(Рассказ)
Защитникам Русского Донбасса первой волны и мирным жителям,не покинувшим свои города в 2014-м
Их было двое в огромном городе, и они были растеряны. Вокруг них сновали люди. Сотни, тысячи лиц, сосредоточенных на себе. Они появлялись и тут же исчезали, ничем не успев зацепиться в сознании. И от этого двое чувствовали себя одинокими, потерянными в бесконечно равнодушном городе.
За полчаса в московском метро встретишь больше людей, чем за месяц на улицах прифронтового городка. Но там, на войне каждый встреченный человек оставлял хотя бы крохотную зарубку в памяти, а иногда встреча становилась судьбой. Он вспомнил, как шёл по совершенно пустой залитой жестоким солнцем улице. Приторно пахло смесью пороха и бытового газа. Кое-где в местах попадания снарядов зияли провалами стены домов, щерились разбитыми стёклами витрины.
Ему особенно запомнилась одна такая витрина элитного бутика в самом центре. Видимо, совсем недавно в неё угодили осколки, и ещё не перегоревшая сигнализация посылала вокруг себя позывные о спасении дорогих платьев от самых известных мировых кутюрье. Однако никто не обращал внимания на эти позывные, людей вокруг почти не было. Проковылял вдалеке одинокий старик, пронесся куда-то в сторону окраин грузовик с ополченцами.
Была середина дня. В тишине отчётливо и пугающе резко доносился грохот орудий с окрестных холмов. Маршрутки ходили в лучшем случае до обеда, потому что после усиливались обстрелы. Мобильная связь не работала, и ему не у кого было спросить, как найти общежитие, где располагался отряд знакомых ополченцев, у которых он собирался ночевать.
И тут он увидел её. Это было очень неожиданно –тонкая фигура одинокой девушки, шедшей в лёгких босоножках посреди битого стекла и развороченных кусков железа на асфальте. Несмотря на удивление, он не хотел подходить к ней. Хоть он и приехал в Донбасс волонтёром, его одежда напоминала ту, что носили ополченцы. По Луганску ходили слухи о диверсионных группах «укров», проникающих в город, поэтому одинокая девушка вполне могла испугаться его. Но выхода не было – ещё полчаса-час и на улицах не встретишь никого, кроме патрулей. А у тех уже наверняка будут свои вопросы к одиноко слоняющемуся по городу мужчине.
Она сама первая заговорила с ним. Видимо, доверие вызвала георгиевская ленточка, привязанная к ремню фотоаппарата.
- Скажите, как там наши? Город удержат?
Лицо её было взволновано, но сверх тревоги лежало какое-то глубокое решительное спокойствие.
Он, как уже не раз в эти дни, как можно увереннее с ободряющей улыбкой сказал о том, что укропы выдохлись, что мы вот-вот пойдём в наступление. Так говорили ополченцы, с которыми он развозил по городу и боевым позициям «гуманитарку». И люди, особенно женщины и старики, успокаивались от этих слов.
Она недоверчиво, но светло улыбнулась. И он вдруг почувствовал, что ему надо найти возможность побыть с ней. Нет, в это мгновение он совсем не думал о том, как узнать адрес девушки или номер телефона. Просто что-то толкнуло его спросить не то, что он собирался.
- Вы, куда идёте? Диверсанты в городе, да и мало ли какой сброд. Давайте я провожу вас.
- В церковь, на службу, - коротко и просто ответила она.
Он даже не сразу понял её. «Какие ещё церкви в такое время?!» - чуть не спросил он, но удержался.
По его наблюдениям, сделанным за две недели в осаждённом городе, «мирные» здесь делились на две категории. Одна – те, кто по каким-то причинам не смогли уехать, но уехали бы, если бы была возможность. Эти большую часть времени жили между квартирами и подвалами, стараясь быть как можно тише и незаметней. Другая – те, кто остался из убеждений в своём городе, на своей земле, жили почти так же за исключением того, что иногда посильно пытались помогать ополченцам, брошенным старикам и не скрывали своей ненависти к укрофашистам. Среди вторых была ещё совсем небольшая подгруппа коммунальщиков, которые ходили на работу, боролись за сохранение остатков жизненной системы города. Но по рискованности этой работы их вполне можно было приравнять к ополченцам.
По большому счёту, казалось ему, все были заняты либо тем, чтобы выжить физически, либо помочь физически уничтожить врага. Идти в церковь в такое время, значит – рисковать жизнью ради чего-то, что не укладывалось в этот простой и грубый расклад. В конце концов, помолиться можно и дома.
Он не был воцерковлённым человеком, на службы в храм почти не ходил. Даже после того, как на совершеннолетие из любви к бабушке, уговаривавшей его, согласился покреститься. Но какое-то смутное уважение к Православию жило в нём, и он иногда думал о том, что надо бы поглубже поинтересоваться этой религией. Но всё было как-то не до того.
В первый же день в осаждённом городе он увидел над зданием городской администрации, где находился штаб ополченцев, знамя с ликом Иисуса Христа. И это понравилось ему. Где-то он читал, что под такими стягами шли в бой воины на Куликовом поле. И от того, что такой флаг был выбран защитниками города, словно протягивалась невидимая ниточка к тем, кто шесть с лишним веков назад отстаивал русскую землю.
Он постарался ничем не показать своего удивления и всё же спросил.
- А что, и сейчас на службу любой, кто хочет, может прийти?
- Да, завтра День Крещения Руси, сегодня всенощная. Обычно такие службы вечером, но с начала лета владыка благословил служить раньше, чтобы прихожане успевали разойтись по домам до темноты.
- Вы не против, если я пойду с вами, побуду немного на службе?
Она молча кивнула, и они пошли рядом. У него мелькнула мысль о том, как же он будет добираться потом до ночлега. «Ничего, не пропаду, сориентируюсь по месту», - отмахнулся он от своего беспокойства.
Девушку звали Ольга. Она, отвечая на его вопросы, неторопливо и как-то устало рассказала, что службы в храме не прекращались с начала войны. Несколько семей прихожан, однажды застигнутых во время обстрела в церкви, даже попросились жить здесь же – боялись идти домой, а вместе – не так страшно. Хотя в храме было немногим безопасней, чем в обычном доме. Совсем недавно прямо в трапезную угодил снаряд. Разворотило полкрыши, осколками посекло стены. Но никто из людей серьёзно не пострадал, двоих священников задело кирпичной крошкой, поцарапало руки и лица.
- Мы доверились Богу, и он нас хранит, - серьёзно взглянув ему в глаза, сказала она.
Они прислушались к резким, стреляющим звукам невдалеке. По всей видимости, горел шифер на крыше какого-нибудь гаража или сарая. Многие хозяйственные строения, загоревшиеся от прямых попаданий, давно уже никто не тушил, тем более, когда не было опасности, что огонь перекинется на соседние дома.
- Верующие уверены, что среди карателей немало таких, кто специально целится в православные храмы,- снова начала говорить она. – Одна деревянная церковь сгорела в нашем городе, у другой – пробит купол. Но настоятель благословил желающих жить при нашем храме, поскольку у нас есть нижняя подземная церковь. Туда матери прячутся с детьми, когда прилёты ложатся близко.
Старинный собор с золотистыми куполами, к которому они подошли, окружали могучие раскидистые тополя. Одно из деревьев, разломленное почти ровно пополам, желтело развороченной древесиной. Позже он узнал, что снаряд «Града», судя по траектории полёта, должен был попасть в алтарь. Но дерево приняло удар на себя.
Неловко покрестившись, он, вслед за ней шагнул в церковный полумрак. Ему вдруг показалось, что он очутился в каком-то ином измерении. Куда-то пропал грохот дальних разрывов; выхватываемые светом свечей смотрели со стен лики святых. На лицах немногочисленных верующих отражалась их надмирная отрешённость. Он подумал, что вот так, наверно, в дни страшных испытаний, стояли люди в церквях, и сто, и триста, и пятьсот лет назад. Из светящейся мглы церкви доносился густой голос, что-то распевно читавший на малопонятном церковнославянском языке. Но дело было не в смысле читаемых слов. Он почувствовал, что для собравшихся здесь было что-то неизмеримо более важное, чем жизнь по ту сторону церковной ограды.
За две недели в осаждённом городе он видел страх, боль, отчаяние, слёзы и кровь убитых людей. Видел мужество и самопожертвование одних, угрюмую замкнутость других и заискивающую изворотливость третьих. Но никогда ещё не видел он такую спокойную решимость безоружных людей перед лицом грозящей им смертельной опасности. Как будто их вера делала их сильнее летящих на город бомб, ракет и снарядов.
Он стоял, пытаясь вслушаться в слова молитв, всматриваясь в лица верующих. «Да воскреснет Бог, да расточатся врази Его», - иногда улавливал он смысл мягко ложившихся на душу слов. Иногда он чувствовал неловкость от того, что не понимал, надо ли креститься или нет, должен ли он становиться на колени, как другие. А иногда полностью отдавался необъяснимому светло мерцающему в его душе покою.
В тот самый момент, когда распахнулись врата алтаря и священник вышел, вознося над собой золотую чашу, послышался нарастающий противный визг и где-то, кажется, в полусотне метров от храма, как определил он уже натренированным ухом, раздался грохот, тупая и страшная сила сотрясла землю. Задрожали стены, заметались тени на ликах святых. Почти тут же ближе разорвалась ещё одна мина, бессильно звякнуло окошко в церковной стене, с каким-то ядовитым звоном рассыпались по полу осколки.
Он подавил в себе инстинктивное желание броситься вниз, на пол, как учили его ополченцы, раскрыв рот и заткнув уши.
«Господи, помилуй! Прямо на Евхаристический канон стреляют», - сдавленно произнесла женщина позади него. Надсадно заголосил ребёнок. Но остальные стояли безмолвно, напряжённо всматриваясь в священника. Тот лишь на мгновение замер, словно взвешивая что-то в своей душе, но не прервал богослужения, молча поклонившись, вернулся с чашей в алтарь.
Ещё один разрыв сотряс церковь, затем ещё один. Каждый раз по нарастающему свисту казалось, что именно этот снаряд разворотит церковь и погребёт всех под обломками.
«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго», - откуда из непроглядной глубины души выплыли слова этой молитвы, которую когда-то часто произносила при нём бабушка. И он повторял их снова и снова.
В какой-то миг он оглянулся на Ольгу. Она стояла с неподвижным бледным лицом. Да, даже в полумраке видно было, как она побледнела. Но при этом было понятно, что она умрёт, но не сойдёт со своего места рядом с иконой Богородицы. Рядом с ней на коленях стояла старушка, беззвучно перебирая губами слова неслышной молитвы. Она вздрагивала всем телом, глаза её сочились слезами.
На этот раз обошлось. Прилёты начали ложиться всё дальше. Вышедший из алтаря священник воздел руки и верующие дрожащими, но постепенно крепнущими голосами начали вместе читать «Отче наш».
* * *
В этой поездке у них всё как-то сразу пошло наперекосяк. На границе он почему-то показался подозрительным капитану ФСБ, который отвёл его в дальний кабинет пограничного пункта и, посадив против слепящей глаза лампы, долго спрашивал о цели пребывания в Донбассе. «Не похож ты ни на ополченцев, ни на местных», - внимательно вглядываясь в его лицо, задумчиво произнёс капитан. А он и сам от непонятного волнения вперемешку с досадой долго не мог объяснить, почему больше месяца мотался по Донбассу, не вступая в ополчение. Да и как это связно и доходчиво объяснить совершенно чужому и незнакомому человеку в форме?
Не потому ведь он оставался там, что искал острых ощущений, и не потому, что она наотрез отказывалась уезжать с ним, бросать израненную войной изверившуюся родину. Просто всё это время он чувствовал, что должен оставаться здесь, где решается судьба Русского мира, что само его присутствие может стать той песчинкой, которая перевесит чашу весов в нужную сторону. Откуда взялось это убеждение, он не знал, но знал, что иначе не может.
Давно уже была роздана вся гуманитарная помощь, привезённая из Москвы, и отправлять репортажи в знакомые патриотические редакции удавалось всё реже – интернет, как и мобильная связь почти не подавали признаков жизни. Приходилось с оказией выбираться поближе к границе, где со связью было получше, но единственная, связывающая республики Донбасса с материковой Россией дорога простреливалась и вот-вот укрокаратели могли перерезать её. Сожжённые вдоль обочин гражданские машины говорили о том, что степень ожесточения войны приняла уже крайние формы. На той стороне украинские «захисники» стремились уничтожить и подавить в непокорных республиках всё, что ещё подавало признаки жизни. Не важно, была ли на дороге «буханка» ополченцев или потрёпанная легковушка, на которой пытались вырваться из войны мирные люди.
Он уже всерьёз думал о том, чтобы тоже взять в руки оружие, сами бойцы отряда при котором он находился большую часть времени, во время нахождения на передовой предлагали попробовать стрельнуть из миномёта по передвигающимся в степи колоннам украинской бронетехники. Но что-то останавливало его. То ли нерешительность, то ли убеждённость, что, однажды выстрелив, он потеряет моральное право работать, как журналист и писатель, на этой войне. А скорей всего, и то и другое вместе. И ещё он вспоминал о своём пятилетнем сыне в России. Полностью отдаваться этой войне – значило с большой долей вероятности оставить его сиротой с самого раннего детства.
Поскольку гонорары за статьи получить было невозможно, деньги у него заканчивались. Да и купить на них можно было всё меньше – продуктов на полках немногих работающих в городе магазинов почти не оставалось. Ещё хуже было другое – продукты начали заканчиваться и в отряде ополченцев и у мирных жителей, которые теперь нередко в складчину варили на кострах во дворах нехитрые варева и делили их по-братски.
В конце августа, когда уже многие мирные прибывали в чёрной апатии, а ополченцы из последних сил держались, отвечая на десятки вражеских мин и снарядов одним-двумя выстрелами, вдруг что-то изменилось. Начали приходить пока ещё невнятные вести, что на востоке ЛНР укров очень хорошо покрошили, отбросили от Изварино, где они пытались напрочь отрезать ЛНР и ДНР от России.
Поговорив с «Батей» в отряде, Андрей попросил подбросить его до границы, а с той стороны в приграничном городке ждала его собственная машина, на которой он доберётся до Москвы, чтобы снова попытаться собрать для бойцов и мирных жителей гуманитарную помощь. Несмотря на явные, следовавшие одно за одним поражения укрокарателей, призрак голода всё так же маячил над Донбассом. Не работала банковская система, люди уже несколько месяцев не получали зарплат и пенсий, да и ручейки «гуманитарки» почему-то становились всё слабее.
С трудом он уговорил и её поехать вместе с ним. У него к тому времени собралось немало отснятых видеоматериалов об ополченцах и священниках и прихожанах храма, куда она ходила. Ему казалось крайне важным показать это в Москве.
Всё это сложно было объяснить капитану ФСБ. Поэтому он бормотал что-то о сострадании к людям, о своём участии в сборе и передаче гуманитарной помощи.
Располневший седой капитан долго недоверчиво морщился, вглядываясь в его документы, пересмотрел все бумаги и книги, какие пограничники нашли в его багаже, долго что-то высматривал в компьютере, зачем-то снял отпечатки пальцев. В конце концов, он как будто нехотя отпустил его, но приподнятый настрой от такого возвращения в Россию был надолго испорчен, смят.
Долго ещё он вёл машину на малой скорости, потому что не мог привести нервы в порядок. Денег у них было мало, поэтому, чтобы не платить за гостиницу, они заночевали в палатке на берегу небольшой светлой речушки. Вода в ней была очень холодная, почти родниковая и он, найдя небольшой омуток, ухнул в него, чтобы с каплями воды на берегу стряхнуть с себя накопившуюся за день усталость. Что ж это было почти романтично: поужинав всухомятку с чаем из термоса, они долго смотрели на тихо гаснущий закат. Сама мысль о том, что оттуда с запада не может прилететь смертоносный снаряд, была уже непривычна. С одной стороны, она радовала, с другой – от неё становилось даже не тревожно, а как-то тоскливо за оставшихся по ту сторону границы близких и просто знакомых людей.
Утром после ночёвки он подошёл к машине и оторопел. Побелевшее заднее стекло его «Нивы», искрилось мириадами мельчайших трещин. Ему почему-то вспомнился долгий, и как показалось ему недобрый взгляд женщины у придорожного кафе. Кажется, это была чеченка, работавшая в этом кафе, где их не очень-то приветливо обслужили.
Едва он открыл заднюю дверь машины, большая часть стекла осыпалась вниз ядовито сверкающими осколками.
«Это бесы, - на полном серьёзе сказала она. – Им не нравится дело, ради которого мы едем в Москву. И они пытаются мешать нам».
Про себя он готов был согласиться с ней, но вслух ничего не ответил. Он только цедил сквозь зубы иногда прорывавшиеся из него ругательства и пытался понять, что же произошло. Подумал было, что кто-то «развлекался» стрельбой из мощной пневматической винтовки. Однако следа от попадания пули и самой пули они не нашли. Спали они в последние два с лишним месяца чутко и вряд ли не услышали бы во сне удар камня или молотка.
Им ничего не оставалось, как затянуть окно целлофаном, купленном в первом попавшемся придорожном магазине, и ехать дальше. По правде говоря, он и без того чувствовал себя не очень уверенно на шумных, ведущих к Москве трассах. А тут ещё – ограниченный задний обзор. Время уже поджимало, поэтому надо было ехать быстро. Один раз они чуть не столкнулись с несущимся между полосами «мерсом».
На окраине Москвы он загнал машину на знакомую бесплатную стоянку и дальше они передвигались на метро.
Но и в метро с ними продолжали случаться странные вещи. Они по ошибке сели в поезд, идущий в противоположную сторону, и спохватились когда уехали уже довольно далеко. А они ехали на одну из таких важный встреч, ради которых и затевалась вся эта поездка, и теперь возник риск сильно опоздать.
Когда они, наконец, вышли на нужной им станции, незнакомая толстая женщина в очках, что-то угрожающе мыча, с белым платком в поднятой руке кинулась на Ольгу. От её платка пахло какой-то химической дрянью. Ольга едва успела отшатнуться. «Да, это бесы», - снова сказала она.
* * *
Той весной 2014 года небывалые, немыслимые прежде надежды будоражили её душу. От них было и радостно, и тревожно. Неужели вот так легко и быстро, как Крым, их Донбасс сможет стать Россией?! Россия для неё, как и для миллионов земляков, была даже не страной, это было нечто великое и справедливое, что способно было поворотить неумолимый каток расчеловечивания. Ещё в начале апреля за две недели до Пасхи сердце переполняла какая-то пронзительная радость-боль. В городах восставший народ заполнял улицы, административные здания переходили под контроль ополченцев, тут и там реяли российские триколоры и владельцы магазинов, не дожидаясь результатов объявленного референдума, меняли украинские вывески на своих магазинах на русские. Она сама вызвалась быть организатором майского референдума на их избирательном участке. Никто не сомневался, что большинство проголосует за независимость от прозападной русофобской хунты, засевшей в Киеве. Да, верилось и не верилось, что совсем скоро, через несколько месяцев, ну, самое большое через полгода-год, Донбасс пойдёт по пути Крыма, станет частью Большой России.
Отец Ольги родился на западе Украины, а мама была из донских казаков. В детстве не было у неё роднее места, чем небольшое село, затерянное в ровенских лесах. Огромные буки в них укрывали её тенистым заботливым шелестом от взрослого мира, окрестные пруды и речушки мерцали притягательнее игрушечных сокровищ, и слаще конфет были лесные орехи. Но самое главное – бабушка. Одиноко живущая, ещё с военных лет, когда единственно любимого жениха забрали на работы в Германию, где он и пропал бесследно. Но от него остался сын. Сына дразнили ровесники за бедность, за безотцовщину. Он рос угрюмым, воровал игрушки у своих обидчиков и закапывал их в саду. Имея доброе сердце, не умел ласкаться даже к матери. Всю свою долго не находившую выхода любовь, бабушка изливала на внучку. Оля почему-то особенно запомнила бабушкину перину. Это была мягчайшая перина всегда сухая и тёплая, любовно взбитая бабушкой. Утопая в ней, как в бабушкиной любви. Оля не чувствовала своего худенького детского тела. Вот эта тёплая бабушкина хата и буковый лес со сладкими орехами, как и донбасские степи, бескрайние тёплые закаты над Азовскими морем и кремлёвские звёзды, был неразрывно слит в её сознании с родиной. Местные селяне поначалу отделяли её, приезжавшую погостить на несколько месяцев из Донбасса, от себя, иногда называли «советкой». Но эта её особость быстро стиралась в играх с соседскими детьми, тем более, что ей легко было переходить на их наречие, которое она даже не особо отделяла от русского языка. И русское и украинское в ней было как бы двумя неразрывными частями одного целого.
Но в какой-то момент в той стране, в которой они поневоле оказались, произошёл невидимый роковой сдвиг. Трудно было понять, когда это случилось. Бабушки уже не было на свете, и Ольга всё собиралась съездить на её могилу, свозить маленькую дочь. Но что-то враждебное уже сквозило для неё в самом словосочетании «Западная Украина», где, как сообщали СМИ, всё больше становилось бандероголовых отморозков, готовых крушить памятники советским воинам-освободителям. И она так и не собралась. А потом путь туда и вовсе оказался отрезан.
Вот так вот и внутри неё все эти годы словно пытались отрезать что-то важное. И чем сильней пытались резать, тем сильнее болело и сопротивлялось оно.
Медленно, но непреклонно из их жизни в Донбассе начали вытравливать всё русское. В университете, где она преподавала, сокращалось число часов преподавания русской классической литературы, она замещалась украиноязычными авторами второго, третьего, четвёртого ряда. Всё меньше оставалось в городе школ, где можно было учиться на русском. Хуже всего было даже не то, что их, жителей Донбасса, пытались украинизировать. В конце концов, не проблема перейти в публичных местах на суржик и носить вышиванки. Но было понятно, что те, кто задумали составить новую антирусскую нацию из самих русских, на этом не успокоятся. Им было важно заставить их убить в себе что-то главное, незаменимое, без чего человек перестаёт быть человеком – чувство принадлежности к родной культуре, к языку, на котором думаешь. Страшно было, что некоторые из русских по крови и культуре готовы были спокойно согласиться с этим. И один из них – её муж, с которым они прожили четыре года и родили дочь.
Бои под Славянском разгорались всё сильнее. В интернет-пабликах замелькали сообщения о погибших земляках и добровольцах из России. Первые похороны прошли в их городе. Мать в чёрном шла за гробом сына, отдавшего жизнь за Русскую весну. А за ней с хмурыми, но решительными лицами шли десятки его товарищей в камуфляже, молодые и пожилые женщины с плакатами и цветами. В руках некоторых мужчин уже было оружие.
Российские телеканалы, поначалу через влиятельных политиков и политологов грозившие всем, кто «хотя бы выстрелит» в сторону мирных жителей на востоке Украины жесточайшим ответом, теперь пытались убедить всех, что происходящее в Донбассе – внутреннее дело Украины. Над городом с рёвом, от которого содрогнулись стены и залаяли, подвывая собаки, пронеслись первые украинские «сушки» Но никто не хотел верить очевидному.
Пьянящий воздух русского восстания, когда они сами своими руками и душами творили историю, делал их восторженными и неукротимыми. Они казались себе настолько сильными, и на самом деле были такими, что политики, верили они, не могли при всём желании не считаться с ними. «Где-то там под Славянском война и закончится, ну или покатится, как шаровая молния, обратно на майданный Киев, откуда прикатила, - хотелось верить и ей. – Ведь совершенно невозможно, чтобы на знакомый чуть не до последнего двора, такой мирный город вдруг упал снаряд или ракета. Ведь это против всех правил – в городе много опасных производств, должны же там, в Киеве сохраняться хоть какие-то остатки разума у правителей!»
Она молилась и дома, и в церкви, где почти все прихожане были за воссоединение с Россией. Особенно – перед Святогорской иконой Божьей Матери, так же как молилась перед этой чудотворной иконой, когда её единственная ласточка-дочь сгорала в жару какой-то неизвестной болезни, от которой не помогали сильные лекарства, а врачи разводили руками. Люди переговаривались между собой, что виновата американская биолаборатория, открытая где-то в степях под Харьковом. Ольга тогда ещё только начинала свой путь в Церковь. Она пообещала Богородице, что если дочь излечиться, отдаст все ювелирные украшения, какие есть у неё в Святогорскую лавру. Так и случилось месяц спустя. Драгоценностей у неё тогда было довольно много, в основном от мамы и бабушек. С тех пор появилось у неё лишь простенькое серебряное колечко, да серебряный же крестик на тонкой цепочке.
Спасение дочки сильно укрепило её в Православной вере. И она уже жалела воскресенья, прошедшего без Литургии, без сладко переворачивающих душу старославянских молитвенных слов и протяжных, погружающих в Вечность, распевов, без переполняющего Радостью и чувством Единения Причастия.
А в предвоенные дни она ходила на православные службы не только по воскресеньям и большим Праздникам, но и всегда, когда появлялась хоть малейшая возможность. И видела на лицах прихожан отражение тех же надежд и тревог, которые будоражили её саму.
Дома она старалась молиться уединённо, чтобы муж не слышал. Как-то так сложилось, что он совсем не разделял её религиозных чувств. Когда же он случайно оказывался в комнате, где молилась она, тут же поспешно выходил. Не из тактичности, а из чувства отторжения, казалось ей.
В свою очередь она выходила из комнаты, когда муж включал украинские телеканалы, где рассказывали о «злобных пророссийских сепаратистах, терроризирующих бедное население Донбасса», которое, якобы, только и ждёт, когда у них установится власть майданной хунты. Она и прежде с недоверием относилась к официальным украинским новостям, а тут её вовсе и выворачивало от запредельной самоуверенной непробиваемой лжи.
«Ты же сам слышишь, что это дичь невиданная», - негодовала она на мужа. Тот в ответ заводился, кричал, что надо, пока не поздно, оставлять тут всё, уезжать в Винницу к родным или ещё лучше – в Америку.
Первоначальные трещины в их отношениях всё очевиднее превращались в пропасть. И вот в один из дней уже после того, как они с родными отпраздновали – словно большой праздник, с домашними пирогами, знамёнами и георгиевскими ленточками – день Референдума 11 мая, в розоватых сумерках занимающейся утренней зари в город впервые прилетели несущие смерть ракеты. С украинских самолётов был обстрелян дом, где располагался штаб народного ополчения в самом центре города. Правда, сам штаб почти не пострадал – ракета прошла по касательной, но от прямого попадания сгорел соседний двухэтажный дом, пятеро его жителей получили ранения, а одна старушка вскоре от полученных ран скончалась. Со смешанным чувством страха и недоверчивого любопытства они ходили смотреть на зияющие чернотой, ещё не остывшие руины. С этого момента что-то повернулось в ней, и она поняла – война легко и быстро не кончится.
* * *
«Слушай, Андрей, может быть, напрасно мы приехали сюда?», - растерянно спросила она его.
Москва оглушила её шумом дорог, грохотом метро, но главное – каким-то отстранённым выражением большинства лиц. Как будто вечно спешащие по своим делам москвичи заранее предупреждали этим выражением – ваши проблемы нас не касаются. Некоторые особенно роскошно одетые девушки с ледяным макияжем вместо лица казались отражением висящих повсюду на московских улицах билбордов с рекламными красавицами.
«У кого мы тут будем просить помощи? - невольно спрашивала она себя. – Им же дела нет не только до Донбасса, но и до соседа на одном с ними этаже!»
И эти вот неживые красавицы смотрят свысока на его продымившуюся от костров камуфляжную куртку с георгиевской ленточкой, вместо погона, и на её некогда симпатичную модную куртку, от которой, если подойти близко, можно почувствовать запах подвальной сырости.
Сама она редко спускалась в зябкую темноту подвала во время обстрелов. Её почему-то в такие минуты охватывал судорожный голод, и она начинала готовить еду, чаще всего – жарить картошку. Но часть одежды и других самых необходимых вещей они с мамой, переехавшей к ним с дочкой, прятали в подвале, на случай, если дом сгорит. В этом случае оставался шанс, что хоть что-то из этих вещей сохранится.
* * *
Андрей, которому она как-то внутренне доверилась с того самого дня, когда она впервые увидела его на пустынных разбитых улицах своего города, тоже казался здесь в Москве каким-то подавленным. Даже в самые трудные минуты там, под огнём, она не видела его таким.
«Ничего, - с усилием улыбнулся он. – Я как-то быстро от Москвы отвык. Есть здесь и хорошие люди, и город хороший, его только надо уметь разглядеть, сейчас в переулок свернём».
К моменту, когда они встретились, её бывший муж, устроив несколько страшных скандалов, укатил на Западную Украину, откуда строил планы мотануть ещё дальше на запад. Он даже пытался забрать с собой дочь, орал, что она мать-детоубийца, которая хочет оставить своего ребёнка под обстрелами. Да, в те дни укрокаратели уже уничтожали их город не только с воздуха, но и с земли – орудиями, миномётами, «Градами». На долгие томительные часы приходилось спускать дочку с её бабушкой в подвал.
Но она всецело доверила свою жизнь Господу, а с ней и то, что было для неё ещё дороже – жизнь своей дочери. Иногда она чувствовала себя на сильной огромной ладони, которая при желании могла бы мгновенно стряхнуть её, но вместо этого – защищала от всего окружающего ужаса, не вмещавшегося в сознание: горящих соседских домов, чадящих расстрелянных машин «скорой помощи», с кровавыми лужами рядом, снарядов, с визгом проносившихся, казалось, над самым их дощатым чердаком.
Сказать, что она никогда не сомневалась в правильности своего выбора, было нельзя, и всё же она понимала, твёрдо верила – чтобы город устоял, не сдался на милость карателям, она и такие как она, помимо воинов-ополченцев, должны быть здесь.
И вот она увидела его, он – показался ей отчаянно одиноким и вместе с тем сильным и решительным. И ей понравилось его стремление ободрить её. Она сразу по его речи и поведению поняла, что он не местный и не так давно в городе под обстрелами, по сравнению с ней, но при этом он хорошо держался, старался выглядеть спокойным.
Довольно быстро их симпатии переросли в нечто большее – они поняли, что любят друг друга, что близки какой-то особой близостью, подразумевающей готовность отдать жизнь друг за друга. На войне люди чувствуют и любят сильнее, чем в мирной жизни, поскольку исподволь понимают, что каждый день может стать последним.
Иногда Андрей приносил им домой немного продуктов. Большую часть из них она потом относила на ближайший блокпост к ополченцам, у которых был один пистолет и винтовка на троих. Кое-какие запасы продуктов и денег у неё оставались тогда. И всё равно она была очень благодарна ему за эти консервы и пакеты с макаронами. Они значили гораздо больше, чем еда Вот так он неожиданно стал самым родным человеком после дочери. А для него, она чувствовала это, она стала опорой. Как-то он признался, что больше года прошло, как бывшая его жена подала на развод, а он всё никак не мог придти в себя (недаром она сразу почувствовала его одиночество).
Ольга согласилась ненадолго оставить дочь с мамой только потому что верила, что там, в большой России поможет ему. И ещё где-то в глубине души ей хотелось увидеть огромную прекрасную, увенчанную орлами и звёздами Москву, которую видела только в раннем детстве и почти не помнила её. «Самый справедливый город на земле» - эта строчка из старой любимой в детстве советской песни выплыла из глубин её памяти в мае 2014 года.
И вот вместо неземного необыкновенного города – человекопотоки в метро из уставших, почти не замечающих друг друга, либо самодовольно пресыщенных людей…
* * *
Они свернули в переулок. Не сразу она поняла, что изменилось. Потом догадалась – тишина. Глубокая, живая. Трудно даже было представить, что в паре сотен метров отсюда шумный проспект, на тротуарах которого трудно расслышать друг друга. Среди старинных особняков возносилась в небо узорчатая алая церковь. Затейливая лепнина на карнизах воскрешала в памяти картины 19 века. Ей даже показалось, что вот сейчас из-за поворота в знаменитой крылатке, с тростью и с задорными искорками в глазах выйдет Александр Сергеевич. Тихий шелест осенней листвы, воркование голубей – всё здесь было каким-то особенным, как будто из иного времени. И даже редкие прохожие неторопливостью отличались от тех москвичей, к которым она привыкла за этот день. Чем дальше шли они по переулкам, увенчанным храмами, тем больше проникала в неё эта древняя, десятилетиями истребляемая, но так и не истреблённая вечная Москва. Её жгли враги, и сама себя она сжигала огнём непокорённости, но каждый раз воскресала, и вот сейчас, она обнимала их, ищущих опору и спасение посреди равнодушного мегаполиса. Эта Москва была куда более настоящая и родная, чем созданный её детским воображением город открыточных курантов и сентиментально улетающего в небо олимпийского «Мишки». В этой Москве дышала неистребимая русская Вера и Вечность.
И вот они зашли в сияющий окнами в наплывающих осенних сумерках дворец. Именно так про себя назвала она это старинное здание, и именно это слово очень шло ему.
С самого порога началось что-то необыкновенное. Друзья, не видевшие Андрея с его отъезда в Донбасс, обнимали его, трясли за плечи, жали руки. Он знакомил их с ней, и они тут же, как своей, давно знакомой искренне улыбались ей. В переполненном зале с классическими бюстами выдающихся русских людей и большой иконой Михаила Архангела на сцене раздались дружные ободряющие аплодисменты, когда вызвали их. Андрей показывал видео с такими щемящими сейчас (а ведь прошло всего несколько дней как расстались с некоторыми из них!) голосами ополченцев и прихожан Донбасса, что-то взахлёб рассказывал, читал новые военные стихи. Люди то хлопали, то замирали, осмысляя услышанное. Некоторые крестились, другие отворачивались, чтобы скрыть проступившие на глазах слёзы.
Его друзья-поэты, некоторые из которых тоже уже побывали в огненном Донбассе, выходили на сцену, говорили слова поддержки, читали стихи, клали пожертвования в спешно найденную пластиковую коробку.
Это были те самые свои родные люди, к которым их пытались и не смогли не пустить бесы. Потому что за ними с Андреем было более сильное – Христос, чей лик в эти минуты реял над главным зданием её расстреливаемого города, смотрел из икон в этом зале, светился в долгом, тающем за окнами осеннем закате. Впервые за долгие месяцы она внутренне позволила себе расслабиться, и что-то поплыло в её душе. Лица в зале стали расплывчатыми.
Да, они с Андреем счастливы были в эти минуты, несмотря неотступно ожидающую их в тысяче километров войну.
Они не знали, что будет с ними через две недели, через месяц. Несмотря на победные реляции по всем каналам, укрокаратели так и стояли на подступах к её городу и ещё многим городам Донбасса. Но главное – они были уверены сейчас, что за ними Бог, за ними лучшие люди русского народа, а значит, они не могут, не имеют права не победить вместе с ними.
2020, 2023 г.
Источник: Российский писатель
