Государь в эту первомартовскую ночь, холодную и метельную, засыпал трудно, нервозно, с предчувствием чего-то страшного и неизбежного... Мартовские дни не несли Дому Романовых ничего радостного: погибли Император Павел Петрович и Император Александр Николаевич. И сейчас март месяц набух страшным нарывом на всю великую империю. Волновали не только странные вести из столицы о голодных толпах, вышедших на петроградские проспекты и улицы и подстрекавших солдат к неповиновению властям. Посланная на днях из Ставки телеграмма генерал-губернатору Хабалову: «Повелеваю прекратить беспорядки», к глубокому удивлению Николая Александровича, действия не возымела. Государь Император впервые оказался в столь затруднительном положении. И вот беда! Рядом не было ни одного близкого человека. Императрица в этот труднейший момент оказалась отрезанной от августейшего супруга и не могла дать совета, в котором Государь так сильно нуждался...
Он вспоминал не раз упреки своей дорогой Алисы: «Все дают тебе дурные советы и злоупотребляют твоей добротой...» Быть добрым на престоле: благо ли это или зло? — этот вопрос всегда мучил Императора. Тем более война с немцами затягивалась, росли потери, и недовольных становилось все больше и больше. Император вспомнил и свой ответ на тревожные телеграммы Императрицы о происходящем в столице: «Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Любящий нежно, Ника».
Но погода, как чуял сердцем Император, определенно должна была испортиться, и над всей Россией в потемневшем небе взыграют последние метели зимы, окрашенные в красно-кровавый цвет...
Но ум отказывался верить в это апокалиптическое предчувствие, хотя все складывалось против него: и омрачившая его коронацию кровавая Ходынка, и разгул анархистов, и злобная Дума, и тевтонская тупость родственника-кайзера, развязавшего Великую воину. И главное — то, что именно сейчас он был один, был оторван от своей семьи. Ради того чтобы увидеть дорогую Алису, напуганную всем происходившим, дорогих детей, трое из которых сейчас тяжело болели корью, он пошел на большой риск, уехал из Ставки и неожиданно оказался здесь, под «присмотром» странного генерала Рузского.
В дневник Императора внесена лаконичная запись:
«1 марта. Среда.
Ночью повернули с М. Вишеры назад, т. к. Любань и Тосно оказались занятыми восставшими. Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановились на ночь. Видел Рузского. Он, Данилов и Саввич обедали. Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Алисе, должно быть, тягостно переживать все эти события! Помоги нам Господь!»
Император не понимал, что революции в России начинаются со лжи. Байки о восставших были страшнее самих восставших. Императору было невдомек, что ему уже лгали и что он оказался в центре самого настоящего заговора против него и Отечества. Не знал он и о недавнем приезде в Ставку к генералу Алексееву князя Львова, который от имени Верховного Совета всех масонских лож России ставил перед начальником штаба Ставки вопрос об аресте Государя. А ведь одним из последних указов Император назначит заговорщика Львова главой правительства...
Чувство одиночества усиливалось. Хотелось немедля вскочить, накинуть на плечи шинель и выбежать за вагонную дверь, к людям, чтобы с кем-нибудь хотя бы немного поговорить. Но с кем? Кому можно доверить сокровенные мысли Самодержца Российского? Верный слуга Престолу и Отечеству генерал Иванов Николай Иудович был отправлен им во главе двух георгиевских батальонов в Гатчину... восстановить порядок в Петрограде. Выслушать Императора Николая Александровича было некому...
Почему-то вспомнился Родзянко... Аудиенция, данная ему сразу же после Нового года. Председатель все жаловался и жаловался. Все у него было в черном свете, даже Императрицу не пощадил. Говорил, что ее считают сторонницей Германии.
Посмотрев Родзянко в глаза, Государь задал тогда прямой и трудный вопрос: «Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?»
И Родзянко с трудом, но выдавил из себя эти ужасные слова: «Да, Ваше Величество! Двадцать два года Вы стояли на неправильном пути...»
Этот странный упрек сейчас вновь звучал в голове Императора, наполнял виски тупой болью. «Двадцать два года на ложной дороге?» Нет! Он с этим был не согласен. Всем своим наитием он понимал совсем другое: если России была нужна искупительная жертва, то ею мог быть только он...
И вот сейчас, на исходе зимы, время этой жертвы наступало. Он ощущал это даже физически, словно какие-то бренные токи пронзали его бренное тело. Уже не одно десятилетие он готовился к этому чудовищному исходу. В свое время даже мужественный и решительный премьер Столыпин был поражен трагическим мистицизмом Императора: тот напомнил Петру Аркадьевичу, что родился он в день св. Иова Многострадального, и оттого-то вся судьба его предопределена. «У меня более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность: я обречен на страшные испытания; но я не получу моей награды здесь, на земле... сколько раз я примерял к себе слова Иова... ибо ужасное, чего я ужасался, то и настигло меня, и чего я боялся, то и пришло ко мне... Душевных сил на сопротивление почти уже не осталось».
И в эту же ночь в Петрограде лидер правых в Государственной Думе монархист Шульгин с горечью писал в дневнике о своем Государе: «Кто станет за него! У него — никого, никого... Распутин всех съел, всех друзей, все чувства... нет больше верноподданных... Есть скверноподданные и открытые мятежники... Последние пойдут против него, первые спрячутся... Он один... Хуже, чем один...»
Быть выше всех и быть одному! Царь Николай тяжело вздохнул и горько усмехнулся про себя: «Вот она, орлиная участь». Он прислушался. Сквозь глухо зашторенные окна вагона не доносилось никаких звуков: ни паровозных гудков, ни автомобильных клаксонов, ни выкриков часовых. Все немо и глухо. Словно он загнан в какой-то беспощадный тупик... Хотелось еще верить в спасение, в благополучный исход, но смутные надежды таяли, а чувство жертвенности усиливалось... Затем постепенно пришел сон, беспокойный и наполненный будоражащими душу сновидениями. После первого темного провала, в который погрузился засыпающий Государь, снова забрезжил свет, и стали возникать смутные, неопределенные образы. Сновидения стали четче и резче, и Государь обнаружил себя идущим по летней, уже утоптанной, полевой дороге. Поля радовали глаз золотом колосистой ржи. Весело порхали стрекозы и бабочки, выискивая сорняки, милые для них полевые цветы. Слышалось щебетанье птиц, перелетавших с места на место. Николай Александрович ощутил некую благостность, испытать которую в Центральной России доводится лишь в короткие месяцы весны и лета, когда сама природа как бы творит цветущий образ Божьего мироздания.
Но вот его внимание привлекли негромкие звуки несколько протяжной и грустноватой песни. Вскоре звуки стали более различимы. Слова были жалостливы: о кудрявой рябине, мечтавшей перебраться поближе к одинокому дубу...
— Как бы я желала к дубу перебраться. Я б тогда не стала гнуться и качаться.
Близко бы ветвями я к нему прижалась и с его листами день и ночь шепталась...
Государь, растроганный пением, невольно подумал и о своих чувствах к Алисе. Вспомнился ее первый приезд в Петербург — совсем еще юной принцессы в белом муслиновом платье, с розами в волосах... А вот и сам певец. Могучий, огромного роста мужик в домотканой холщовой рубахе навыпуск, почти достигавшей колен. Он был бос, а загорелое обветренное лицо украшала рыжеватая борода лопатой. В длинных могучих руках коса казалась игрушечной.
«Богатырь! Истинный богатырь! — подумалось Государю. — Косая сажень в плечах, а ростом в три аршина. Не меньше, а может и больше, — удивился Император, — У меня и в гвардии таких не найти».
Увидев подходящего Государя, косарь-великан смутился, прервал пение и низко поклонился.
— Прости, Царь-батюшка, что распелся.
— Что, никак сразу признал?
— Разве можно не признать. Вылитый, как на рубле. Николай Александрович рассмеялся:
— Вот и от денег польза есть, хоть подданные теперь узнают... А скажи, мил-человек, что-нибудь веселое спеть можешь?
Могучий косарь сначала сконфузился, но затем, набрав воздуха в свою богатырскую грудь, запел мощным голосом бравурную солдатскую песнь:
— Солдатушки, бравы ребятушки, а кто ваши жены? Наши жены — пушки заряжены, вот кто наши жены... Солдатушки, бравы ребятушки, а кто ваши дети? Наши дети — пули да картечи, вот кто наши дети...
Мелодия и слова были, действительно, зажигательными. Казалось, даже колосья ржи подпевают, напоминая волшебных златоглавых солдатиков: «Наши жены — пушки заряжены!»
— Удружил, братец, удружил! А песню где выучил? — поинтересовался Николай Александрович.
— Отец научил. Он с турками воевал, с войны и привез песню.
«Вот-вот! Вот в чем причина! — внезапно озарило Императора. — Война с турками! Победная война! А у нас уже сорок лет не было ни одной победоносной войны. Народ разуверился в армии, а армия — в своих полководцах. И нет у нас сейчас ни Румянцева, ни Суворова, ни Кутузова , ни Скобелева. Разве мои генералы похожи на них?»
И вдруг грустные размышления Императора Николая были прерваны его странным собеседником.
— Государь!
— Да, мил-человек? Слушаю тебя.
Опершись на косу, богатырь стоял с задумчивым видом, что-то напряженно соображая про себя.
— Говори же! Будь посмелее! — ободрил его Государь.
Богатырь наконец-то решился, хотя, судя по его лицу, это стоило ему немало трудов, и выпалил:
— У тебя, Государь, при дворе никого нет. Заступиться за тебя некому. Позови нас на помощь.
— Да кого же вас? — искренне удивился Государь.
Богатырь выпрямился во весь свой могучий рост, и теперь Государю показалось, что он уже вровень с одиноко росшим в поле деревом.
— Нас, мужиков. Мы одними косами всех врагов твоих покосим да на вилы оставшихся поднимем. Тольки кликни. Нас — много, нас — тысячи, нас — мильон... Доверься, царь-батюшка, народу. Рыжебородый великан описал вокруг себя косой огромную дугу, и Государю показалось, что целый вражеский взвод полег под таким мощным ударом. Экая силища!
— Позови нас, Государь! Только мужики тебя и спасут. В городе погибель тебя ждет, там вокруг тебя одни смутьяны и супостаты. Иди к народу! Он тебя с Божьей помощью защитит!
И как бы в подтверждение своих страстных слов богатырь осенил себя широко крестным знамением, а Государь, ничего не отвечая, кивнул головой и медленно отправился в сторону горизонта. Когда же он обернулся, то ему почудилось, что богатырь увеличился в росте и словно рос на глазах. Он был уже выше дерева, еще немного — и голова его могла упереться в облака. Настоящий сказочный Святогор.
Но тут сновидения потускнели, и Государю стало ясно, что все это происходит не наяву и что эта встреча — всего лишь сон...
Когда же днем генерал Рузский принес ему телеграмму от начальника штаба Ставки Алексеева, все окончательно стало на свои места. В депеше генерал от инфантерии сообщал страшные вещи. Все пять командующих фронтами, включая Рузского, плюс сам генерал Алексеев высказались за отречение Государя в пользу Цесаревича Алексея. Больнее всего укололо Императора то, что в эту шестерку «согласных» входил и его дядя, Великий Князь Николай Николаевич...
Все это было ново, странно и мучительно. Но к вечеру, когда из Думы приехали уставшие, измученные, со щетиною на щеках Гучков и Шульгин, Царь уже выглядел полностью успокоившимся. Он хладнокровно подписал в присутствии визитеров, барона Фредерикса и генералов Рузского и Данилова, текст отречения, подготовленный еще днем. Он передавал верховную власть в Империи не малолетнему и больному сыну, а брату Михаилу. Голос его звучал спокойно, но казался ему самому чужим:
— Я принял решение отречься от престола... До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея... Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила... Надеюсь, вы поймете чувства отца...
Мысли, разные и противоречивые, путались в голове... Станция Дно... Предсказания вещего Авеля и Серафима Саровского о страшной судьбе вот и начали сбываться...
В свое время Император Павел Петрович вложил Авелевы предсказания о роде Романовых в конверт, на котором собственноручно начертал:
«Вручить Потомку Нашему в столетний день Моей кончины». 11 марта 1901 года, в столетнюю годовщину мученической кончины своего прапрадеда, Император Николай Александрович после заупокойной службы в Петропавловском соборе в сопровождении генерал-адъютанта барона Фридерикса и других лиц посетил Гатчинский дворец. Там, огражденный красным шелковым шнуром, протянутым сквозь кольца, закрепленные на четырех столбиках, стоял таинственный узорчатый ларец. С дрогнувшим сердцем он вскрыл этот старинный ларец с предсказаниями о своей судьбе и судьбе России. Они его ужаснули. Но внешне Император оставался спокойным, хотя и опечаленным.
С того дня в душе Императора начала укореняться мистическая покорность предназначенному ему Провидением терновому пути. Как писал позже один из его современников-монархистов, «Его сердце чуяло и тот проклятый черный год, когда он будет обманут, предан и оставлен всеми...»
Потом было немало и других предсказаний и знамений, сначала не замеченных, а теперь приобретавших всю неотвратимость и логическую завершенность... Странный подарок французского правительства — гобелен в гостиной Марии Федоровны с изображением Марии Антуанетты с детьми, королевы, казненной своими подданными...
Но в чем смысл этого непостижимого дня? Что это? Его конец? Конец династии? Или конец России?..
Он вспомнил свой вчерашний сон, свой последний царский сон про чудо-мужика, не то Микулу Селяниновича, не то Святогора... Вспомнил ясный и доверчивый взгляд, зовущий к решительным поступкам. Эх, доверился бы он русскому мужику, понял бы его душу, может быть, все и обошлось бы... И над шапкой Мономаха не кружилось бы воронье...
Вспомнил, как на Волыни собрали его сторонники миллион подписей для записи в «Союз русского народа». Вспомнил, как одно время сам носил этот маленький серебряный значок... Только сейчас он начал осознавать, что существовали две России, и он оказался лишь в одной из них.
Последними словами теперь уже экс-государя, записанными им в дневник, в тот роковой день были: «Кругом измена, трусость и обман».
Но это не было концом. Это было только началом его долгой дороги на Голгофу...
На следующий день Николай Александрович прощался со Ставкой, с ее личным составом. В последний раз был выслушан доклад Алексеева о положении на фронтах. Он только сейчас стал осознавать бесповоротность и трагизм принятого накунуне решения. Потому-то голосом более тихим, чем всегда, произнес свои последние слова: «Видно, Воля Божия сильнее моей воли».
Но еще предстояло встретиться со всеми чинами штаба, включая низшие. Прощальная речь Николая Александровича всех растрогала. А когда он стал обходить присутствующих, пожимая каждому руку, то у некоторых нервы не выдержали, и они начали всхлипывать и даже рыдать.
Высокий широкоплечий солдат из конвойной роты, перед которым остановился Николай Александрович, настолько напомнил ему былинного богатыря из его недавнего сна, что он даже вздрогнул. И вдруг этот герой с Георгиевским крестом на груди от избытка чувств пошатнулся и упал на пол, рухнув во весь свой огромный рост. Солдат был в обмороке.
Николаю Александровичу стало не по себе. Вот они — сон и явь... Так и Россия может упасть... Что же делать? Кто или что может спасти ее? Или это и есть конец Империи?