До самого Рождества зима ничем себя не проявила: ни пургой-вьюгой, ни ветрами-морозами. Слякотно, склизко, туманно. Скучно и неприветливо без хрусткого снежка, без искрящегося инея. Набухшее, прогнувшееся небо, словно марля с откинутым творогом, сочилось непроглядной белесой мутью. Разбалованные парным нескладным декабрем, грачи неумолчным табором накидывались на сад, скандалили из-за оставшейся подгнившей антоновки.
Накануне праздника зима вдруг спохватилась и давай наверстывать упущенное! В одну ночь сковало воды, нежданно-негаданно завьюжило, запуржило, закуролесило! Перемело, перебило пути...
Каждый год встречаю Рождество у родителей на хуторе. Вот и на этот раз, несмотря на ненастье, засобиралась.
...Автобус, кряхтя и чихая, на брюхе ползет по заносам. С утра прошел грейдер, но надуло такие снега, будто в Сибири. Того и гляди медведь помашет лапой с обочины. Водитель пробирается на ощупь, находя по каким-то приметам дорогу.
Погода бесится. Вместо двух часов мучаемся пять. Но зато к вечеру успокаивается, тишь да благодать.
Дохнув на расписанное диковинными перьями окно, отогрев дырочку, обнаруживаю далеко-далеко на западе, на краю заснеженной пустыни, истлевавшие угольки заката. Иногда сиверко раздувает их, и бордовые отблески подсвечивают нависшие снеговые тучи. Нескончаемой стаей белогрудых гусей парят они над потонувшим в молчании миром.
ПАЗик ныряет в перелесок, а когда выползает на равнину, костерок за суровыми окрестностями окончательно гаснет. В деревню добираемся затемно.
Истонченный серпик над остановкой норовит выскочить у макушек ракит. Но снеговые тучи-птицы, соскучившись по зиме, фланируют в небесных просторах взад-вперед, застилают, не дают робкому месяцу взглянуть на заваленную сугробами деревню, на опушенный сосновый лес, на незамаранную скатерть праздничных полей.
Выйдя из автобуса, ухаю в сугроб. Приглядываюсь. Вдоль улицы хвостится слабо улавливаемая тропинка. Кто-то еще засветло размашисто прошел по первопутку. Стараюсь ступать след в след. Не ладится: видать, стежку торил рослый мужик.
Мороз раскочегаривает не на шутку. Чуть приметная тропка, виляющая мимо подслеповатых хат, обрывается на краю деревни. Надо перемахнуть поле, добраться до хутора. На самой его кромке теплится слабый огонек — родительский дом. Отец, поджидая меня по выходным, не гасит на кухне свет. И огонек, словно маяк, мигает сквозь ветви сада, манит, указывая дорогу.
И пройти-то с километр по бездорожью! Заблудиться невозможно, иди себе да иди на свет родного дома. Мешают полы шубы, рыхлый до пояса снег. Разгребаю, словно трактор, прокладываю путь. На середине поля, обессилев, останавливаюсь. Смекаю: не добраться с двумя тяжеленными баулами. В одном — настиранное для не встающей матери постельное, в другом — подарки, продукты.
Всхлипывая, усаживаюсь в сугроб. Чувствую: коченеют ноги, не слушаются руки. Тру варежками лицо. Ресницы оторачивает иней. Пряди выбившихся из-под платка волос побелели, лучше не заправлять: оттают, станет еще холоднее.
Оставив сумки в поле, сквозь сугробы, не обращая внимания на то, что сапоги полны снега, медленно двигаюсь к темнеющему на взгорке саду.
Щиплю за щеки, хлопаю рукавицами, сбиваясь, шепчу: «Отче наш! Остави мне долги мои! Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй и спаси меня!»
Добираюсь до усадьбы. От горожи виднеются лишь макушки. Сугробы громоздятся до самых ставен. Поднимаюсь на занесенное крыльцо. «Слава Господи! Не дал сгинуть!»
Распахиваю дверь и ложусь в горнице прямо в шубе на пол. Мама охает из спальни, причитает.
— Как же тебя угораздило в такую непогоду-то?
— Самая рождественская, — пытаюсь отшутиться.
— Отец с обеда ушел за хлебом на деревню и канул, — беспокоится мама.
Уже несколько лет она не выходит из спальни. Общение с миром — только через отца.
— Беда-а... Башню разморозило. Воды нет. Скоту снег топим, а самим-то?
Продолжаю слушать мамины вздохи, лежа в шубе прямо на дорожке. Отогреваюсь.
— Пойдет на ключ, молюсь, чтоб на гору вылез. Случись что, годы не малые, замерзнет под кручей, а я тут помру. Ни души на хуторе. Месяцами никто не заглядывает.
Слышится топот обиваемых валенок. В собачьем тулупе, в меховых рукавицах в промерзшую кряхтящую дверь вваливается отец, водружает на стол авоську с хлебом. Буханок десять, не меньше.
Обрадовавшись гостье, суетится, хлопочет. Перво-наперво командует растереться первачом, надеть вязаные шерстяные носки и душегрейку.
Поддевшись, выхожу на кухню. Закипает картошка. Отец успел спуститься в подпол. Огурцы-помидоры, грибочки, моченые яблоки.
— Полечиться тебе надо, а то сляжешь, — наполняет рюмочку, — свойская, на здоровье.
Пытается нарезать промерзлую буханку.
— Вот ведь как получается: деревня хлебушек выращивает, а неделями без него сидим. Куда ни шло летом, а зимой? Ну-ка, походи в сельпо! Не ближний край!
То ли оттого, что все же добралась и согрелась, то ли из-за отцовских слов, сами по себе текут слезы.
Завариваю чай. Наш, фирменный: щепоть липового цвета, веточка зверобоя, несколько листочков мелиссы. Нарезаю засахаренный мед. Сидим, чаи гоняем, разговариваем допоздна.
— Колхоз окончательно околел. Самые мужики, те в город подались. Работы, мол, в деревне нет. Как же это на земле нет работы, куда ж она, милая, подевалась? Хозяина нет, скажу я тебе. Развалили все, дохозяйствовались, дограбили, мать их... Брат твой тоже вот, рванул отсюда, не оглянулся.
— А что ему оставалось делать-то? — вступается за сына мама. Семью кормить надо, вот и уехал в район. Илюшке в школу. Да и старшему что в деревне ошиваться?
— А кто тут, на корню, останется? — не унимается отец. — Кто всех кормить будет? Скоро хлеб, как сыры голландские, за границей покупать станем. Срамота!
Старик встает, махнув в сердцах рукой. Расставляет у печки обувку.
— Говоришь, супротив Меркулихина города сумари-то побросала? Ложись, как развиднит, пробьюсь, сберу.
За окном трещат с морозу яблоньки. Разлетелись белоснежные гуси-облака. Месяц голубит снега. Над Колдучихиной хатой, прямо в трубу, падают звезды. Рождественская ночь. Сквозь сон решаю: «Поутру серьезно поговорю со стариками, пора съезжать с хутора».
Упредив меня, за завтраком отец твердо говорит:
— Даже не заводи речей. Куда ж я от них? — и манит к окошку.
На яблоньке красуется слаженная из сосновых дощечек кормушка. А на ней пощелкивают конопельками алые-преалые снегири.
— Подарочек к Рождеству, — улыбается довольный отец.