на меня. Стал обращаться ко мне на «вы». После таких встреч у меня всегда оставался осадок неправильности моего поведения. Будто я проскочил мимо соседей по подъезду и не поздоровался.
Почему я решил, что вырос из его наставлений и больше в них не нуждаюсь?
Между прочим, духовник-то, пока я продолжал совершать ошибки, постригся в иноки, а скоро стал скитоначальником.
Вдруг кто толкнул меня, я очнулся и увидел, что отец Николай прямо смотрит на меня, а Серега стоит чуть в стороне, и взгляд его необычный: вроде смотрит в потолок, а такое чувство, что — на звезды.
Я шагнул к отцу Николаю.
И в это время в храм влетел отец Борис.
— Нашел! — радостно сообщил он и потряс фотоаппаратом, как Моисей змеей в пустыне11. — Сфотографируй нас с отцом Николаем. — Это он уже конкретно ко мне.
— Тогда идемте к иконе, — предложил я и спохватился: — А можно возле иконы-то?
— Отчего же нельзя? Щелкни. У иконы очень даже хорошо будет. Хоть что-то хорошее сохранится.
Нет, что ни говори, а чудесный все же батюшка! И как он терпел нас! Мы совсем обнаглели: то так сфотографироваться, то эдак, я попросил отца Бориса тоже фотографом поработать. Тут и Серега перестал потолок разглядывать — присоединился. А отец Николай улыбался, как старый добрый дедушка, которому оставили на попечение младенцев, те по нему ползают, тискают, разве что за бороду не таскают, а ему все в радость — что с детей взять-то?
Наконец фотографироваться надоело.
— Все, что ли? — спросил отец Николай и снова посмотрел на меня.
Не знаю, как там насчет измызганной фразы, что-де «у меня пересохло горло», но я вдруг явно осознал: вот последний шанс поговорить со старцем, и я, сглотнув слюну, пробормотал:
— Нам бы маслица от иконы.
Отец Николай заулыбался еще светлее, словно я ему что-то приятное сделал.
— Конечно, пойдем, и вы идемте.
Мы пошли к тому окошку, где исповедовал отец Мартиниан. Я пропустил вперед отца Бориса и Серегу, а когда дошла моя очередь, старец весело посмотрел на меня.
— Еще, что ль?
— Для Алексея Ивановича.
Я взял еще один пузырек. Вот как раз здесь я стоял, когда исповедовался.
— Вот что, — сказал я и взял старца за рукав.
Не схватил, а так как-то непроизвольно получилось, что взял именно за край рукава. И старец не отдернул руку, а продолжал весело смотреть на меня. Я должен был заговорить первым. Я должен был сделать усилие и переступить что-то, а я не мог понять, что. Тут я заметил, что держу рукав старца, испугался и отпустил его.
— Не знаю, с чего начать...
— Так-так, — подтолкнул меня старец, и я камнем покатился с горы.
Не было в этом движении никакого четкого пути, я стукался о другие камни, чаще всего больно, сбивался, улетал в сторону, я говорил сумбурно, безсвязно, перескакивая с одного на другое. Это не было исповедью. Это утром я каялся, открывая все больше и больше в себе. Здесь я хотел открыть мир и как там быть такому, каким я вышел после исповеди и причастия. Я понимал всю глупость моего положения. После открывшегося, после того, как, не скажу, прикоснулся, но увидел, что можно и на земле жить по благодати, иначе, чем в миру, я говорил о своем месте в мире. То есть я сознательно уходил обратно туда, к больно ударяющим камням. И чем больше я понимал абсурдность своих словес, тем безтолковее становилась моя речь. Я запутался окончательно и замолчал. Камень достиг дна и, подняв облачко пыли, замер. Искрой выстрелило: «А вдруг он сейчас скажет “Так оставайся”, и что тогда делать? Я ведь должен буду остаться». Не могу.
Старец, как показалось, немного огорчился и склонил голову набок.
— Откуда ж я знаю, как там быть, это надо на месте решать... Ты вот что, сходи к вашему Владыке, — и обрадовался такому неожиданно пришедшему решению. — В самом деле, сходи — он у вас хороший. Скажешь, от Николая, он тебя примет. Сходи, сходи.
Я растерялся. Так всегда — настраиваешься на что-то вселенское, тут вот я думал, что мне сейчас чуть ли не судьбы мира раскроются, и моя в том числе, а так все просто. Могло показаться, что старец перекладывает с себя решение, но ведь он уже и решил: иди в мир, и Владыка, то есть епископ, определит твое место в сегодняшнем мире, и то, что определит, исполняй. Как раб ничего не стоящий. Конечно, мелькнул следом вопрос: а как попасть к Владыке? Ну так отец Николай это тоже решил: «Скажешь, от Николая». И в самом деле, как все просто в мире, если не городить и не выдумывать.
— Благословите.
Старец благословил и снова порадовался пришедшему решению и повторил, разгоняя последние мои сомнения:
— Сходи-сходи, он у вас хороший, — и уже ко всем: — Ну, пойдемте проводим вас, а то и нам отдохнуть пора.
Я повернулся: вот и Алексей Иванович появился — все трое спутников стояли у противоположной стены, ожидая, пока я поговорю со старцем, и я благодарно всем улыбнулся.
Мы зашли в комнату за вещами, все уже было собрано, я только передал пузырек с маслицем Алексею Ивановичу и не преминул похвастаться:
— А мы с отцом Николаем сфотографировались у чудотворной иконы.
— А я посуду мыл, — в тон мне ответил Алексей Иванович.
— Молодец! — похвалил я его и добавил: — Господь не оставит тебя.
Все вышли из комнаты, и я окинул ее прощальным взглядом, так полюбилась она, больше всех комнат, в которых приходилось ночевать на Горе — и чугунная печка, и койки, и столик с книжками — и тут взгляд уткнулся в лежащий на столике листок с исповедью. Я схватил его и выскочил в коридор. Отец Николай с ключом стоял у двери.
— Батюшка, а можно это...
— Стибрить, что ли?
— Как благословите, стибрить так стибрить.
Как отец Николай умеет улыбаться! Сквозь бороду-то не видно, но — глаза!
— Бери, чего уж там...
На улице возле главного храма нас поджидали отец Мартиниан и Володя. Мы очень тепло попрощались. Звучали дорожные наставления (в основном давал их Володя): мол, тут два часа, не больше, как выйдете, сразу направо, и по дороге направо, все будет хорошо, примут нас в Ватопеде, примут. Отцы благословляли. И уходить не хотелось, и в то же время, как ни странно, хотелось: я чувствовал себя легко, светло... и мне не терпелось скорее идти к Владыке. Собственно, выходя из Ксилургу, я и делал первый шаг.
И ведь не было такого чувства, что прощаемся навсегда и больше никогда не встретимся. Здесь даже дело не в том, что возможна встреча в ином мире (где будут они и где мы!), а в ощущениях присутствия человека в твоей жизни.
У меня есть один близкий человек, который жил в другом городе. Он очень много для меня значит. Я всегда представлял его мнение по тем или иным вопросам, ссылался на него: он поступил бы тут так, а тут бы сказал это. Мы переписывались, изредка созванивались. Совсем уж редко ездили друг к другу в гости. Этот человек болел, и случалось, наша переписка замирала на время. Но у меня не прерывалось ощущение его присутствия. Со временем мы стали писать реже, звонить почти перестали, про поездки в гости забыли совсем. Но от этого он не стал менее значим для меня, я так же продолжал апеллировать к его мнению, приводить его в пример окружающим, передавать другим то, чему он меня научил. И вот узнал, что он умер несколько месяцев назад. А я все это время продолжал общаться с ним. День я провел в тягостном состоянии, а потом вдруг понял, что ничего в общем-то не изменилось: я так же ценю его мнение, так же привожу его примеры и, если бы не это случайное известие о его смерти, то я так бы и считал его живым. И тогда, не знаю уж как это получилось, я вычеркнул это известие, и все стало на свои места. Дело даже не в сохранившихся фотографиях и оставшихся в записях его голосе (я не люблю фотографий и вообще музейных ценностей), а в моих ощущениях его присутствия. Для меня он остается живым.
Нечто подобное я ощутил при расставании в Ксилургу: я точно знал, что эти люди никогда не уйдут из моей жизни. Я не знаю, приведет ли Господь меня еще раз на Святую Гору (хотя я желаю этого с самого момента, как сошел с парома в порту Уранополиса), не знаю, застану ли я их, да и Бог весть, что может статься на месте Ксилургу — но они навсегда в моем сердце.
С этим чувством я вышел за ворота скита.
1 Евр. 10:31.
2 Я к этой истории отнесся скептически, да и сам автор тоже обставил все так, что это больше похоже на байку или легенду. Но на всякий случай проверил по интернету сайты Президента (ко времени, когда рукопись оказалась у меня, президентом был уже Медведев) и Путина: нигде не сообщалось об их пребывании на Афоне в 2007 году. Я вообще хотел выкинуть этот кусок, но, решив для начала показать рукопись афонским монахам, оставил, и реакция отца Николая Генералова меня огорошила:
— Не так же все было... Вот, опять насочиняли...
— А что — на самом деле было? — вырвалось у меня.
— Ну да, вот он сидел, где ты сейчас сидишь...
— Подождите-подождите, кто сидел?
— Да Медведев. Сначала приехал этот кремлевский представитель, он тут часто бывает. И ко мне: «Сейчас, говорит, большой человек приедет, ты уж, отец, не говори ничего лишнего». Они ж знают, что могу чего-нибудь сказать. «Расскажи, говорит, про скит, как со старцем Паисием общался...». Потом появились два таких здоровых парня, осмотрели все. «Охранники, что ль?» — спрашиваю. «Нет, говорят, сопровождающие лица». Ладно, я им чаю налил, сели они у плиты, сидим, тут открывается дверь и входит несколько человек, я смотрю, где же большой-то, а он маленький на самом деле, невысокий, но понятно сразу, кто главный. Вот я его на это самое место, где ты сидишь, усадил, сам напротив сел, остальные вокруг, чай у нас готов был. Рассказал про скит, про старца Паисия, все, как просили, ничего лишнего. А когда они уже уходили, в дверях были, я и говорю: «Что ж вы все американцам под ноги положили?». Его, чувствуется, задело, он резко так ответил: «Ничего не положили. Это прежние под американцами были, мы сейчас выправляем». «Да где ж, говорю, выправляете?» — и давай перечислять. Тут он еще больше завелся: «А что же делать, если они кругом лезут и лезут?». Отвечаю: «Вы сами прекрасно знаете, что делать?». «Что?» — спрашивает и, чувствую, напряглись все. «Мочить», — говорю, ну, он рассмеялся, напряжение сошло, все заулыбались и ушли. Вот и все, что было.
3 Автор, наверное, не знал, что Володя по национальности белорус и, говоря «хороший президент у вас будет», он вполне мог иметь в виду то, что президент будет в России, а не в его родной Белоруссии. Хотя лично мне авторская трактовка володиных слов нравится больше.
4 «Отец Олимпий пока еще отличается от братии тонкими чертами лица, словоохотливостью, правильной речью и эрудицией, совсем недавно вынесенной из мира. Там он был академиком, доктором технических наук, зав. кафедрой электроники и электротехники Московского технического университета. Автор известных всему миру учебников по компьютерной технике. И сошел со всех этих высот, побывав на Афоне паломником, оставил славу и звания где-то там, по ту сторону жизни... Оставил, быть может, и из чувства вины перед поруганным целомудрием Божьего мира, быть может, и себя считая причастным к этому вселенскому поруганию. Мы не полезли к нему в душу, хотя разговаривали долго и о многом. Отец Олимпий провел с нами экскурсию: как прежде знал он свои науки, так знает теперь начала начал русского Афона и каждую святыню многочисленных церквей в Свято-Пантелеимоновом, все реликвии его и предания» (В. Распутин. «На Афоне»).
5 «Каруля есть не что иное, как отвесная прибрежная скала, господствующая над бездною Архипелага, с южной стороны св. Афона, занятая древним скитом того же имени, заселенная множеством разного рода пустынных и отшельнических жилищ бедного афонца. Начало Карульского скита и всех его келлий и калив, разбросанных по страшным отрогам и обрывам, относят к X веку. Это место считается безлюднейшим, и путь туда не только труден, но и опасен в полном смысле этого слова. Чтобы спуститься туда, надобно в некоторых местах цепляться за камни руками и даже висеть всем телом над бездною. Около 50-ти саженей приходится спускаться по веревке, придерживаясь за обрывистую каменную стену, более 20 саженей пролезать в скале чрез трущобу, а остальную часть проходить по весьма крутым и сыпучим уступам. Там поэтому редко бывают поклонники, и то разве только ищущие душевного утешения и назидания, а частные посетители Афона и особливо высокопоставленные лица, вовсе не заглядывают туда» (И. З. Черкасов. «Афон и его окрестности...»).
6 Игумен N. Сокровенный Афон. М., 2002.
7 Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) родился 11 апреля 1910 года в городе Орле в семье Михаила и Елизаветы Крестьянкиных. Он был восьмым ребенком в семье. Мальчика назвали в честь преподобного Иоанна Пустынника. С детства Иван был “в послушниках” в храме у известного своей монашеской строгостью архиепископа Орловского Серафима. После окончания средней школы Иван Крестьянкин окончил бухгалтерские курсы и, переехав в Москву, работал по этой специальности. В 1945 году он был рукоположен в дьяконы. В сан священника его рукоположил Патриарх Алексий I в Измайловском Христорождественском храме, в котором отец Иоанн и служил до 1950 года. Экзамены за курс семинарии отец Иоанн сдал экстерном, и в 1950-м, окончив 4 курса Московской Духовной академии, написал кандидатскую работу. Но закончить ее не удалось. В ночь с 29 на 30 апреля 1950 года за ревностное пастырское служение отец Иоанн был арестован и по приговору получил 7 лет исправительно-трудовых лагерей. Вернувшись из заключения досрочно, 15 февраля 1955 года, он был назначен в Псковскую епархию, а в 1957 году перемещен в Рязанскую епархию, где священствовал в общей сложности почти одиннадцать лет. 5 марта 1967 года иеромонах Иоанн поступил в Псково-Печерский монастырь. 13 апреля 1970 года был возведен в сан игумена, а 7 апреля 1973 года — в сан архимандрита.
Архимандрит Иоанн был почитаем всей православной Россией как старец-духовник. Каждый день на протяжении почти четырех десятилетий в Псково-Печерский монастырь приезжали сотни людей для того, чтобы поделиться с батюшкой своими бедами и радостями, спросить совета в трудных обстоятельствах, услышать его авторитетное пастырское слово, измерить его строгим мерилом себя и свою жизнь. Среди тех, кто посещал старца, были и простые прихожане, и представители политической, научной и культурной элиты России. В августе 2000 года, посещая Псково-Печерский монастырь, отца Иоанна в его келье навестил Президент Путин. Книги архимандрита Иоанна, посвященные различным аспектам духовной жизни, расходились тысячными тиражами не только в нашей стране, они переводились и распространялись за рубежом.
Ушел из жизни архимандрит Иоанн (Крестьянкин) в возрасте девяноста пяти лет в день памяти новомучеников и исповедников Российских воскресным утром, когда во всех православных храмах страны совершались богослужения в честь «малой Пасхи» — так христиане называют каждый воскресный день, прообразом которого является Воскресение Христово.
8 В XX веке приток русского монашества на Афон прекратился. В основном из-за препятствий, чинимых греческими светскими властями, с молчаливого согласия властей церковных. 14 октября 1963 г. Московская Патриархия послала Патриарху Афинагору список из 18 лиц, ожидавших разрешения на поселение в Пантелеимоновом монастыре, в июле 1964 г., после повторного обращения Патриарха Алексия I, разрешение на въезд в Пантелеимонов монастырь получили пять человек, в июле 1966 г. четыре из них выехали на Афон, в 1967 г. один по болезни вернулся на родину. 27 февраля 1970 г. на Афон выехали два русских инока, получившие визы на постоянное поселение в Пантелеимоновом монастыре. 26 августа 1974 г. Патриарх Димитрий сообщил, что двум кандидатам из шести, предложенных Русской Церковью, дано разрешение поселиться на Святой Горе, и только один из них — нынешний настоятель Пантелеимонова монастыря архимандрит Иеремия (Алехин) — на следующий год прибыл на Афон. В результате переписки между Патриархами Пименом и Димитрием, продолжавшейся в 1975-1976 гг., было получено разрешение на поселение в Пантелеимоновом монастыре еще десять монахов из России. Летом 1976 г. на Афон прибыли сначала четыре монаха из Псково-Печерского монастыря, затем еще девять иноков. В числе их были отец Мартиниан и отец Николай. К тому времени в Пантелеимоновом монастыре оставалось тринадцать насельников.
9 Костница находится в склепе храма преподобного Иоанна Рыльского, построенного болгарами в 1820 г.
10 «И вот, некто, подойдя, сказал Ему: Учитель благий! что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную? Он же сказал ему: что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог. Если же хочешь войти в жизнь вечную, соблюди заповеди. Говорит Ему: какие? Иисус же сказал: не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; и: люби ближнего твоего, как самого себя. Юноша говорит Ему: все это сохранил я от юности моей; чего еще недостает мне? Иисус сказал ему: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною» (Мф. 19, 16-21).
11 «И сделал Моисей медного змея и выставил его на знамя» (Чис. 21, 9).