К 400-летию Дома Романовых
Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как Россия.
А. С. Пушкин
В последнее время часто приходится читать и слышать критику в адрес Петра Великого. Такая критика была всегда, вплоть до причисления первого русского Императора к врагам и разрушителям Отечества. Думается, что 400-летие Дома Романовых — хороший повод для того, чтобы снова всмотреться в дело Петра во всей его цельности и противоречивости. Тому, кто хочет думать о русской истории, придется научиться мыслить противоречиями — иначе у него ничего не получится.
Гениальный город — вот первое определение Санкт-Петербурга. Есть на Руси города более древние (Псков, Новгород), есть более цельные (Ярославль, Суздаль), есть более мощные (Москва). Петербург — это единственный город России, в котором русская идея предстает как выражение личной воли человека — Петра Романова, Александра Пушкина, Федора Достоевского, Александра Блока... Можно сказать, что Санкт-Петербург -- это Россия, выраженная в личности и через личность. Культурная гениальность Петербурга обязана своим происхождением всей полноте отечественной духовной Традиции (подробнее об этом см. мою книгу «Последнее царство. Русская православная цивилизация». СПб., 1998. — А. К.). Древняя киевская, новгородская и московская Русь стремилась жить по Правде Божией — она видела в этом свою главную историческую, государственную и культурную задачу. Именно в те самые века, когда Запад, по существу, вышел из истории как осуществления христианского замысла о человеке и перестал соотносить с ним его образ (эпоха Реформации и Просвещения), Русь упорно продолжала хранить мысль о земной жизни как «испытании духа». Полное воцерковление человека и культуры — такова была поставленная Русью перед собой цель, или, лучше сказать, мечта, потому что она вошла в противоречие с другой стороной евангельской вести — а именно той, что Царство Божие не от мира сего. Говоря проще, православная Русь стремилась достигнуть неба уже на земле, значительно отличаясь в этом стремлении от прагматической новоевропейской социальной практики. На скрещении этих потоков и родился Санкт-Петербург — русский город в Европе и европейский в России.
Итак, начальное духовно-онтологическое отличие Санкт-Петербурга от Москвы заключается в его персоналистичности. Этот город возник из человеческой головы, как Афина из головы Зевса, как великое государственно-культурно-научно-художественное произведение. С одной стороны, это все та же Святая Русь, с другой — это Русь, взглянувшая на себя со стороны: глазами гуманистического Запада. Более того, это и взгляд на Запад со стороны Святой Руси, что часто упускают из вида при размышлениях о Петербурге. Конечно, «западниками» в определенном смысле были и отец Петра I, и Борис Годунов, и в некоторых отношениях сам Иоанн Грозный. То новое, что сделал Петр, в немногих словах можно определить как отказ от православной симфонии — от того древнего идеала единства духовной и светской власти, который возник в Византии при Константине и затем служил внутренним основанием киевской и московской Державы. После смерти в 1700 году Патриарха Адриана Петр отменил Патриарший Престол на Руси, заменив его впоследствии «департаментом духовных дел» — Синодом — и «Духовным регламентом» Феофана Прокоповича. Одев свое царствование в одежды европейского абсолютизма, Петр превратил Церковь в сотрудницу Державы. Знаменитая русская соборность — союз Церкви, Государства и Земли (народа) — явилась в деяниях первого российского Императора предметом созидательной воли избранных лиц или сословий России: из данности стала творческой заданностью. Противоречие, как известно, есть двигатель развития. Петербургская «серебряная» Россия впитала в себя этот парадокс — осуществление замысла Святой Руси в формах и средствами новоеропейского модернизма, в индивидуальном социокультурном усилии, на верфях и заводах, в академиях наук и искусств. Вся последующая «петербургская» история России, вплоть до трех революций ХХ века, и была опытом пресуществления этих форм...
Однако ограничиться сказанным для характеристики дела Петра — значило бы встать на позицию тех либеральных историков, которые за деревьями не видят леса, за внешними культурными оболочками — пронизывающих их энергий. С историософской точки зрения, преобразования Петра явились одной из «догоняющих модернизаций» России, предшественником которой в плане реформации Руси были и призвание варягов, и латинизация православной иерархии через иезуитское просвещение (т. н. «украинское барокко»), и западнические симпатии московской элиты («голицынщина»). Шаг за шагом нарастающий процесс европейской секуляризации — обмирщения веры и культуры — пытался подчинить себе Россию, так что Петр Великий в известном смысле только продолжил это дело, но продолжил так по-русски, что результат оказался во многом неожиданным для самих реформаторов.
Прежде всего следует подчеркнуть, что Церковь вместе с народом (землей) приняли петровскую реформу по своему разумению. В церковном и народном духе Император всероссийский продолжал оставаться священным — помазанным Богом -- православным Царем. И дело тут не в том, что русские церковные иерархи в лице Петра благословили на византийско-московское служение западный абсолютизм, а в том, что сама петербургская монархия не вышла целиком из потока православной духовной традиции. Речь идет не о настроениях и планах отдельных людей, речь об объективном духовно-онтологическом статусе Русского государства. Подобно тому, как московский Царь оставался помазанником Божиим независимо от своих личных качеств, так и петербургский, одетый в камзол или лосины, Император в православно-народном сознании оставался Царем-отцом, земным отображением Царя Небесного. В перспективе «большой» истории России, на магистральной линии ее вселенского задания петровские преобразования, основание Петербурга, заимствование западных этикетов, мод и наук модернизировали Россию, но не убили Святую Русь. Трепетавшая под пером петровских указов, побеждавшая вместе с ним под Полтавой и Гангутом и танцевавшая на ассамблеях Россия в глубине своей души продолжала «ходить перед Богом», знала, что Он все видит и за все спросит...
Говоря современным языком, петровские реформы не достигли ядра русской цивилизации, не произвели цивилизационного слома, хотя видоизменили почти все ее внешние слои. Во всяком случае, несомненное движение к укреплению духовной вертикали царской власти и ее союза с землей наблюдается в Петербурге уже в деятельности Императора Павла Петровича. Можно сказать, что начав свое историческое движение с петровского дерзания («Россию вздернул на дыбы»), петербургская монархия и культура дала в своем завершении мученическую фигуру Царя Николая Александровича и всей его августейшей Семьи, кровью своей запечатлевших дело последних русских Самодержцев...
Вместе с тем петербургский период русской истории дал, в итоге, и революцию. Можно усматривать зерно российского «диссидентства» в деятельности князя Курбского или заговоре «верховников», но факт остается фактом: разделение единой России на интеллигентский ум и народную душу началось именно при Петре. В голове самого Петра «французское» нередко мешалось с «нижегородским», так что расчерченные по линейке петербургские першпективы поразительно сочетались у него чуть ли не с ордынскими приемами вестернизации подданных. Был, однако, еще третий, незримый участник строительства новой столицы — Святой Благоверный Князь Александр Невский, мощи которого по повелению Императора были доставлены в Петербург из Владимира. Быть может, именно его небесное покровительство привело к тому, что град Петров не провалился в финское болото и не ушел в песок, как предрекали ему многие, но породил единственное в своем роде явление «трагического империализма» и «трагической красоты», если воспользоваться терминами Н. П. Анциферова1.
Впитав в себя утонченно-индивидуалистические европейские нормы творчества и познания, Санкт-Петербург фактически преобразовал их на соборной почве, поместив их в совершенно иное духовное и природное поле -- чего стоит один «простор меж небом и Невой» над центром города! Колоссальная метафизическая напряженность Петербурга, его обращенность одновременно к Богочеловеку и человекобогу, к Востоку и к Западу, к небу и земле и есть источник его трагической красоты. На петербургских пространствах Дух Божий «носится над водами», и это подчас можно почти увидеть...
Начать хотя бы с того, на что обратил внимание Г. П. Федотов: приняв Православие «по-славянски», при посредничестве церковно-славянского языка, Русь не только сроднилась с чистым истоком веры, но и фактически отстранила от себя западный рационализм, выросший на латыни. В классической русской литературе и философии давно уже выяснено, к каким судьбоносным последствиям привел Европу римский рациональноюридический «постав» сущего (см. хотя бы «Поэму о великом инквизиторе» Достоевского). Что касается России, то она оказалась задетой этим рационализмом с другой стороны: сохранив свою православную душу -- прежде всего в Церкви и в народе, — она именно в Петербурге сочетала его с рациональным европейским умом. «”Не хотели” читать по-гречески — выучились по-немецки», — верно замечает Федотов2.
Чтобы выжить в условиях новой Европы, России пришлось взять у Запада наиболее успешную, секуляризованную часть его цивилизации — технику, естественные науки, вообще всякий западный прагматизм. Встреча Православной Соборной Души с агрессивным ratio Европы — таков исток петербургской драмы XIX и XX веков...
Впрочем, в течение почти всего XVIII столетия указанная встреча носила сравнительно спокойный характер. Поначалу в невском «парадизе» воцарился фантастическо-дерзновенный стиль смешения всего со всем, своего рода «петровский модерн», отличавшийся, правда, от буржуазного авангарда ценой жизни, которой приходилось платить за него. Люди жили, воевали и любили всерьез (достаточно вспомнить историю любви Монса к Екатерине I и его казнь), но делали все это как бы на сцене, одетые в костюмы с чужого плеча. Так, например, в одах Сумарокова достоинство невской столицы выводится прежде всего из ее преемства от деяний Святого Александра, защитника Руси:
Брег над чистою Невою
Александров держит храм.
«Ода на победу Петра I»
С другой стороны, Петербург у великого крестьянского поэта Михайлы Ломоносова получает вид веселого, удалого города:
В стенах Петровых протекает
Полна веселья там Нева.
Венцом, порфирою блистает,
Покрыта лаврами глава.
Там равной ревностью пылают
Сердца, как стогны, все сияют
В исполненной утех ночи.
О сладкий век! о жизнь драгая!
Петрополь, небу подражая,
Подобны испустил лучи.
«На день восшествия на престол Имп. Елизаветы Петровны»
Осмысляя все вышесказанное о петербургской, серебряной, Руси, следует выставить на передний план иное, чем прежде соотношение креста, меча и золота, сложившееся в эту переломную эпоху. Золотой крест над Россией продолжал сиять, она не отошла от него — вот первая сторона антиномии петербургской культуры, без которой тщетны все наши дальнейшие рассуждения. Если бы это оказалось иначе, разве дала бы Русь миру на рубеже XVIII-XIX столетий двух великих богатырей — подвижника святости Серафима Саровского и гения поэзии Александра Пушкина? С другой стороны, петербургская Россия (именно как нация, как земная эмпирическая общность людей) являет прежде всего драгоценность мирской культуры. Парадокс Петербурга, тайна его религиозно-культурной и исторической символики и заключается в том, что он сумел сохранить культ в пространстве культуры — протестантский антропоцентризм не заслонил для него Православия, вновь обретенные науки и искусства не стали для него религией, как это произошло на Западе в том же ХVIII веке. Более того, сами науки и искусства — просвещение, одним словом — оказались в петербургской России не столько способом самоутверждения, сколько путем очередного испытания человека, ибо свободная творческая воля твари в принципе не противостоит в Православии метафизическому послушанию Творцу. Отходя на время от Бога, русская душа в духовной своей глубине никогда не испытывала полной (демонической) богооставленности. Отсюда, конечно, и проистекает вся эта петербургская трагически-напряженная история, эти типично питерские контрасты между Ксенией Блаженной и Вольтером, между Александро-Невской Лаврой и масонами. Отвергнуть все это — значит последовать за старообрядцами вон из Петербурга. Принять -- значит объединиться вокруг трона, пусть даже временно занятого женщинами и их фаворитами. В этом плане знаменателен микешинский памятник Екатерине Второй на Невском проспекте: воины, ученые, поэты — все они «екатерининские орлы». Петербургское разделение на народ и интеллигенцию почти не коснулось в XVIII веке самой власти; как раз вокруг трона объединялись тогда держатели силы и держатели идеи. Разумеется, в Петербурге невозможна уже золотая, соборная Русь, когда православный Царь водил по Красной площади коня, на котором сидел московский Патриарх. Однако в качестве Самодержца всея Руси петербургский Император продолжал сохранять сущностную связь со своей страной и Церковью. Непостижимо для ярых «западников» и, может быть, для себя самого Петр Великий объективно подтвердил смысл русской истории как поиска града Китежа. Не найдя его на Переяславском озере, он дерзновенно решил построить его на Неве. Если отец (Алексей Михайлович) разделил соборную Русь на царство, священство и земство, то сын (Петр Алексеевич) принцип личности возвысил над началом соборности, сохранив при этом само коренное русское стремление к духовно-исторической правде.
Таким образом, дело Петра, как и город его, явились одним из главных творческих заданий русской и мировой истории. Чудо России состоит еще и в том, что она в конечном счете оборачивает в свою пользу любые силы, воздействию которых подвергается ее удивительная судьба. Применительно к опыту петровской модернизации это чудо явилось тогда, когда выяснилось — уже в XIX веке, — что не только Запад духовно приблизил к себе Россию, но и Россия овладела западной цивилизационной формой (технологией существования). Это сделало ее мировой Державой, но и поставило перед ней сложнейшую задачу осуществления Православия перед лицом мира сего. Можно сказать, что на берегах Балтики золотая Русь впустила в свое пространство-время свободу европейского персонализма: золото веры предстало в серебряном окладе светской культуры. Спасшей Европу от нашествия Батыя Руси суждено было теперь вступить в религиозную, духовную и культурную борьбу с просвещенным Наполеоном-Фаустом, а затем и с оккультистом Гитлером. Дело Петра — как и Империя Романовых в целом — не пропало, но вошло в метаисторическое пространство нашей истории.
2 Федотов Г. П. Трагедия интеллигенции // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 413.