Стоило прилечь, закрыть глаза, и он видел один и тот же сон.
Он понимал, что это сон, понимал, что все пройдено, но каждый раз переживал, как наяву. Он понимал, что в этот сон собраны все годы войны, всё, что было с ним и зимой, и летом... Сколько раз он смотрел смерти в глаза, сколько раз ощущал ее холодное дыхание. Но снилась только зима, белая, чистая, холодная зима сорок первого.
Видел именно это, но понимал, что в этот сон вплетались события за все четыре года войны, когда смерть ходила рядом, дышала своей прохладой в лицо.
Утро просыпалось медленно. Над далеким невидимым горизонтом появилась чуть видная полоса. Она становилась светлее и шире. Вскоре на поле стали проступать очертания застывших монстров, подбитых, кое-где чадивших танков.
Холода не чувствовалось. Кузьма приготовил противотанковые гранаты, рядом положил эфки-лимонки. Погладил приклад автомата. Крикнул молодого паренька из правой ячейки.
— Понял, сынок, вот такая история. Немцы прорвались, — выдавил Кузьма.
— Иван, смотри, как лежат гранаты. Делай так, — назидательно сказал он.
— И не дрейфь. В деревне дрался?
— Да, был первый, — ответил светловолосый солдат.
— Вот здесь то же самое, только вместо кулака — автомат и винтовка, да и гранаты рядом...
— Может, будет и рукопашная? — спросил Иван. Так звали молодого солдата.
— Не дрейфь, Ванюша.
— Дядя Кузьма, а ты гранаты бросал в танк. Не страшно было? — неуверенно спросил Иван.
— Страшно всегда, но мы должны стоять... просто стоять...
Кузьма опустил голову. Вспомнились слова отца, старого солдата империалистической войны, когда провожал сына на фронт: «Кузьма, сынок, что бы ни стало, ты должен стоять до конца, голову не прячь, смотри и думай, как стоять, чтобы победить, как в драке...»
— Иди, сделай, как я, сейчас проверю. Осталось всего ничего, — повысив голос, бросил Кузьма.
Когда началась атака, их считали шепотом, чуть слышно, почти хором. Танки, как черные жуки, перепачканные белой краской, ползли на высоту. Нанесенная маскировка не скрывала их величину и очертания — танков было много. Они ползли от самого горизонта, создавая впечатление рассыпанной фасоли на простыне.
Раздались первые выстрелы противотанковых орудий. То там, то здесь появились отметки взрывов. Вот загорелся первый танк. Экипаж стал покидать машину, но раздался оглушительный взрыв. Башня приподнялась и медленно опустилась набок рядом. Танкистов разметало. Задымил второй, третий, а они все ползли и ползли. Солдаты вчерашнего пополнения жались к стенкам окопа, присев, закрывали руками голову. Пинками их возвращали в вертикальное положение. Но страх брал свое. Ноги подкашивались, и вчерашний 18-летний мальчишка опускался на дно окопа.
Танки открыли стрельбу. От разрывов земля вздрагивала, но еще не дрожала постоянным гудением, а только перекатами, от разрыва снарядов разного калибра.
Вот пулеметчики стали отсекать пехоту. Черные фигуры падали кто как: кто складывался пополам, кто переворачивался на бок, кто опрокидывался навзничь.
Кузьма посмотрел в сторону поля.
Танки медленно ползли по снежному покрову. Снега было много, не до скорости.
Разрывы снарядов сливались в единый гул, земля подрагивала и стала гудеть под ногами. Становилось светло. Отчетливо были видны лица немецких солдат, перекошенные, испуганные, злые. Но уверенности не было. Это было видно по походке, как шли, прикрываясь танками, в атаку, как метались под кинжальным огнем...
Одним прыжком оказался у правой ячейки. Иван стоял и смотрел на приближавшиеся фигурки немцев. Мосинку положил на бруствер и целился, руки не дрожали.
«Будет толк», — подумал Кузьма. Обратил внимание, что гранаты уложены, как наставлял.
И вот он на своем месте. Потрогал гранаты, как будто грел руками, погладил. Автомат выпустил первые очереди. Видел, как упали первые, им убитые...
«Ты должен стоять, как бы то ни было...»
Не доходя окопа метров сто, загорелся танк. Второй, третий...
— Да сколько вас? Твою так, — выругался Кузьма.
Поля почти не было видно. Бой кипел. Фигуры солдат метались по полю... Танки где-то гудели. Значит, ползли еще. Из окопов слышалась стрельба, взвод жил, живы солдаты, братья по оружию.
Утром, перед рассветом перекурили, обменялись пожеланиями, написали письма, кто успел. Что мог писать солдат домой? Что все хорошо, чтобы не волновались, переживал за здоровье родных и близких, писал, что вернется обязательно. Но все были похожи теплом и любовью, добротой, нежностью и заботой.
Все перемешалось в единый гул, гром.
«Смешались в кучу кони, люди...» — Кузьма любил Лермонтова.
И здесь он просыпался... Лежал и смотрел в потолок, слабо освещенный мерцающим светом самодельной коптилки. А дальше все проплывало перед глазами, как на экране. Видел, как, обвязавшись гранатами, бросился навстречу черному чудовищу, как был отброшен взрывной волной от взрыва снаряда, попавшего в башню вражеской машины. Очнулся от голосов сначала своих, потом немецких. Было темно, и можно только догадываться, что делали ночью на нейтральной полосе две группы солдат: солдат его полка и фашистов, врага. Шел поиск и сбор своих, раненых и погибших... Днем было не до сбора. Днем был ужас смерти, мужество и стойкость оборонявшихся солдат. Ночью долг перед погибшими вынуждал выживших возвращаться и собирать товарищей, может, раненых, еще живых... вынести и захоронить погибших. Хотя, уходя вперед, они, вчерашние братишки по взводу, с кем делил последнее, оставались лежать, и было неизвестно, кто из местных жителей ближних деревень придет и похоронит их. Похоронит и напишет ли что на кресте?
Совсем рядом прошли двое. Свои. Но не было ни сил, ни голоса, чтобы позвать... так и остался на нейтральной. От сгоревшего танка еще тянуло теплом и смрадом сгоревших тел. Их тоже никто не пытался достать и хоронить.
Очередной раз очнулся от немецкой речи. С раннего утра похоронные команды немцев продолжали сбор своих. Он знал, что его просто пристрелят или заколют штыками, обыщут, заберут документы, снимут часы, кольцо... попытался поднять голову. Прямо перед ним лежали солдаты его роты. Двое. Видимо, не нашли ночью. Один без ног: белые кости неприкрытой культи, запекшаяся кровь на штанине ... Второй лежал лицом вниз. Шинель на спине была покрыта полоской бугорков. Пулеметная очередь прошила грудь навылет...
Голоса слышались где-то рядом. Превозмогая слабость, собирая все внутренне — злое и ненавистное к этим, говорящим на лающем языке, он стал подыматься. Враг не должен видеть его слабым, немощным.
— Я должен стоять, папа!
«Я должен выстоять. Умереть стоя», — так сказал отец.
Встал, согнувшись, прислонился к моторному отделению танка. Еще догорало масло и брезент над двигателем. Спину грело. Стряхнул снег с себя, поправил шапку, чудом оставшуюся на голове. Потрогал голову. Она была забинтована. Значит нашли, перевязали, а пришедшие забирать — оставили. Почему оставили? Он не знал. Может, эти двое, лежавшие перед ним, и должны были вынести его. Видимо, что-то помешало вынести его с поля боя. Ему было уже не до обид, что его бросили раненого, не вынесли. Он поправил противотанковые гранаты за ремнем, две связанные сунул за отворот шинели. Из подсумка медленно, замерзшими и непослушными руками достал лимонки.
— Я должен стоять, должен, — шептал Кузьма.
Попытался сунуть руки за спину. Тепло. Голоса слышались то справа, то слева. В них было недовольство, обида, злость. Медленно поднес руки к лицу. Приоткрыл рот и зубами захватил кольцо гранаты. Начал тянуть. Язык прилип к запалу. Перед глазами промелькнуло далекое детство. Он стоит на морозе у калитки и пробует дотронуться языком до торчавшего гвоздя. Язык прилип, не оторвать, а стоять не будешь с открытым ртом. Рванул. Язык долго болел. И вот опять. Резко опустил руку и начал подымать вторую. Опять рот, кольцо.
И в этот момент, когда кольцо было еще в запале, рука с лимонкой у лица, справа, в пяти шагах, выросли две фигуры сборщиков убитых. От увиденной картины опешили. Перед ними стоял солдат армии, которую, как им говорили, легко победить, что они не умеют воевать. В шинели, за поясным ремнем — противотанковые гранаты, в одной руке граната без кольца, вторая в руке, у рта. Стоит дать очередь, и солдат упадет, разожмет пальцы, рванут лимонки, сдетонируют противотанковые. Они, солдаты великой Германии, знали, что в этом случае не выживут. Знали силу лимонок и противотанковых. А ходить по полям и собирать погибших лучше, чем сидеть в окопе или идти в атаку.
Немцы подходили со всех сторон. Задние толкали передних, выглядывали из-за спины и замирали. Вид русского солдата, как говорили — Ивана, обвешенного гранатами, с лимонками в руках, с кольцом во рту, ненавистью в глазах вызывал страх и ужас.
Кузьма видел, как дрожали руки фашистов. Дрожало оружие в их руках.
— Nicht Schießen, — прохрипел осипшим голосом офицер, — nicht Schießen.
— Nicht bewegen...
Небритый, с грязью на шинели и лице, с автоматом в руках он понял, что живым этого красноармейца не взять. А выстрелить — это приговор себе. Мысли бились в голове, как птица в клетке. Думать было тяжело. Сказывался вчерашний русский самогон. Как они его пьют?
Так и стояли. Он, красноармеец, в перетянутой шинели, с гранатами за ремнем, лимонками в руках, с кольцом в зубах. Сосредоточенным, не то от злобы и ненависти к врагу, не то от мороза, лицом. Глаза горели и оглядывали каждого. А они, враги, солдаты непобедимой армии, ни разу не видевшие русского живого солдата вот так близко, с гранатами за ремнем, лимонками в руках, с кольцом в зубах, боялись шевельнуться.
Те русские, взятые в плен летом, выглядели иначе. Их можно было не бояться. У них не было оружия, гранат, многие были ранены и не перевязаны. Но после того, как один здоровяк в рваной гимнастерке, с рукой в бинтах, через которые сочилась кровь, ударом кулака здоровой руки убил фельдфебеля, решившего пошутить с ним, от пленных держались подальше. Фельдфебель стал палкой бить по забинтованной руке раненого. Удар кулака пришелся в лоб. Этого русского расстреляли на месте, не выводя из строя. Те, кто из конвоиров это видел, больше не пытались так шутить с пленными.
А этот русский стоял уверенно, широко расставив ноги, спиной прижавшись к сгоревшему танку, с гранатами, один против десяти.
— Nicht Schießen, — продолжал твердить испуганно офицер.
Он попытался шагнуть назад, спрятаться за спины солдат. А его солдаты, прошедшие Европу и дошедшие до Москвы, боялись пошевельнуться, тем более пропустить своего командира.
Кузьма стал выпрямляться, расправлять плечи, стоял и исподлобья продолжал смотреть на обезумевших от неожиданности и страха немцев.
— Zurück, — выдавил из себя офицер.
Солдаты в серых шинелях, покрытых грязью, начали пятиться. А он продолжал выпрямляться. Спину грело тепло танка, это и придавало силы. Пальцев не чувствовал. Или онемели, или замерзли. На какое-то время он закрыл глаза, а когда открыл, серых шинелей не было. Силы оставляли солдата. От упал на колени, прижал лимонки на животе. Сколько так простоял, он не знал.
Очнулся от прикосновения к спине. Медленно поднял голову. Перед ним стояла девочка. Видно, что на ней все было с чужого плеча, старое и поношенное. Местные жители начали собирать убитых. Разжав зубы, не пытаясь выплюнуть прилипшее кольцо от гранаты, он выдавил: «Гранаты». Его шепот не услышала девушка, не услышал и он. Он начал мычать, превозмогая боль во всем теле, выпрямляться. Девушка, рассмотрев выпрямившегося солдата, отпрянула и бросилась бежать. Сознание покидало его.
— Стоять, я должен стоять, я буду стоять, папа, — шептал себе он. И он продолжал стоять на коленях.
Двое солдат возникли перед ним. Два усатых сапера, можно сказать ровесники отца. Медленно, осторожно, крепкими руками обхватив его пальцы, которые он и так уже не мог разжать, вставили чеку.
Потом также осторожно стали разгибать пальцы. Он потерял счет времени. Пальцев не чувствовал. Руки освободили. Сняли ремень, забрали гранаты. Положили негнущееся тело на волокуши и потащили в тыл...
Он смотрел в потолок. Каждую ночь он видел это.
Вспоминал, где и когда видел девочку и видел ли... И в какой раз он пропускал все через себя. Фаланги пальцев отняли. Но он не вернулся домой.
Война не кончилась, и он должен был стоять, стоять до конца...
И только расписавшись на Рейхстаге, он перешагнул порог родного дома через месяц после победных залпов.
Кузьма вернулся домой, а война, хоть и во сне, не отпускала, крепко держала временем четырех лет...
