ЧИСЛА
Я не верил раньше магии чисел
и влиянию печатного слова,
в чистом поле и в пронзительной выси
разлеталась шелуха и полова.
И пластинки в тридцать три оборота
бормотали запредельное что-то,
бормотуху в двадцать два оборота
потребляли по дворам обормоты.
И метелями сменялись капели,
и качалась по-над бездной держава,
и кроты усердно рыли тоннели
под негромкий тенорок Окуджавы.
И держава распадалась на части,
и стояли на краю обороны
при бездействии бессмысленной власти
тридцать три богатыря из ОМОНа.
И, пока сменялись тысячелетья
и другие наступали погоды,
я искал вопрос на ваши ответы,
мне сровнялось тридцать лет и три года.
На пути на третьем трижды споткнулся,
от отчаянья почти обезумел,
и тогда мне алфавит улыбнулся
в тридцать три своих пленительных зуба.
МЕЧ УСТ ОБОЮДООСТРЫЙ
Кто сослан на остров Патмос,
кто метит в ряды предтеч —
сполна окормляет паству
разящего слова меч.
Вам, братья мои и сестры,
дана, как награда, речь —
меч уст обоюдоострый,
разящего слова меч.
Пусть слово мое — полова,
пусть олово, даже так —
ловлю неустанно слово,
как рыбу в воде — рыбак.
Начну и заброшу снова,
по щиколотку в песке:
однажды златое слово
заплещется на крючке.
А после, ловец созвучий,
пойду, чтоб глаголом жечь,
припомнив на всякий случай:
не мир Он принес, но меч.
Преломим горбушку хлеба
и выпьем за сбычу мечт:
нам дан, как награда, небом
разящего слова меч.
ВОСКРЕШЕННЫЕ ПАВШИЕ
...и когда чернозем исторгнет
и меня, и коня, и свиту
в продолжение тех историй,
где полнеба свивалось в свиток,
мы поскачем в доспехах ржавых,
мы поскачем, гремя костями,
от Харбина и до Варшавы
за непрошенными гостями.
Мы еще не допели песен,
мы еще не довоевали,
нам покой нестерпимо пресен,
мы его обретем едва ли.
Наша память в веках — калека,
и непросто былым героям
достучаться до вас, доехать,
пораженным забвенья ржою.
Но домчимся — пускай незримо —
воскрешенной погибшей ротой
до Царьграда, Москвы и Рима,
приколотим щиты к воротам.
ВЫНОСЯ СВЯТЫХ
Вчера у окна постучался странник,
нездешних законов судебный пристав:
«Святых выносите!»
Как это странно:
мы их выносили вчера и присно.
Мы их выносили под самым сердцем,
как с поля боец — полковое знамя,
единодержавцы, единоверцы.
Без наших святых что бы стало с нами?
Во тьме, где гуляет иное племя,
где вместо соборности — индивиды,
во тьме, под огнями святого Эльма
забились бы в пляске святого Витта!
МИКУЛА СЕЛЯНИНОВИЧ
Шел Микула Селянинович с переметною сумой,
Бог позвал его, призвал его, Бог сказал: «Пошли домой!
Ты возьми в дорогу дальнюю все, что надобно тебе,
что легло отрадой нá сердце, с чем сроднился по судьбе».
Вышла тяжесть неподъемная — не сочтешь, не скажешь вслух:
вся Россия необъятная, русский мир и русский дух,
камни древние священные иноземных площадей,
думы светлые заветные всех народов и людей.
А Микула Селянинович тащит по миру суму.
За спиной лежит вселенная, что ни сердцу, ни уму.
ДОСТОЕВСКИЙ
Достоевский выходит на Невский проспект
(отчего бы ему не пройтись по проспекту?),
и в глаза ему сеется сумрачный свет
(отчего бы не сеяться мутному свету?).
Достоевский привычно бичует порок
и привычно гоняет метлой мелких бесов,
видит их имена меж неоновых строк,
меж колонн и стволов в камуфляжных комбезах.
Этот город, знакомый кому-то до слез,
не оставил сегодня его равнодушным.
Он забыл ремесло, не хватает трех слов,
чтобы выплакать душу в ночную подушку.
А Нева, как вдова, руки вдев в рукава,
растрепала обновки Петровской эпохи,
и пожарная помпа качает права,
что для всех погорельцев кончается плохо.
Выходя из осады безбожных блокад,
крутолобый бодается с небом Исакий,
и трамваи звенят, уходя на закат.
Но и это, конечно, увидит не всякий.
Привиденья, фантомы живут до сих пор,
их диковинный вид на свету невозможен:
то Раскольников кажет кровавый топор,
то Рогожин кинжал вынимает из ножен.
Выезжать на горбах, танцевать на гробах
им привычно вполне, невзирая на предков.
Прекрати балаган, раскрути барабан,
револьвер революции — русской рулетки!
Достоевский выходит на Невский проспект
(отчего бы ему не пройтись по проспекту?),
и летят вслед ему с уважухой респект,
и сияют цвета запредельного спектра.
ГАГАРИН
По голым весенним рощам
березовый сок вскипает,
и гнезда грачей чернеют
в сплетенье тугих ветвей.
Гагарин целует небо
обветренными губами,
и небо, сойдя на землю,
целует его в ответ.
Он завтра на зов ответит.
Барахтаясь в перигее,
седых облаков сугробы
и звезд синеватый лед
он завтра горячим сердцем
растопит и отогреет,
и будет высок и сладок
апрельский его полет.
Он в небо еще вернется,
он выполнит обещанье,
и небо ему отплатит
за верность его сполна:
оно ведь целует страстно,
особенно на прощанье,
оно ведь целует страшно,
и смерть, как любовь, сильна.
ВЕРНЫЙ ПОСОХ
Шел слепец, окруженный звуками,
открыватель незримых троп,
верным посохом он выстукивал
по земле и по камню дробь.
И ступала стопа уверенно
там, где посох отметил путь,
там, где верой стезя отмерена,
там, где путь проясняет суть.
Над провалом без дна и мостика
посох встретился с пустотой...
но ответил привычным постуком,
не окликнул слепца: постой!
И шагнул тот, доверясь посоху,
открыватель незримых троп...
И по воздуху, аки посуху,
прошагал по мосту ветров!
НОЧНЫЕ ДУМЫ О СОТВОРЕНИИ МИРА
Весь мир — яйцо, и звезды в нем — всего лишь
осколки первозданной скорлупы...
Застанет ночь однажды в чистом поле —
стоим, на небо глядя, морщим лбы:
где та рябая курочка-несушка,
где дед и бабка, мастера игры,
и где та мышь, проворная норушка,
чей взмах хвоста легко творил миры?
Их нет нигде. А мир стоит, как прежде,
и никуда не делся за века.
Он — золотая сказка о надежде
в сознании Ивана-дурака...
Ночные думы исчезают утром.
Плывет над миром солнечный желток
своим путем накатанным, премудрым,
все так же — через запад на восток.
БОЖЬИХ КОРОВОК ПАСТУХ
В полях, где закат не потух,
где небо упало в росу,
я божьих коровок пастух,
я божьих коровок пасу.
Послушай, послушай, дитя,
я божьих коровок пасу.
На небо они улетят
и нам каравай принесут.
Он будет и черен, и бел,
как наша с тобою судьба,
достанет и мне, и тебе —
на небе обильны хлеба.
Когда же на этом посту
устану я службу нести —
ты станешь коровок пастух,
ты станешь коровок пасти.
ЧЕСТНОЕ СЛОВО
Мы держались на честном слове (а на чем нам еще держаться?):
мы когда-то его давали — и остались ему верны.
Посмотри, как тревожно тени темной сетью на мир ложатся,
посмотри, как плывут туманы с той, неведомой стороны.
Безответные тонут звезды в этой ночи чернее ваксы.
Мы остались, согласно слову, на границе, на рубеже,
на часах, на посту, в дозоре, на проклятой собачьей вахте,
мы когда-то давали слово и его не вернем уже.
Ну, а там, за границей света, копошились такие звери,
на две трети — созданья мрака и созданья мечты — на треть.
Мы в такие шагали дали, мы в такие входили двери,
что ни в сказке сказать словами, а увидеть — и умереть.
Мы такие дымы вдыхали, что нет слаще и нет приятней,
на отеческом пепелище, в изголовье родных гробов.
Мы когда-то давали слово и его не вернем обратно:
встать за веру, хранить надежду и в сердцах сберегать любовь.