Писатель на войне
Первое, что он понял — не почувствовал, а понял после взрыва — свет. Свет пробивался сквозь обломки кирпича, которыми его завалило. Значит, глаза видели. Оба глаза. Рядом раздавался глухой и надсадный рёв. Человеческий. Не стон, и не крик. Рёв. Негромкий, но не затихающий. На одной ноте. Того, кто ревел, стали откапывать первым…
Аким со страхом попробовал пошевелить правой рукой, затем левой. Обе руки были придавлены, но какое-то шевеление произвели. Были ли они на месте или это было «фантомное шевеление» несуществующих конечностей? — таких вопросов у Акима не возникло.
Первое, что он понял после взрыва и света – верить. Только верить. Что жив. Что свои придут на помощь. Что вот-вот, ещё чуть-чуть, и всё это для него кончится… И эта вера проламывала настоящее и будущее, как танк.
Разрывы поблизости не стихали, но это были привычные, артиллерийские прилёты. Судя по всему, «натовские» 155 миллиметров. Другие миллиметры до Кодемы в тот день не добивали. Линия боевого столкновения находилась в семи-девяти километрах от посёлка. Это если напрямую. Советский калибр у хохла на тот момент уже почти иссяк, и то, что летело дальше миномётов, было в основном западного образца.
А вот то, чем накрыло их в доме, было другим. Это не арта. И не «град». Аким хорошо помнил, как за секунду – сотую, десятую долю секунды? – до взрыва сквозь потолок просочились светящиеся огненные ручейки, разлетевшиеся в разные стороны по комнате. Потом всё. Тишина. Темнота. И глухой рёв рядом. И свет, снова впервые увиденный им спустя пятьдесят лет после появления на свет.
…Это потом Аким поймёт, что сегодня его второй день рождения. А сейчас он слышал, как рядом откапывали Макса. Это он ревел. Живой и невредимый. С парой царапин на голове. Только память отшибло.
Голова Акима появилась из-под завалов.
— Живой, братишка?
Это уже контуженый Макс помогал мобикам откапывать Акима. Не очень понимая, кто он и как здесь оказался, но чётко понимая — вот тут, под завалами — свои. А вот там враг, и он лупит, не останавливаясь.
Акимку по пояс выкопали из битого в мелкий щебень или разломившегося на два-три спаянных намертво вместе кирпича.
— Руками шевелить можешь?
Он попробовал руки — работают, только левая немеет. Осторожно потащили дальше, освобождая ноги.
— Стоять можешь?
Мог. И стоять, и шевелить руками.
Рядом лежала огромная, переломленная в середине, бетонная балка. Под ней остались навсегда. Те, кто остались…
Аким не знал, что это был удар американской корректируемой планирующей бомбой. После которой большой кирпичный дом сложился в пыль, в труху. В битый кирпич и сломанные, как спички, бетонные перекрытия.
Он, как и многие, верил официозу, что у хохла уже не осталось авиации. Аким ни разу не был наивным простачком, который раз и навсегда, наглухо, верит пропаганде, но таково уж её свойство, пропаганды — она вдалбливается, врастает в подкорку.
И эта подкорка, хочешь не хочешь убеждает тебя, что да, где-то там, наверное, есть у хохла ещё самолёты, они даже порой летают, даже что-то запускают — по Крымскому мосту или по сухопутным переходам на полуостров.
Но чтобы тебя, здесь, на твоём участке фронта?
В это подкорка твоего головного отказывается верить, пока её, подкорку, хорошенько не перетряхнёт. И в этом очень важная особенность войны: она не сразу, не за один секунд, но обязательно всё расставляет по своим местам. Наверное, за этим война и приходит в наш мир, отделяя своих от чужих и своё от чужого…
Позже ребята прислали Акиму в госпиталь видео с украинским штурмовиком Су-25, отработавшим по нему — тем самым. А потом и хохлы выложили видео, снятое с БПЛА. Объективное подтверждение того, что никто не должен был уцелеть после удара. Но Бог судил иначе…
И уже месяц спустя, после госпиталя, когда в иллюминаторе будут проплывать поросшие лесом песчаные берега Волги; после колокольни в Калязине, восстающей из воды, как символ его затопленной предательством, но не сдавшейся Родины, – Аким сразу вспомнит, что давно, задолго до фронта, ему снилось, будто украинский самолёт преследует его, гоняется за ним. Наш, привычный военный самолёт, «сушка» — но с чужим, хищным трезубом и ядовитыми жовто-блакитными пятнами.
Уже шла война на Донбассе, но это была ещё не его, не Акима, война. Сны, если вспоминать, давно готовили Акима к войне. Но снились почему-то фашисты со свастиками, американские ракеты и рейнджеры, и всё это в родных до боли местах, среди русских речушек и полей — всё то, что всерьёз невозможно было представить на нашей земле ещё в двухтысячном году. Даже в две тысячи десятом. А в две тысячи двадцатом это уже стало реальностью.
Пользы от таких снов ноль, Аким понимал это, они и вспоминались только после того, как всё уже происходило в действительности. Единственное, что было важно на самом деле, это ниточка, которой эти сны привязывали его жизнь к чему-то большому, что спасало Акимку в трудные бессонные минуты жизни от бессмыслицы, обступавшей его; то, что раньше называли судьбой.
…Сломанное пополам бетонное перекрытие. И оттуда, из-под него — тишина. Которую он запомнит навсегда. Только после этого Аким почувствовал тёплую кровь, текущую с затылка на ухо и вниз, по шее. Боли он ещё не ощущал, адреналина внутри было, что называется, по самые брови. Хватит надолго, на эвакуацию в госпиталь и первую перевязку. И только после рентгена Аким понял, что не может самостоятельно встать со стола…
* * *
Шрек очень удачно, как он считал, покинул позицию. Хотя, как сказать удачно? Если рядом стали накидывать из ствольной. И совершенно точно — по нему. А для снайпера это не очень удачно.
Эту вывороченную с корнем сосну, упавшую как раз поперёк воронки от «трёх топоров», Шрек присмотрел уже давно. Она была на краю лесополки, даже точнее — на отшибе. Как раз между нашими позициями и каналом. За каналом был хохол. Время от времени он лез и через канал, но тут его встречали минные заграждения. А раньше минных заграждений — Шрек.
Снайпер заходил под сосну «по серому», то есть в сумерках – утром или вечером. И делал это уже вторую неделю, значит всё-таки удачно.
Шрек, в миру Вадик, как он верил, был снайпером от Бога. Если так можно сказать. Но тут много вопросов. Хотя, если честно, это лукавые вопросы.
В фильме Алексея Балабанова «Война» русский десантник, спасающий из чеченского рабства жену иностранца, говорит этому самому иностранцу: «Если ты будешь тут играть в Достоевского, я ухожу…»
Так вот, по поводу лукавства: для Достоевского никогда даже вопроса не вставало – правы или нет русские воины, воевавшие на Кавказе, в Средней Азии или за своих единоверцев на Балканах. Достаточно почитать «Дневники писателя». Так или почти так говорил Вадику потом Аким. Потому что был начитан.
— И убивать врага на фронте, защищая своих товарищей — это от Бога. А вот завалить охраняемую «мишень» в центре Москвы — это от другого.
И все разговоры, что заказанная «мишень» эта — бандюган и коррупционер, в общем и целом тварь, которую не жалко, — тоже от другого. Не от Бога.
…Ухнуло, обдав тёплым, совсем недалеко, метрах в тридцати.
— Шестьдесят миллиметров, — отметил Шрек, — «полька». Выхода, как всегда, не слышно… Значит близко подошли, суки! «Полька» далеко не бьёт. Наверняка, пока арта отрабатывала передок, хохлы с миномётом и подошли…
Впереди был хороший блиндаж, оставшийся от «вагнеров». Сравнительно хороший. В два наката. Лучше здесь и невозможно было сделать. Зелёнка, которая росла в лесополках под Бахмутом, была с руку толщиной. Максимум с полторы.
Нередко бывало, что, заснув в посадке и зарывшись глубоко в землю бойцы, после налёта вражеской арты, просыпались по утру в чистом поле. Ну, или если говорить уже совсем точно, среди торчащих к небу коротких изуродованных обрубков бывших осин и орешин. Остальное скосила арта.
Вот в этот, в два наката, блиндаж и успел заскочить Вадик. Следом зашёл снаряд. Точно не мина.
— Может и танчик отработал, — размышлял впоследствии Шрек. — Потому что выхода я не слышал. Сразу прилёт. А после него уже вообще ничего не слышал.
…У «штурмов» двадцать седьмой бригады был уговор: своих достаём всегда, даже «двухсотых». Врагу не оставляем. Ночью за Вадиком приползли, то, что он «двести», никто и не сомневался. Снаряд лёг аккурат в блиндаж – ни влево, не вправо. Спасибо ребятам с черепами и минами на шевронах, сделали укрытие на славу. Хоть и из худосочных осинок-древесинок, но спас.
Когда в темноте стали откапывать снайпера, Шрек застонал. К точке эвакуации тащили его уже веселее. Жив, бродяга!
* * *
— И как они меня вычислили? — удивлялся потом Шрек.
Действительно, в течении чуть ли не двух недель бил через теплак сапёров хохла, которые по ночам лезли пропалывать наши минные поля. Потом подстерёг и задвухсотил расчёт сто двадцатого миномёта на джипе, который изводил наших несколько дней подряд. И на тебе, его «вычислили»! Как раньше с землёй не сравняли — вот вопрос!
— А главное, я же берёгся! — говорил Вадик Акиму. — «Плётку» разбирал, «банку» со штатного «акээма» сворачивал, всё в чехле за спиной носил, налегке… Ну в «эрдешке» ещё магазинов двенадцать, да россыпью сотня-полторы, ну «эргээнки» и «эфки», конечно, да вода во фляге, да галеты с паштетом. Налегке, одним словом…
Хотя ничего удивительного. В июльских боях под Бахмутом хохол совсем края потерял, даже за одиночным бойцом «птички» с вогами гонялись. И сменяли друг друга в небе, как эстафету передавали. Даже за одиночным. А тут целый снайпер!
В общем, отделался Шрек легко. Ну как легко — контузия, осколочное навылет в ногу (кость цела), но самое подлое — разрыв связок в правом колене.
Это надолго. И только через операцию. А потом опять время, чтобы срослось.
В точке эвакуации они и познакомились.
…Для Акима самым важным на тот момент было приглядеть за Максом. У связиста случилась потеря краткосрочной памяти. То, что он доброволец и недавно приехал на войну – помнил. А как их накрыло и какой сегодня день – нет. Вот Аким и приглядывал за Максом, чтобы не ушёл, куда глаза глядят. Бежать не пытался, нет – никакой паники, трусости у братишки. Просто не помнил, что было за минуту до того…
На точке эвакуации прилётов пока не было, но совсем недалеко, через два-три двора от них громыхало не переставая.
Здесь они и познакомились с Соболем. Соболь был личность легендарная на фронте. Ну как легендарная, это они, конечно, потом про него узнали — как тут не узнаешь! — а в тот момент просто подсел в «таблетку» и протянул руку:
— Соболь, сто двадцать третья…
Мох, броник, подсумки. Левая рука на косынке, голова забинтована. Как все они, одним словом. Одно почувствовалось сразу — командир. Но свой, боевой.
…Соболь мотал уже третью войну. Зацепил конец Афгана, потом две Чечни. Разведка. Дослужился до капитана. Ушёл. В Грузию не успел, обошлись без него. «Бежали робкие грузины…» А вот на родину, на Донбасс уехал сразу же, в 2014-м, в июне… Служил в легендарной «Трёшке», в Третьей Горловской Гвардейской бригаде. После очередного ранения (по одному на войну) комиссовался, думал дожить свой век с женой и детьми. Младшими. В Подмосковье.
Старшие-то уже жили своей жизнью. Самый старший совсем своей, но такой же, получалось, как у отца: тоже воевал за Донбасс. Сам решил, сам и поехал.
С 2015-го… Виделись редко, то отец в Зайцево, сын на Промке, то наоборот — сын в Пантюхе, отец под Тельманово.
…А в феврале двадцать третьего позвонил ему комбриг «Трёшки», Акелла, и без обиняков сказал:
— Начинается, разведка… Прислали мне студентов и парикмахеров из Горловки да Еначки, мобики, в ШС-43 и с «мосинками». Разведчики и снайпера, мать их… Техники нагнали, ВС РФ, всё по-взрослому. А у меня... эти.
…Соболь, в миру Толя Гончар, всю ночь ворочался. Вставал, курил… Сам донецкий, родом из Краматорска, оттуда и призывался в восемьдесят шестом.
Но – пятьдесят пять…
А наутро жене ничего и не надо было говорить. Она тоже не спала всю ночь. Так бывает. Повезло человеку. Это был уже второй брак, и дети маленькие. Но Вера знала, за кого шла. Потому и шла. Потому и Вера.
— Эх, Соболь, Соболь…
Источник: газета СЛОВО
