Что такое любовь

 О  книге санкт-петербургского прозаика Михаила Зарубина «Долгая дорога к маме». СПб., 2012

Посадить дерево, построить дом, вырастить сына. Эти обобщенные, выработанные человечеством в веках признаки становления личности настоящего мужчины, не вызывают сомнений. Не столь однозначны определения условий становления личности настоящего писателя, важные в наше технически обеспеченное время, когда, кажется, любой напечатанный или вброшенный в электронную сеть текст может считаться трудом литератора. Не следует забывать, что из той же глубины веков проистекает разграничение понятий «литератор» и «писатель». Последний отличается от первого тем, что является требовательным к своему дару художником слова, обладает собственным мировоззрением и стилем и не подходит под уничижительную оценку, сформулированную Блоком: «Был он только литератор модный, только слов кощунственных творец». И все-таки есть некие, более конкретные отличительные условия обретения звания «писатель», чье творчество должно характеризоваться не только эстетическим эффектом или оригинальным сюжетом, но иметь ценность во времени. Эта ценность заключается в том, что истинный писатель интересен людям разных эпох, так как может поставить и попытаться ответить своим творчеством на известный ряд непреходящих вопросов бытия, наиболее сложным из которых остается на первый взгляд простой вопрос «Что такое любовь?».

Если по первому, вышеприведенному тесту на звание настоящего мужчины Михаил Константинович Зарубин, заслуженный строитель России, построивший во многом новый Петербург, глава большой дружной семьи, воспитавший детей и внуков, определяется однозначно, то осознание его как современного писателя требует специального рассмотрения творчества этого уважаемого санкт-петербургского прозаика, публициста, автора шести книг. В книгах Михаил Зарубин смело ставит эти «трудные» вопросы и опытом жизни находит на них ответы, не боясь показать мучительный, иногда ошибочный, свой путь решения сложнейших жизненных задач. «Я попытался рассказать молодым о том, что такое любовь, как ею нужно дорожить, и что делать для того, чтобы она не угасла... Скажу прямо: ничего путного из этой лекции не вышло, слова были какими-то чужими, заимствованными...», — признается писатель в новой книге «Долгая дорога к маме», которая, несмотря на то, что в ней нет страстных любовных историй и чувственных сцен, вся о любви. О любви, если можно так выразиться, в векторном ее представлении. Этот вектор, как луч прожектора, исходящий из наполненного любовью сердца автора в пространство жизни, преломляющийся в различных средах встречных людских сердец, отражающийся от многообразных преград, кажется, создает обширное, насыщенное диффузное поле любви, в котором происходит постижение смысла бытия.

Трудно что-либо добавить к символическому образу значения любви человеческой, данному апостолом Павлом: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею; то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви; то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею; нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 13; 1–3). Добавить, действительно, нечего, но в этом метафорическом трехсоставном условии, как в незыблемой трехмерной системе координат, где за точку отсчета принят Источник любви, можно исследовать человеческую личность, внешне меняющуюся от века к веку, но хранящую в неизбывности потенциал любви. Хотя, кажется, что в наше прагматичное время он заметно поизрасходовался. О том, так ли это, можно узнать из новой книги рассказов и очерков Михаила Зарубина «Долгая дорога к маме».

Название книге дано по первому рассказу, который в ней является концептуальным, узловым. Это композиционное решение, когда кульминационный рассказ ставится в начало, непривычно. Но такое построение можно понять и оправдать по мере прочтения всей книги, представляющей единое, целостное произведение. Постепенно, подобно родной, любимой писателем реке Илим, история жизни главного героя как будто вытекает из первого повествования и, попетляв, в конце возвращается к истоку, замыкая пространство и время повествования. Хотя в названном рассказе оно идет от третьего лица, от имени тезки автора, мы догадываемся, что это автобиографическая повесть. Такая личностная отстраненность, стремление заменить «я» на «он» является не только ментальной чертой покаянного русского самосознания, но и художественным приемом, позволяющим писателю оценочно посмотреть на свои поступки со стороны и поразмышлять над своей судьбой в историческом контексте. Михаил Зарубин сознательно использует литературный прием, разработанный в русской классике, когда главный герой становился не только «объектом» повествования, но и «субъектом», способствующим выражению авторских идеалов и стремлений.

Самое горестное испытание выпало на четырнадцатый год жизни Михаила. Что может быть страшнее для ребенка, чем смерть матери? Но удивительно, рассказ покоряет щемящей искренностью, пронизан темой радости, лучится нравственной чистотой, несмотря на то, что посвящен трагедии главного героя. В рассказе он взрослеет, мужает, стареет, в то же время молодой и как будто живой на всем протяжении повествования остается его любимая мама. Писатель как будто встает наперекор неотвратимой силе смерти, показывая нам свою маму красавицей даже во время гибельной неизлечимой болезни. Он не просит сочувствия, не рассказывает, как сейчас модно, в страшных подробностях о прогрессирующей болезни, о приближении смерти. Но обращает внимание лишь на одну из ее запоминающихся примет — на тонкие ледяные пальцы умирающей молодой женщины, и тем поэтизирует ее образ. «Он встал на колени, положил голову на грудь матери, она гладила его волосы тонкими холодными пальцами, хотела дотянуться поцеловать, но сил не хватило. Еле слышно, как завещание, прозвучали ее слова: “Прости меня, прости, сынок”».

Не раз на страницах небольшого рассказа звучит слово «прости». Нет, эти покаянные нотки не сливаются в тему покаяния в традиционном христианском понимании, но дарованные сыну матерью становятся теми зернышками в его душе, из которых вырастают добрые, нравственные чувства, определяющие пути его будущей жизни. Мать Михаила просит прощения за то, что не хватило ей времени вырастить сына, не осознавая вполне, что от ее рода, от всех предков, от родимой земли в сердце мальчика уже заложены те основания, которые обеспечат ему твердую дорогу в дальнейшей жизни. «Он не понимал еще чувства любви, но неодолимая тяга к матери была первым ростком в его душе». Писатель с возрастом постигает непреходящее значение этого дара, обязательность его как закона жизни. Потому, наверное, редко в рассказе называет мать по имени, а больше пользуется именем «матери», так подчеркивая ее достоинство, ее высокую, объективную самоценность в контексте своей тревожной мысли о смерти, об исчезновении с земли родного человека. Весь рассказ — это не столько воспоминание о своем жизненном пути, сколько упорное, достаточно доказательное опровержение конечности бытия человека, который олицетворяет красоту мира, является венцом творения.

Автор, как будто стесняясь укрепляющихся с возрастом своих пытливых мыслей о Боге, о Вечности, признается в связи с этим в своем воспитанном с юности атеистическом мировоззрении советского человека. Но, тем не менее, не может обойтись в духовно-творческих поисках без трансцендентных категорий, среди которых наиболее убедительной, кажется, считает категорию «чуда». Оно входит в жизнь героя рассказа, которого все-таки можно отождествлять с автором произведения, с того момента, когда мальчик прощается с умирающей матерью. В рассказе это очень светлая, оптимистичная сцена, которая заканчивается не слезами, не безысходными словами прощания, а так, как будто родные люди расстаются лишь на время.

«Он снова вошел в дом, подошел к матери, поцеловал ее в губы, потом прижался к рукам, целуя их:

— До свидания, мама!

— До свидания, — тихо ответила мать, — будь осторожен, береги себя».

Подросток с удивительной мудростью ощущает временность лишь кажущегося вечным расставания. Не удивляясь происходящему, воспринимает он известие о смерти матери от нее самой, оказавшейся непостижимым образом в смертный час рядом с любимым сыном, находящимся вдали от дома. Это свидание, изображенное автором в солнечных, теплых, радостных тонах жизни, являющееся кульминацией рассказа, маленький герой повествования объясняет действием как будто всегда присутствующей рядом, а потому не пугающей «неведомой силы», ощущение близости которой будет сопровождать его и в зрелые годы.

«Семнадцатого июля (он навсегда запомнил эту дату!), в пять часов утра его подняла с постели неведомая сила. Никогда, даже в деревне, Мишка не поднимался в такую рань. А здесь он сам открыл глаза, сон как рукой сняло. Не одеваясь, вышел на крыльцо... Сладко пахли цветы, сладковато-приторный запах пропитал все вокруг. Где-то вдалеке выводил свою трель соловей. Теплые лучи разбудили спящего голубя, дремавшего на веточке старого тополя... Мишка вдруг почувствовал, как кто-то рядом присел на ступеньку, обнял его за плечи и поцеловал в висок. Он удивился — кто бы это мог быть? Открыл глаза. Никого не было. Теплые лучи согревали его, он прикрыл веки и провалился в дремоту. И снова кто-то поцеловал его в висок. Так всегда делала мама... И тут он почувствовал на своих плечах чьи-то теплые руки, услышал легкое дыхание.

— Мама, это ты? — спросил Мишка

— Здравствуй, Мишаня, — голос прозвучал тихо, но настолько явственно, что все стало ясно. Этот голос он узнал бы из миллиона других.

— Мама! — позвал он.

— Я здесь, Миша, здесь...

— Но я не вижу тебя.

— А ты и не можешь меня увидеть.

— Почему?..»

На это «почему» герой рассказа будет искать ответ на протяжении всей своей жизни. Для этого он не станет прибегать ни к отвлеченным философским размышлениям, ни к помощи ныне модных опытов с инфернальными энергиями, а, скорее всего даже неосознанно, по чутью сердца, расположит свой поиск в координатах любви, озаренных Пасхальным светом.

Язык произведения может более всего рассказать о мировоззрении писателя, о его характере. В книге «Долгая дорога к маме» обращает на себя внимание часто повторяющиеся, несущих глубинную идею слова-волны, которые создают эмоциональный лейтмотив. Часто, очень часто в книге повторяются слова «красота», «доброта», «солнце», «тепло», и самые любимые слова писателя — «родной» и «радость».

— Взгляд ее буквально светился добротой, рядом с ней было уютно и тепло...

— Она говорила ему: «Ты у меня самый лучший мужчина...» — и прижимала его большую голову к своей груди, и он вдыхал такой родной, вкусный, привычный запах, исходивший от матери.

— При этом каторжном труде у нее были удивительно красивые руки, стройная фигура, которую не портили даже телогрейка и сапоги. Наоборот, они только подчеркивали ее красоту.

— Материнские рассказы были для него открытием мира, в котором ему предстояло жить, без них жизнь вокруг становилась тусклой. Он постоянно испытывал радость от узнавания, нет, не удивление, а радость.

Эти же концептуальные слова, возведенные в систему смыслов, писатель использует для изображения своего восторга, приближающегося по силе чувства к пасхальной радости, пред красотой и величием родной сибирской природы. Ей в рассказе и во всей книге посвящено немало проникновенных страниц, хотя следует отметить, что художнику не всегда удается найти убедительный метафорический строй для выражения представляемых образов, создать художественно-эстетическое напряжение, соответствующее символичной значимости непрестанного чуда существования и обновления родной природы. К сожалению, в тексте наряду с поэтическими открытиями встречаются распространенные, заштампованнные словосочетания, снижающие эмоциональное воздействие всей картины. Хотя писатель, бесспорно, обладает поэтическим слухом и художественным почерком, что доказывает хотя бы это зарисовка.

«Особенно он любил речку. Илим, веками бежавший к Ангаре, делавший столько поворотов, петель, зигзагов, что вряд ли сосчитаешь, перед Погодаевым выравнивался, становился широким и полноводным, а уже за деревней, ударившись в лоб Красного Яра, поворачивал почти под девяносто градусов, и дальше вновь начинал петлять».

Следует отметить мастерское, оправданное использование прозаиком художественных, на первый взгляд несущественных бытовых деталей, которые не только запоминаются, но заметно расширяют смысловые границы повествовательного пространства.

«Память о детстве, о голодном и бедном. Телогрейка, шапка с чужой головы, подшитые по нескольку раз валенки. Когда дети вырастали, все аккуратно складывалось для следующей смены».

В этом маленьком, как будто вскользь сделанном отступлении, содержится не только воспоминание о собственном горестном детстве, но неколебимая радостная уверенность писателя в непременном появлении этой «следующей смены», а значит и в неиссякаемости жизни, которая не может определяться только «здесь и сейчас» проявлениями. Так что кажется вполне оправданным «однажды, неизвестно почему «возникшее желание уже повзрослевшего героя рассказа побывать на Валааме, в святом для каждого православного человека месте. И это не удивляет, даже в связи с признанием, что «религия в его жизни занимала едва ли не последнее место. Сказать точнее, вообще никакого места не занимала. Он не был убежденным атеистом, иногда и в церковь захаживал, но к церковным обрядам был равнодушен». Не удивляет, потому что герой все время сталкивается судьбой с проявлениями чудесного. Не удивляет, потому что с самого начала мы принимаем как реальность незримое присутствие рядом с Михаилом его умершей матери. Вместе с героем мы следим за его поисками нематериальных опор бытия, которые он находит в осознании смысла существования его предков, в кровной связи с родной русской землей, в семье, в своем доме.

Не кажется неожиданной и встреча с монахом, который «возник, словно бы из воздуха» перед Михаилом, отдыхавшим на скамеечке вблизи одного из валаамских скитов. «Вам пора побывать на могиле матери», — настойчиво сказал монах... «Побывайте у матери до сентября. Она об этом очень просила, она будет ждать Вас». И это, по сути, чудо, оправдано и подготовлено всем предыдущим повествованием, в которое вкраплены как драгоценности многие чудесные свидетельства бытия в нашем чудесном мире. Правда, сцена встречи и особенно разговора героя рассказа с духовным отцом, и с художественной, и с психологической точек зрения писателю не удалась. В связи с очевидной отдаленностью прозаика от церковной жизни в повествовании очень мало образов этой самой жизни, хотя сюжетно-смысловое значение встречи с монахом, имеющей реальную основу, для рассказа и всей книги значительно.

Дорога к матери, проходившая через многие жизненные испытания, через встречи и разлуки, через верность и предательство, через неудачи и триумфы, привела героя на могучий таежный древний холм Красного Яра, куда после затопления Погодаева, родной деревни Михаила, было перенесено кладбище, и где сын еще ни разу не был на могиле матери. Тяжело, долго туда добирался Михаил, находящийся уже в почтенном возрасте.

«Мамину могилку он увидел во втором ряду от центральной дорожки. Встал на колени, обнял холмик, прижался к нему... Он долго лежал на могиле, поглаживая ладонью землю, словно это была голова матери. Потом встал, подошел к краю обрыва и, уцепившись за молодую сосну, долго смотрел на то место, где была его деревня, словно хотел навсегда запомнить и унести с собойто, что было ему дороже всего».

На этом рассказ заканчивается, но, нам кажется, что это не окончание, потому что не заканчивается путь героя, потому что нам интересно узнать, зачем ему то, что дороже всего, не имеющее материального эквивалента? Композиционной особенностью книги, в первую очередь блока рассказов, являются их открытые финалы, позволяющие связывает все повествовательные элементы в систему, подобную сообщающимся сосудам, в некий единый организм с общей кровеносной системой. И дорога к маме, душа которой по причинам особо значимым звала сына в такую даль, не заканчивается на холме Красного Яра. Эта дорога, как речка Илим делает поворот и, коснувшись идеального, возвращается в сердце главного героя, заставляя его о многом вспомнить. Как известно, лишь в границах памяти и традиции происходит возрастание души человека. И возвращает эта дорога главного героя преображенного, повзрослевшего душой, в места еще одной малой родины, в Санкт-Петербург, в дом, в семью.

«Мысль семейная», искренняя, глубоко разработанная, является одним из узловых смыслов всей книги. Для русской культуры образы семьи, дома испокон веков возвышены и символичны. «Особое значение для понимания самобытности и целостности русской культуры, ее духовно-исторического единства, ее всемирного и всечеловеческого смысла имеет образ Дома — многонационального и конфессионального членства, раскрывающего принципы культурного пространства, его организацию и ценности. «Дом как любовь» — идея-символ, охватывающий частные и общественные, личные и национальные сферы духовно-нравственного развития. «Дом как культура», как мироздание, как храмовый образ человека, семьи, как домостроительство бытия — в этом ракурсе определяется христианский смысл светского искусства», — так говорит об этой важной категории русской культуры культуролог М. Н. Цветаева¹. Михаил Зарубин в своей книге личным опытом, событиями частной жизни расширяет, углубляет смысл этого понятия, подходит к художественным обобщениям.

В рассказе о любви и зарождении молодой семьи «Семейный совет», в рассказе «День рождения», где писатель размышляет над смыслом своей жизни в связи с недавним 65-летием, и особенно в рассказе «Во сне и наяву», где он на своем художественно-философском уровне приближается к осмыслению категорий «рождения», «жизни», «смерти», «вечности», прозаик использует именно образ Дома, Семьи. Именно туда, «на круги своя», его, обогащенного духовными переживаниями, выводит «дорога к матери». Именно здесь Михаил Зарубин находит дополнительные подтверждения своему пониманию, что жизнь, направленная на довольствование лишь видимым, материальным, теряет свой смысл, свою вечностную ипостась, с потерей которой может потеряться возможность общения с матерью.

Из рассказа «Во сне и наяву», где писатель вновь видит себя на вершине Красного Яра, снова возвращается в «жизнь наполненную чудесами» и горячими мамиными пирогами, становится понятным, для чего надо было писателю добраться до этого Холма и «навсегда запомнить и унести с собой то, что было ему дороже всего». Ведь там, вблизи материнской могилы, к которой герой рассказа совершил труднейшее паломничество, легче всего ему обрести истинные слова и восполнить поблекшие образы прошлого, необходимые, чтобы ответить на вопрос внука: «А бабушка говорит, что ты в детстве спал на печке. Наверное, это сказка. Ну как на печке можно спать, на ней можно только варить или жарить».

Ради непрерывности времени и рода, ради той самой «следующей смены», которой, конечно, уже, не нужны латаные валенки, но необходимы однозначные ответы на неоднозначные вопросы, Михаил был на этом Холме. Именно там, а не за праздничным застольем, в сердца вызревает, ширится любовь, которой необходимо поделиться со своими детьми и внуками. Не просто поделиться, не просто ответить «что такое любовь», а научить их жить по ее законам. А для этого непременно нужно им рассказать и о Красном Холме, и о голодном детстве, и о печи с мамиными пирогами. Вот он, этот простой рассказ о печке, как один из лучших ответов на извечный вопрос «что же такое любовь?»: «Иногда я не расставался с книжкой до утра, за что мама ругала, правда, без злости, я это чувствовал. Рядом со мной спал любимый кот. Но я с моим чтением интересовал его меньше, чем тепло и блюдечко с молоком. Все, что было у меня дорогим и любимым, хранилось здесь же, на печи. Здесь я мечтал и рос, как писалось в сказках, не по дням, а по часам. Два раза в год печь подмазывалась и белилась, и чуть-чуть дав ей отдохнуть от себя, я снова забирался наверх, чтобы жить жизнью счастливого человека».

В своей новой книге писатель затрагивает много современных животрепещущих тем, говорит о политике, о несправедливости, о пороках властьпридержащих, но тема, которую следует отметить особенно, — это тема труда, тема профессионального служения. Применительно к самому писателю она тоже касается «дома», ведь Михаил Зарубин строитель и всю жизнь строит дома. И это тоже поприще любви, поприще делания «во имя». Как говорил когда-то Максим Горький «...я могу испытать великое счастье труда, и работая над книгой, и прокладывая по болотам новую дорогу,.. и возводя новый дом. Возводя не для себя — для кого-то другого. Но ведь, в конце концов, все культурное творчество, все общечеловеческое делание делается не для себя, а на годы и века, для будущих поколений... В основе каждого искусства, всякого творчества лежит не только необходимость, но должна жить любовь к труду... Душа всякого искусства — любовь. Мы знаем, что часто она делает бытие вещей более длительным, чем имена творцов их»².

Михаил Зарубин особым писательским зрением замечает непреходящие ценности, высматривает личности, чьи достижения остаются во времени. Именно такие личности его интересуют как публициста. Так в книге помещен, на первый взгляд, выбивающийся из общей композиции очерк «Волшебник летающего мяча» о прославленном российском волейбольном тренере Вячеславе Платонове. В форме диалога со своим подрастающим внуком писатель с такой любовью, с таким восхищением рассказывает нам о спортивных достижениях во славу России, о волевом характере знаменитого спортсмена, что проникаешься убеждением в целесообразности знакомства с этим, к сожалению, ушедшим от нас мастером. Возникает ощущение, что этот талантливый человек тоже принадлежит к родне автора очерка, с такой гордостью рассказывающем о своем друге. Вообще, сквозной мыслью через все творчество писателя проходит идея о родстве всех талантливых людей в мире творческой любви, в мире мастерства.

Дар мастерства писатель считает одним из высших дарований человека. Поэтому с таким профессиональным вниманием, с такой исследовательской бережностью относится к историческому ландшафту и великим архитектурным шедеврам Санкт-Петербурга, в котором прожил большую часть жизни. Очерк «Марсово поле» посвящен в основном насыщенной событиями, противоречивой судьбе этого места, являющегося кладбищем в историческом центре. Писатель выражает свое неоднозначное отношение к современному значению и месту расположения мемориала, очень подробно рассказывает историю Марсова поля. Коренному петербуржцу может показаться это излишним, достаточно известным по путеводителям материалом. Хотя, если проникнуться очевидным стремлением художника поделиться своей любовью к городу, мыслями и знаниями с людьми, никогда не бывавшими в Петербурге, в большинстве не знакомыми с его историей, например, со своими сибирскими родственниками, далекими односельчанами, то осознаешь надобность таких простых, искренних живых рассказов.

Силой любви писателю удается, кажется, создавать и удерживать в художественно-историческом поле книги напряженную стяжку неуклонно разбегающегося пространства-времени. Удается собирание русских земель, русских судеб и поколений в единое, требующее постоянной защиты духовное пространство под названием Русская Земля. Следуя вместе с автором по «Дороге к маме», начинаешь понимаешь необходимость и верить в возможность соседства петербургского «Марсова поля» Михаила Зарубина с тем, видимым из окон родового дома Мишани «огромным полем золотой пшеницы, которое переливалось на солнце и от малейшего ветерка становилось похожим на великое море». Таким бесценным соседством-родством далеких земель величайшей страны, достижимым художественными средствами, писатель убеждает и читателя «полюбить мир вокруг, землю, свою деревню» и свой город, условием бытия которых является наша к ним непреходящая любовь.

¹    Христианский взгляд на русскую культуру. СПб., 2012. С. 18.
²    Полвека для книги / М. Горький. СПб.-М., 2003. С. 31.