— Ишь, неуемнаи, опять бесовский пляс затеяли! Кабы батюшку на них, наложил бы лет на шесть епитимью за козьи рожи! — вспомнились из детства бабушкины причитания.
Как только подкатывали Святки, да на лихом Крещенском морозе разгорались игрища, бабуля ворчала на ряженых, щуняла «молодежь». Но сколько бы не сердилась старушка, Святки гулялись. Святки есть и долго еще не переведутся, пока будет сама Русь, пока будем хранить свои славянские корни.
Испокон века Святочная неделя — самый неугомонный, самый любимый праздник. Начинался он вечером шестого января, когда на деревенские улицы выкатывались толпы ряженых. Переваливаясь из хаты в хату, с шутками и колядками колобродили в ожидании первой звезды. Уж если наш мужичок загулял, поди удержи его! До самого Крещения продолжалось народное гуляние.
То ли отвечая потребностям широкой русской души, то ли потому, что бережем в закоулках памяти обряды пращуров, не понять уже и отчего, но (какой век!) Святки ждут, к ним готовятся и лихо гуляют по городам и весям и стар, и мал.
Грешит мужичок в разухабистые деньки и не помнит уже, что осталось в этом веселье от древности, чем обогатило это празднование Христианство. Надеется люд российский: наступит Крещенский сочельник, окунется мужичок в прорубь, запасется водицей освященной и омоется от святочных проказ.
Сочельник, вечер перед Рождеством, у нас зовут Сочевник. Помнится, девчонкой выбегала поминутно в сенцы, сквозь морозное оконышко не разглядеть, взошла ли первая звезда. Все никак не могла дождаться ее, той, самой важной в году, которая возвестила волхвам о рождении Сына Божия в Вифлееме Иудейском.
Рождество никогда не обходилось в нашем дому без сочива (кутьи). Бабушка в этот день не стряпала, а священнодействовала. В мои обязанности входило перебирать зерно. Бабуля промывала ячмень, пшеницу и рис. На лучшем меду, хранимом для Великих праздников, варила из них кашу. Добавляла самую малость елея (оливкового масла), лещинки, изюмцу. На меду же томила в печи из сушеных яблок и слив взвары. Оладьи тоже щедро поливала медом.
В такой день одной бабуле не справиться. Мама и я летали по кухне на подхвате. Выпечку, резных овечек да коровок, наготавливали целую корзину, чтобы на все Святки хватило. Последние печеньица подбирались на Крещенье — обмакивали в святой воде.
Бабуля наша хоть и доброго нраву, но строго соблюдала раз и навсегда усвоенные, вероятно, еще от ее бабушки, житейские правила. Под Крещенье наводили порядок, а собранный сор сжигали в огороде на костре. Мол, и в дому беды повымели, и землицу освятили. Бабуля говаривала о Святочных праздниках, как о живых существах. По мосточку, слаженному Овсенем, приходят в эти дни «братцы» — Роштво, Хрищенье и Василев день. Старушка не любила слово «колядовать» и всегда поправляла — «Христа славить». Топчась спозаранку у печи, напевала:
Рождество, Твое, Христе боже наш,
Возсия мирови Свет Разума...
Тебя видят с высоты Востока,
Тебе кланяется солнце правдою...
Волхвов привечайте,
Святое встречайте.
Пришло Роштво,
Начинаем торжество!
С нами Звезда идет,
Молитву поет...
А с улицы доносилось:
Пришла коляда
Накануне Рождества,
Дайте коровку,
Масляну головку!
А дай Бог тому,
Кто в этом дому.
Кто в этом дому,
Ему рожь густа,
Рожь ужениста;
Ему с колоса осьмина,
Из зерна ему коврига,
Из полузерна пирог.
Наделил бы вас Господь
И житьем, и бытьем,
И богатством,
И создай вам, Господи,
Еще лучше того!
Бабушка противилась тому, чтобы я участвовала в колядках, заваливала предпраздничными делами: и холодец разобрать помоги, и белки взбей, и печенюшки смажь. Но как отстать от подружек? Улучив минутку, я выскальзывала за двери. А там! Милку, подружку мою, нарядили поверх шубы в специально сшитую белую рубаху. Усадили в сани. Парни в них впряглись, по деревне Коляду возят, распевают:
Уродилась Коляда
Накануне Рождества...
На санях лежат мешки, в них складывается все, чем угощают колядующих за то, что хозяина хаты величают «светлый месяц», хозяйку — «красно солнышко», а деток — «звезды ясные».
Мила-Коляда, коли не отворяли, стучала в окошко и грозилась:
Кто не даст пирога —
Сведу корову за рога,
Кто не даст ветчины —
Поколю все кубаны!
Почередив, наозорничавшись, бросали сани посередь улицы — перегораживали дорогу и сваливались уплетать наколядованное в Милкину хату, благо родители ее сами были не прочь повеселиться, пировали на другом конце деревни.
Подъев Рождественские угощения, под Крещенье пускались снова по дворам. Гулять — так гулять!
Современные игры на Святках не были в ходу. У стариков выпытывали водившиеся в их времена забавы и развлекались, внося свои придумки.
Играли, к примеру, в молчанку. Водящий командовал: «Раз, два, три!» и все замирали: ни двинуться, ни сказать, даже ни улыбнуться. Выдержать так долго никто не мог. И вот уже проштрафившийся Сашка Филькин ест горсть опилок. Наказание могли придумать и похитрей: прокатить Милкину бабулю вдоль деревни на спине, или — укротить, запрячь в санки Степкиного полудикого пса Буянку, да чтоб не вывалил девчат в сугроб.
Бедная моя бабушка! Выговаривала мне всю неделю. Но как же я могла не побывать на Святочных игрищах? Как-то, отбирая вывернутый наизнанку дедов тулуп, она подвела меня к столу, открыла Священное Писание на том месте, где говорилось: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться (бабуля прочла: «рядиться») в женское платье, ибо мерзок пред Господом Богом твоим всякий делающий сие».
— Бабуличка! Милая! На Крещенье обещаюсь в Иордань спрыгнуть, очиститься! Только отпусти Бога ради! — не унималась я, представляла, как под окном хохочут девчата, слушая мои уговоры.
Старушка выходила, распугивала «анчибелов», высыпая в их сторону ведерко золы, но сдавалась, приговаривая, пропащая, мол, твоя душечка, Татьяна. Отпускала на гулянье, взяв строго-настрого обещанье «богохульства не чинить».
— Кротче меня во всей деревне овечки не сыщешь, — кричала я уже из сеней и с разбегу валилась на сани в кучу малу.
В Милкиной хате наряжались, кто во что горазд, и колобродили вдоль села. Вваливались в избы, пугали детей, плясали и веселились. Хозяева с шутками старались разоблачить ряженых, выгнать сопротивлявшуюся «нечистую силу», как считалось по поверьям — расчистить дорогу новому году. Узнанный выбывал из игры, разряжался. Ходили даже в соседские деревни. Целая неделя ничегонеделанья! Поневоле на гулянках не туда забредешь!
Взрослые тоже любили пошутить и дожидались Святочных вечеров, чтобы расслабиться, свалить с себя груз забот и тревог. Даже они участвовали в баловствах и забавах. То у бабки Колдучихи ворота приморозят — напрочь зальют водой, то заткнут трубу, дым в хату повалит. Все, что не спрятано: тряпка ли какая на гороже, ведра, корыта, — все шло в ход. Долго потом разыскивали хозяева на чужих задворках свои лавки, плетушки да кубаны. Порою целую поленницу наваливали на сани и прятали на чужом дворе. Попробуй сыщи поутру!
А у нас, трех одноклассниц-подружек, было еще одно очень важное занятие, без которого и Святки не Святки. Но об этом бабуле не только рассказывать, даже намекать было нельзя.
Я, как примерная девочка, выслушав все ее наставления, шла в клуб «на спевку», а сама, перебежав улицу наискосок, заворачивала на Милкино подворье. Посторонних по такому серьезному случаю не приглашали, только Мила, Машутка да я.
Еще исстари считается, что в Святочную седмицу все вокруг приобретает особый смысл. Не случайно кошка опрокинула кубан, молоко не лужицей пролилось, а ручейком под порог подбежало. К чему бы это кочет ни с того ни с сего до сроку заголосил? А уж коли горлинка в окошко забьется, верный знак — не к добру. Примечали самые незначительные мелочи. Ветер свистит — об одном вещает, гудит — о прямо противоположном. Выдумывали и сами приметы, выдавая их за общепринятые. Промелькнут Святки, о них никто даже и не вспомнит. Но в такие чудные, волшебные вечера — все неспроста. Чаще гадали перед Крещением. Ведь издревле известно, что в это время нечистая сила шалит особенно.
Машутка была страшной трусихой. Милка не боялась никаких чертей. А я, полагаясь на Божию защиту и бабулины молитвы, крестилась на образа и подсаживалась к девчонкам. Мила брала подшалок, завешивала иконостас («а то не явится»). Зажигали свечи, гасили свет.
О чем гадали? О любви, конечно, о будущем, как и все семнадцатилетние девчонки.
Больше всего нам нравилось гадать на петуха. На полу накидывали всякой всячины: от монет до гвоздей — и выпускали петуха. Что тот соизволит клюнуть, то и сбудется. Монетку — ясное дело, к богатству. Пустой спичечный коробок — к вечному девичеству. И так можно было выдумывать сколько угодно, хоть до утра.
В ход шли самые невероятные для гадания предметы. Но проще всего гадалось на молоке и воске. Наливали в блюдце молоко и — под порог. Растопленной свечкой заманивали домового. Мила считала почему-то, что он у них в хате все свечи понадкусал. Шепотом, взявшись за руки, умоляли: «Хозяин мой, домовой, приди под порог поесть воска, запить молочком». Воск выливали в молоко. И тут наступал самый интересный момент. Надо было рассмотреть, что за восковая фигурка плавала в молоке. А толкование-разгадку всегда можно было сыскать в девичьем альбоме.
Так же разгадывалась и тень от скомканной сожженной газеты. Когда она прогорала, рядом ставилась свеча, и пепел отбрасывал на стену тень. Фантазия наша не знала предела. Распущенный цветок (тень от сгоревшей газеты) — свадьба через год. Фигурка человека — жених в пути.
Откуда Машутка вызнала гадание на яйце, мы только удивлялись. Отродясь не слыхали у нас о таком. Наполнила она стакан водой, вылила в нее белок от сырого яйца и — на загнетку, поближе к огню. Белок тут же свернулся. Смотрим: а в стакане фигурка в форме лодочки-кораблика.
— Ну, девчата, готовьтесь, кто-то из нас замуж за границу выйдет, далеко уплывет, — со знанием дела заявила Маша.
— Вот еще! Только не я. Я отсюда ни ногой, на кой мне эта заграница? — тут же заявила Мила, — чего я там не видала?
Решили еще разок попробовать. Вышел куполок церквушки.
— Ну, это — скорая свадьба, уж точно. Только не узнать у кого из нас, — посожалела Машутка.
Притащила Мила корыто с водой. Наклеили по бортикам бумажки: свадьба, деньги, радость нечаянная, жених у порога, жених на чужой стороне и т. д. Поставили в ореховые скорлупки крошечные свечные огарочки. Зажгли и пустили по нашему морю-океяну. К какому берегу-бумажке пристанет скорлупочка-кораблик, такой участи и не миновать.
Долго нас с Машей уговаривала бесстрашная Мила погадать на зеркало. Редко кто отчаивается на это рискованное занятие. Иногда девчата даже в обморок перед зеркалом падают. Еще бы! Исстари считается, что зеркало — тончайшая грань между реальным миром и миром духов. Правда, говорят, хоть и страшное это гадание, зато — самое верное.
И вот мы, наконец, решились. Идем в баню. Баня, знамо дело, — самое нечистое место. Вот где всю правду и узнаем!
Полночь. Перебежали двор. Мы с Машей в предбаннике остались (гадающая должна быть одна), через распахнутую дверь за Милкой наблюдаем.
Распустила Мила косу, развязала поясок. На полок поставила две тарелки, на них положила по ложке. Рядом — зеркало и свечу.
За дверью — ночь непроглядная, жутко. Тишина гробовая. И вдруг ясно так: «Суженый, ряженый, приходи ко мне ужинать!» Мы с Машуткой обмерли.
Прошло несколько минут. Вдруг Мила как вскрикнет! Ни Маша, ни я никого не увидели, только услышали, как Мила, дрогнув голосом, произнесла: «Чур сего места!». Долго еще не могла она отойти от того, что увидела в зеркале. Кого она в нем разглядела, мы так и не смогли допытаться.
Затворили баню, подперли для надежи бревном и — скорей, скорей в хату!
Обогрелись, попили чайку и опять за свое. В хате перегадали на всем, что только можно, и вышмыгнули во двор. Прихватили дедов валенок. И ну бросать его за ворота на дорогу. Каждый раз нос его ложился в другую сторону.
— Знать, замуж далеко друг от друга выйдем, — решили мы.
Перед тем как разойтись (уж и светать начало), надумали погадать на полено. Отворили сарай. Темнотища! Выдернули наугад из поленницы по полену и — домой! Зажгли побольше свечей, рассматриваем.
Маше выпало полено сучковатое.
— Ну, Машутка, — смеется Мила, — семейство у тебя будет знатное! Каждый сучок — ребятенок.
— А у тебя, подруга, — обратилась она ко мне, — ох, и примудренный муженек будет, — эвон сколько колец на чурбачке-то твоем!
— Что же ты о себе помалкиваешь, поделись, будь добра! — накинулись мы на Милу.
— Да хвастать особо нечем. Кора ободрана... Кой-какое поленце-то... Видать, в бедности да нищенстве придется жизнь коротать.
Распрощалась я с подругами. А как прибежала домой, дай, думаю, вызову сон про суженого. Лызь к бабуле на печку. А та спросонок: «Наблудилась, баловница?». Отвернулась я от нее и шепчу: «Пятница одна и я, молода, одна. Лежу я на Сионских горах, три ангела в головах: один видит, другой скажет, третий судьбу укажет».
На Крещенье в прорубь я нырнуть не осмелилась, а вот снежком крещенским обтерлась и водицы свяченой отведала, очистилась.
Прошло три десятка лет с тех Святочных вечеров. Я ехала в гости к своей подруге Миле, как она написала в приглашении, «на бабилей». Не верилось, что у моей неразлей-подруги, шкодной девчонки с двумя мышиными хвостиками, кругленький юбилей, да и у меня не за горами.
Милка, Людмила Петровна, как и грозилась, навек приросла к нашей родной деревушке. Окончила педагогический институт, и вот уже сколько взрослых людей считают ее своей первой учительницей.
Маша? А вот о ней я почти не знала ничего. Вышла замуж за военного и мотается всю жизнь по гарнизонам.
Как здорово, что Милка надумала собрать нас на свой День Рождения! Она ведь на второй день Рождества рождена, Святочная. Не зря же ее Колядой рядили. Коляда, она и есть Коляда, бойкая, задорная.
Вышла из автобуса, смотрю: сани кого-то дожидаются.
— Приехала! Не обидела! — навстречу кинулась Мила, — вот и сюрпризец!
Из сена выбралась Маша, заспешила к нам от саней.
— Ну, вот и свиделись, подруги! Усаживайтесь, прокачу с ветерком. Святки, как-никак. Аль забыли? — Мила прикрикнула на конька, и тот потрусил ко двору.
Накрыли стол. И загуляли! Навспоминались, напелись, наплясались, всплакнули, как это бывает при встрече лет сто невидившихся закадычных подруг. Подивились: последнее наше гаданье, на промерзших березовых поленьях, оказалось самым достоверным.
Мила, как и большинство сельских учителей, прожила не отягченную богатством жизнь. Все, что нажили они с мужем Мишкой (нашим одноклассником), — конек Федька, десяток курят да визгливый поросенок Хомка. Двое Милиных детишек обосновались в городе. Мише, колхозному агроному, после того, как перестали пахать-сеять, дела в деревне не нашлось, и он подался за остальными мужиками хоть за каким-то рублем разнорабочим куда-то на далекую стройку. Наезжает раз в полгода. Бьется Мила одна-одинешенька. На роду ли так написано нашей подруге? Полено ли то ободранное виновато? Теперь уж и разбираться не к чему.
Пятеро ребятишек осталось в ее начальной школе. Выйдут — и будет висеть на школьной двери увесистый амбарный замок. Хотя, по правде сказать, можно и без него. Что там брать-то? Разве что указку Людмилы Петровны, что отшлифована ее руками за долгое учительство до лакового блеска.
Мила, конечно, не унывает. Натура еще та! Банки крутит, яблоки сушит. Грибочки там, ягодки. На бахче вертится. Русская баба — она живучая. И с Федькой-коньком без мужика справляется. И на гармони сегодня вон как жарила, «бабилей» справляла.
— А жалеть меня не надо. Я, может, самая счастливая, — замечает наши взгляды Мила. — Все наладится... Все обязательно наладится, — повторяет она, словно убеждает своих первоклашек, не дает сомневаться в верности своих слов. За тридцать учительских лет голос у нее поставлен как надо, и мы, как в семнадцать лет, верим: раз Мила так сказала, значит, непременно сбудется.
А Мила, словно читает наши мысли: «Надо только не терять веру. И каждому оставаться на своем месте. Не метаться, не паниковать».
— Ну, а ты-то как, Машутка? В порядке? Молчишь, все такая же тихоня. Давай, не скрытничай, выкладывай! Муж? Дети?
Маша потянулась за сумочкой, вынула фотокарточку. Мы так и ахнули. В центре — Машин муж Николай в инвалидной коляске, рядом — она. А вокруг! Куча ребятишек. Самый старший — в суворовской форме, а остальные — мал мала меньше.
— Вот это Машка! Вот это да! Не соврало поленце! Полный кузовок! — порадовались мы за подругу.
Наша Мария Николаевна — хирургическая сестра. С мужем познакомилась в Грозном, еще в первую кампанию, в лазарете. Подорвался на растяжке. Думали, не сдюжит. Но у Маши такие руки!.. Обосновались на Рязанщине, на родине Николая. Родился Валерка. Маша мечтала о доме, полном детворы. Хотелось дочку. Присмотрела девочку в детдоме, где устроилась медсестрой. Удочерили не одну, а сразу двух сестричек. Как разлучить? А потом забрали еще и двух мальчишек. Дальше больше... Теперь в их семье девять приемных детишек. Все школьного возраста. Государство, конечно, помогает. Но вся тяжесть забот на Машуткиных плечах. На кого оставила? А старший приехал на каникулы со своей подружкой (последний курс, скоро на ноги станет), поезжай, мол, мама, отдохни. Да и Николай настаивал.
— Они у меня смышленые. Колю любят, и он их тоже. Справятся, — успокаивала сама себя Маша.
Мила слушает, а сама прикидывает: «Опяток маринованных возьмешь, сушеных боровичков, сальца, яичек».
— Куда я с таким багажом! — улыбается Маша, — путь не близкий.
— Ничего! Ничего! Здесь проводим, а там (телеграмму отобьем) ребятишки встретят.
Сидим, под самоварчик разговоры разговариваем. За окнами Рождественские звезды горят, Крещенский морозец похрумкивает.
— Ну, а ты-то, ты-то как? — наконец, обращаются подруги ко мне.
— А что я? Да пишу помаленьку. Надумала вот о Святках написать, о том, как мы с вами о будущем гадали.