Жираф

Новелла

Светлой памяти Володи Браги, позывной "Скиф"

Его привезли на Кинбурнскую косу перед самой войной. До него в маленьком импровизированном зоопарке Кинбурнского лесничества, что построили на краю леса, между Васильевкой и Покровским, жили только местные звери и птицы: фазаны, косули, волчек, семейство кабанов… Из экзотики были только павлины и верблюд. Позже добавилась пума. И вдруг — жираф.

Дикарей палаточников эти хвостатые и клыкастые достопримечательности не интересовали, они жили на побережье и со зверьём крупнее и страшнее комаров сталкивались редко. А вот для экскурсий из Очакова, приплывавших на катере, зоопарк стал изюминкой Косы. А изюминкой изюминки — жираф. Он и вправду был удивительный: высокий, задумчивый, когда шёл по вольеру — из-за забора казалось будто он плыл. Словно коричневый парус с накинутой на него сеткой оснастки колыхало обессилевшим сухим жарким ветром, невесть как добравшимся сюда из саванны. А ресницы! А удивительные женские глаза за этими длинными ресницами! Всегда немного грустные, откуда-то из своего заоблачного далека смотрящие вниз, на тебя. Не помню, кто сказал: "Бог точно есть, иначе откуда бы среди гиен, обезьян и крокодилов появился жираф?" Такое признание в любви к Творцу дорогого стоит.

Летом двадцать второго года боевые действия на бывшей Украине докатились и до Кинбурнской косы — она нависала над Очаковым и Николаевым, к тому же запирала устье Днепра и была стратегически очень важна для российской армии. Зачищать Косу отправили отряд специального назначения "Вихрь" с казачьими добровольческими частями из бригады "Дон" и Росгвардией. Это удалось без ожесточённых боестолкновений и потерь, за исключением нескольких подрывов на минах. Понимая, что без сухопутного коридора Косу не удержать, хохол не упирался и остатки своих подразделений эвакуировал на украинский берег Днепровского лимана. А вот дальше началась позиционная война с безжалостной артой, зажигательными снарядами и вездесущими дронами. И первое, что нацисты сделали, когда наши закрепились и окопались на Косе, — размолотили артой зоопарк в Кинбурнском лесничестве, а затем осенью двадцать второго по принципу "так не доставайся же ты никому" зажигалками запалили ещё и леса в своём бывшем "біосферним заповіднике". Русским бойцам этим они особо не навредили, а вот обезумевшие табуны диких лошадей и коров, носившиеся ночами на фоне пылающих лесных массивов, запомнились тогда всем: и солдатам, и местным жителям, — надолго! К одному из таких табунов и пристал жираф. Как он перезимовал, бог его знает, зимы здесь, на самом юге Новороссии, тёплые, снег если и выпадает — то ненадолго. Травы вдоволь, но всё равно — не Африка. Однако перезимовал. Может, возле горячих сернистых озёр отогревался, их на Косе хватает. По весне среди загоравшихся потихоньку алым пламенем маков бойцы его ещё видели пару раз, всё также скакавшего с дикими лошадями, возвышаясь над табуном, как сигнальная вышка с наброшенной на неё светло-коричневой маскировочной сетью. А потом исчез…

Лиля приехала в отряд из Москвы. На должность санинструктора. Ей было уже за тридцать, но комфортная столичная жизнь не спешила избавить её от иллюзий. Она считала себя православной, верила в героизм и приехала спасать бойцов, раненых на поле боя. Может быть (и даже наверняка), были и другие мотивы (Лиля была не замужем), но в них она не признавалась даже сама себе. Верующая она была по-новомосковски, то есть с комфортом. Это когда в воскресенье из чистенького храма выходят чистенькие прихожанки в необыкновенном душевном волнении, близком к эйфории, после сладкозвучной проповеди молодого батюшки, выпускника духовной академии, проповеди обильной цитатами из святых отцов, а также яркими риторическими фигурами и образами. Выходят с переполняющим душу чувством чего-нибудь совершить. Об этом чувстве лучше всех осведомлены профессиональные нищие, потому что именно в такие моменты они стараются караулить поблизости, не приставая, не клянча, а в смиренной покинутости и безгласности пребывая в ожидании чуда и благодати. Чудеса, как правило, в этот час на них обильно низвергаются в виде нерядовых пожертвований и милостыни. Благодати экзальтированным прихожанкам ещё порой хватает и на домашних, но к вечеру это проходит. И если не в ту же ночь, то уже точно со следующего утра начинает заполняться новыми грехами манускрипт, исписанный убористым женским почерком для следующей исповеди.

В таком благодушествовании и благорастворении воздýхов нет, наверное, ничего плохого. Кроме одного: войны. Которая всегда идёт по пятам такого благодушествования. И Лиля, попав на неё, поначалу выглядела диковинным животным. Длинные загнутые кверху ресницы и нескладная высокая фигура определили позывной нового санинструктора. Так на Кинбурнской косе по весне появился ещё один "жираф".

Честно говоря, в её медицинских талантах наш начмед усомнился довольно быстро, и будь его воля — распростился бы с Лилей уже через несколько недель её пребывания на передовой. Сам он тоже, кстати, был москвичом, но в Донбассе гуманитарил с четырнадцатого года, и после нескольких месяцев "скорой помощи" в Горловке, после детей, заваленных украинскими снарядами в подвалах, и окровавленной ежедневности той восьмилетней войны необязательная московская жизнь с широко распахнутыми глазами и восторгами его коробила. А именно такой и с таким настроением Лиля приехала на фронт. И именно такой: доверчивой и нескладной, — она зашла к командиру. Не просто в комнату, в душу.

Командир добровольческого отряда с позывным "Седой" был уже не молод, предыдущие войны его не обошли, и некогда чёрные его южнорусские волосы превратились в позывной. Потому что стали седыми. После Ливии. Именно там ему пришлось столкнуться с нынешним врагом. Он, конечно, слышал ещё в Чечне, что бандерлоги воевали на стороне дудаевцев, что в Южной Осетии тоже отметились в рядах саакашистов, даже в Сирии у вагнеров что-такое про хохлов, воюющих на стороне бармалеев, рассказывали. Но только в Ливии, помогая войскам Хафтара в наступлении на Триполи, Седой сошёлся с хохлами нос к носу. Даже удивительно, что во всех этих войнах, таких разных: где с джихадом, где с гей-парадом, где и с тем, и с другим сразу, — хохлы никогда не воевали за, они всегда и неизменно воевали против — против русских. Готовились.

…Это случилось уже после того, как турки вмешались в ливийскую войну на стороне ПНС (Правительство национального согласия. — Прим. ред.). Группа "музыкантов", которой руководил Седой, охраняла один из "Панцирей", что прислали Хафтару объединённые арабы из ОАЭ. Дежуривший на краю международного аэропорта в Триполи "Панцирь" с нашим экипажем попал под удар турецкого "Байрактара". Комплекс стоял в ангаре пустой, остреляв всё, что можно, по чужому жаркому небу. Там его и накрыло.

Добивать русских в аэропорту вместе с привезёнными из идлибского гадюшника бородатыми отправили украинских наёмников, их что-то около роты было у Эрдогана. Тоже из Сирии. Американцы поделились чи сами набрали по интернету — неизвестно. Известно только, что перебрасывали их также украинские частники на военно-транспортных "ил семьдесят шестых". Ну как частники, под прикрытием "Головного управління розвідки України", разумеется. Первый накат бармалеев вагнера отбили, а вот потом… Потом очень грамотно по ним стали работать агээсом, и стодвадцатыми. Не накидывали, как у бородатых принято, по площадям, а именно разбирали бетон, методично и страшно. И зажали группу за взлёткой. "Панцирь" чадит, ангары складываются — не сразу, но пролёт за пролётом. В группе уже трёхсотые, пэвэошников двухсотых бросать тоже нельзя, вагнера не бросают. И в эфире с той стороны уже не "Аллах акбар", а русский мат вперемешку с заполошной мовой.

Седой думал, что всё. И не он один. Ливийцы — не оставили, спасибо им. Вылетел на взлётку Т-55 с ливийским экипажем, отработал по хохлам, по батарее стодвадцатых, вагнера тогда уже её срисовали, координаты скинули. Недолго работал танчик, заптурили его вскоре. Но группа выйти успела, и трёхсотых с двухсотыми вынесла. После боя, отряхиваясь от побелки и бетонной пыли, ребята заметили, что голова у групника не отряхивается, так он и стал Седым.

Позиции на Косе возле Геройского были хорошие, во-первых, потому что там перед добровольцами уже стояли морпехи, во-вторых, потому что лес был почти не тронут прошлогодними пожарами и артой. Блиндажи и НП (Наблюдательные пункты. — Прим. ред.), конечно, подновили, настилы перестелили, брёвен добавили, осыпавшийся песок подровняли, плёночкой по потолку прошлись, чтобы сверху не сыпалось и не лилось, стены досками обшили, чтобы не осыпалось, — и живи не хочу.

Песок для укрепов (если есть лес) очень хорош: копается легко, воду впитывает идеально, поэтому в траншеях — никаких луж даже в сезон дождей, осколки и пули держит лучше чернозёма. Есть только один минус: когда живёшь и обороняешься в песке, смирись с тем, что это обязательная приправа для всех блюд, которые готовятся. Съесть приготовленное с хрустом на Косе отнюдь не метафора. То, что песок у тебя сыплется отовсюду, — тоже не метафора. И не только из автомата (как ты его не береги, даже специально пошитые брезентовые колпачки или резиновые изделия, приспособленные на дуло, не спасают ствол от песка). Песок сыплется из тебя самого (вне зависимости от возраста), причём из таких мест, про которые никогда б не подумал. Например, из ушей.

Позиции отряда были не на побережье, не в прямой видимости неприятеля, поэтому хохол, когда накидывал 155-мм снарядами, работал в основном по старым координатам, а то и просто по площадям.

Птички, конечно, по головам ходили, но в основном ночью, причём в обе стороны: их "Фурии" оттуда, наши "Герани" (в войсках их прозвали "мопеды") туда. Но пока хохлу не подвезли сотни FPV-дронов, вреда от птичек было немного. Не отсвечивай, чтобы по тебе не навели арту, — и порядок.

Когда обжились и окопались как следует, выяснилось, что помимо текучки (караулы, дрова, кашеварство) у бойцов оказалось много времени, а совершенствовать стрелковые навыки негде — полигон далеко. Поэтому, помимо тактических занятий, негласно разрешили охоту. Не для всех, конечно, и с пониманием, куда, как и сколько можно стрелять. То есть только одиночными и только сверху вниз, гарантированно в землю. Чтобы дальше пуля не полетела отыскивать себе незапланированную цель. С соседями договорились, что одиночные — это не прорыв укроповских ДРГ, а рабочий настрел, боевая подготовка, ну а если повезёт — и долгожданное разнообразие на кухне. Казённая тушёнка хороша, но — вы сами понимаете.

Дичи на Косе было достаточно: на озёра садились гуси и утки, в лесу из-под ног порхали фазаны и выскакивали зайчики. Говорили ещё про кабанов и косуль, но только говорили. Рыжие с хвостами тоже были нередки, но по летнему времени линялые, да и по-любому мех бойцам был не надобен.

— Ориентир — купол храма в Геройском, — сказал Седой, когда они утром вышли из блиндажа. — Запомни.

Жираф тепло и сонно поёживалась на утреннем холодке, ночи в апреле были ещё прохладные.

— Следи за печкой! — бросил командир караульному, стоявшему поодаль. Спасибо гуманитарщикам: присланные в отряд буржуйки здорово выручали бойцов в землянках.

— Ну что, пойдём?

Лиля кивнула.

— Ни пуха ни пера, командир! — улыбнулся караульный.

— Иди… Ну ты понял, куда! — также с улыбкой ответил ему Седой, и они с Лилей пошли, стараясь не наступать на палые сосновые ветки и шишки, не хрустеть. Соснячок, в котором окопался отряд, был молодой и чистый, сосенки метров пять-девять в высоту, не ахти какие разлапистые, но частые. Несмотря на то, что хохол уже и по весне остреливал кассетные боеприпасы и пытался накидать зажигалок, сырая земля и недавние дожди не позволили заполыхать лесам по новой. В сосняке туман уже отступил, а в полях ещё хранился.

— Значит, смотри и ищи глазами церковь, если что. Она справа от нас. Эх, отвезти бы тебя в Покровку — вот там церковь так церковь, её сам Суворов построил.

— Да ладно, Паш!

— Вот тебе и ладно. Здесь была его первая победа. Почему коса называется Кинбурнская, знаешь? Потому что здесь была крепость Кинбурн, Суворов её защищал от турок, когда отвоёвывал эти земли для России. Ранен был, но победил. Турецкий десант в море сбросил. А в благодарность за победу построил церковь. Потом.

— Я знаю, он был верующий…

— Верующий, а не болтающий. Он делом верил, а не болтовнёй!

— Паш, не надо!

Он часто выговаривал ей за её религиозные восторги, пытался объяснить разницу между действительной верой и прекраснодушной болтовнёй, но срывался и в результате обижал её.

Седой сдержался, перевёл опять на Суворова:

— Вот мы сейчас здесь стоим зачем? Чтобы тоже сбросить десант в море, если хохлы сунутся. Как двести пятьдесят лет назад!

— Но тогда-то были турки…

— Да, пойми, девочка, враги-то всё те же! Ведь и тогда у турок самые лучшие воины были янычары — это славянские мальчики, которых отбирали у матерей и растили в ненависти к русским. Вот и у хохлов за эти тридцать лет воспитали целые корпуса и дивизии янычар. Против нас. Я с ними уже сталкивался и здесь, и в Ливии. Ведь и тогда за турками стояли Англия, Франция, и сейчас за хохлом те же хозяева стоят и лыбятся, смотрят, как мы друг друга убиваем…

— Паш, а как ты думаешь…

— Тихо, — оборвал Лилю Седой, — всё, вышли на опушку, забирай метров десять вправо от меня, и к дороге! Пойдём вдоль неё — тут и фазан сидит, и зайчика поднять можно.

Не успели они пройти пятьдесят метров, как Седой остановился и, коротко вскинув свой "семьдесят четвёртый", одиночным вдарил по столбику, видневшемуся вдалеке сквозь туман. Столбик подскочил вверх и пошёл зигзагами параллельно дороге, вдаль от охотников. У Лили заблестели глаза, она подняла свой автомат и направила в сторону зайца. Они с Седым, тщательно осматривая все кочки и следы на песке, неторопливо пошли за косым.

— Не попал? — спросила Жираф.

— Да пёс его знает! — в сердцах ругнулся командир, — Видела, как крутанулся в воздухе? Пулька же маленькая, прошьёт насквозь, так он со страху и не заметит, если жизненно важные органы не задеты. Вон Володя Скиф рассказывал, он на днях своего зайца с первого выстрела добыл, но пуля — вошла через шею, а вышла… Ну как у нас всегда всё выходит — через ж… Скиф, говорит, ещё полкилометра за косым по следу шёл, пока из того вся кровь не вытекла. Так что будем искать…

Ходили они ещё долго, но зайца не нашли.

— От инфаркта помирать убежал, — невесело пошутил Седой.

К одиннадцати начало припекать. Рация Седого молчала — то ли не добивала, то ли все, кому надо, знали, что он на охоте, и не дёргали командира по пустякам. На этой войне вообще золотое правило: чем меньше фонишь, тем дольше живёшь. Вот и не фонили. Между тем они ушли уже далеко от расположения, впереди угадывалось побережье.

— Выйдем к морю? — попросила Лиля, — А то я здесь уже третий месяц, а моря не видела.

— Не надо. Подходы к берегу заминированы, да и птички сразу же срисуют. Возвращаемся!

Вдруг до них донёсся сладковатый, тошнотворный по мере приближения запах. На опушке леса неестественно красиво среди блёклых прошлогодних трав отливала коричневым бархатом, громоздилась раздувшаяся туша мёртвой лошади. Гнедой. За ней метрах в тридцати — ещё одна, белая.

— Подорвались на минах… — без сожаления, скорее, оценивающе сказал Седой. И добавил:

— Стой, где стоишь! Выходим также, как заходили.

— Смотри! — Лиля, нетвёрдо опираясь на сосну, показывала почти себе под ноги. Метрах в семи от неё лежал, практически сливаясь с прошлогодней, порыжевшей хвоей и песчаными прогалинами, жираф. Большой, нескладный. Вытянув куда-то в сторону моря свою исхудавшую за зиму шею. Запах, который заставил их остановиться, шёл от него. Сам жираф или не успел ещё раздуться, или был уже предусмотрительно прострелен, чтобы газы от гниения выходили, не скапливаясь. Люди над ним поработали, это точно: большая задняя нога с ляжкой была отпилена.

— Кого-то потянуло на экзотику, жирафятинки захотелось отведать, — начал было Седой, но, оглянувшись, увидел, что Лилю рвёт.

— Пойдём, пойдём отсюда, девочка, иди, не бойся, — заторопился командир, — он не на минах подорвался, подстрелил его кто-то, мать их! Охотнички! Не наши, конечно, мобики, скорее всего.

Лиля, вытеревшись влажной салфеткой, как-то странно и долго посмотрела на Седого.

— Паша, у меня будет ребёнок…

Возвращались молча. Уже недалеко от позиций Седой спросил:

— И что?

Его покоробило, как именно она это сказала: "У меня будет ребёнок". Не растерянное "я беременна" или "что делать?", не испуганное "я, кажется, залетела", а твёрдое и выверенное: будет! Он и шёл всё это время, потихоньку закипая. Лиля, напротив, до сегодняшнего разговора то не к месту восторженная, чаще просто растерянная, — вдруг затвердела. Как будто что-то внутри неё выпрямилось.

— Что "что"? Буду рожать…

— А меня спросить не полагается? — повышая голос, прорычал Седой.

Жираф, в отличие от него, к этому разговору была готова, поэтому ответила, не задумываясь:

— Паша, я тебя люблю, а от любви рождаются дети. От всего остального слипаются презервативы, а от любви — дети…

Пятидесятилетний командир не нашёлся, что ответить.

— Пойми, я ни о чём тебя не прошу, я знаю, что у тебя в Крыму жена, дети уже большие, внучка… Просто я думаю, что это Божья воля… Я такая нескладная, и всё у меня в жизни не складывалось до сих пор, а тут сложилось: и любовь, и ребёнок.

Она шла и смотрела перед собой, не видя, будто всматривалась уже не в дорогу и приближающийся лесок, а в глубину себя, во что-то, что прорастало в ней сейчас сквозь миллионы лет и поколений. Она рассматривала это и даже не шла, плыла. "И впрямь жираф", — подумал Седой, взглянув на неё, удивляясь Лиле, которую хорошо, казалось, узнал за эти месяцы. И вдруг: какой-то другой, незнакомой. Любимой.

Она и говорила-то сейчас, словно роняла листья по осени. Если б дерево ещё могло провожать их взглядом, как Лиля провожала взглядом все уроненные ею слова…

Командир уже давно понял, что полюбил её, но гнал от себя мысли "а что дальше?" Жираф не была для него обычная походная жена из санинструкторов.

Может, поначалу и думал, что будет так. Но именно нескладностью своей, угловатостью, беспомощностью зашла она ему в сердце крепко.

Он не сравнивал, но именно этим Лиля отличалась от его жены, у которой всё в руках горело, дела и слова выходили сразу румяными и законченными, как пирожки из духовки. Одно слово — хозяйка. И тыл. Как и должно быть у офицера. А эта…

Седой понял, что это по-настоящему, только когда заметил за собой, что начал учить её жизни, войне. Как маленькую… После этого неожиданно и сказал замполиту: "Ты не думай, у меня с ней всё серьёзно!" Тот только недоумённо брови вскинул — прошли те времена, когда замполиты следили за нравственностью бойцов и командиров да верностью идеалам. Уже давно не было ни нравственности, ни идеалов. А люди были, и с людьми нужно было — по-людски.

— Ладно, посмотрим! — сказал Седой, когда они подошли к НП, выдвинутому на опушку леса. — Иди, отдыхай!

Жираф упросила командира оставить её до конца контракта. Она приехала в отряд в феврале, уже совсем невдалеке маячил май, а вместе с ним и конец контракта.

Но увы. Именно в мае хохол начал трубить на весь мир о своём грандиозном контрнаступе. Враг получил от Запада новую технику, пополнил личный состав старых и сформировал несколько новых корпусов прорыва. И прощупывал нашу оборону в надежде, что где-нибудь она даст течь. Чтобы потом в эту течь бросить накопленные силы, разрывая передние позиции русской армии, взламывая прикрытые где бетоном, а где одним только мужеством линии наших укреплений.

Всерьёз говорить о десанте на Косу для "великой морськой держави", лишённой флота, было смешно, но на островах в Днепровском лимане зашевелились украинские ДРГ, количество обстрелов возросло и, что хуже, полетели через море новые дроны-камикадзе с увеличенной дальностью. У добровольцев и их соседей, морпехов-североморцев, появились двухсотые и трёхсотые.

А Седой так и не решил, что дальше. То, что Лилю нужно — и чем быстрее, тем лучше, — отправлять в тыл, это понятно. А дальше-то, дальше что? Его после того разговора с любимой как нарочно чуть ли не каждый вечер вызывали в штаб группировки — ожидание укроповского контрнаступа придавало лихорадочности штабным директивам и меняющимся установкам. Добровольцев решили снять с насиженных позиций и перебросить на побережье, под Покровское. На их позиции заводили "Барсов"…

Ночью над позициями добровольцев прошли "Искандеры", сначала три — один за одним, с промежутком в пять-десять секунд, спустя ещё секунд пятьдесят — четвёртый, отставший. Хотя нет, не отставший, скорее, контрольный. На случай, если по первым трём удачно отработает ПВО. "Искандеры" шли низко, вдавливая всё, что затаилось внизу, в землю. Спавшие в землянках проснулись, караульные вжались в сосны, под которыми ждали своей пересменки, курившие автоматически гасили сигареты, хотя увидеть огоньки с земли пролетавшее не могло. Тем более как-то отреагировать, сбиться с курса.

Но страх был парализующий. Когда такое идёт у тебя над головой. Шло неумолимо, железно.

Что творилось в Очакове, Николаеве или Одессе, куда ушли ракеты, лучше было даже не думать.

А утром на позиции отряда заходили "Барсы". Заходили красиво. Бессмысленно и беспощадно. На трёх "камазах" с людьми и БК. Плюс "патрики", плюс "буханки". Всё это встало на опушке леса. Кто-то им сказал, что здесь курорт.

"Барсы" были одним из минобороновских отрядов, тоже добровольцы, только с вооружением, снарягой и БК получше — потому что ВС РФ.

Они хорошо дрались под Соледаром, на отдых и переформирование их вывели на Косу.

Но отдохнуть не получилось. Злые за ночную атаку "Искандеров", которые, как выяснилось, разнесли в Очакове центр подготовки спецназа вместе со штабом ССО, где совещались на тот момент не только чины ВСУ, но и несколько заезжих натовских кураторов в генеральских погонах, хохлы с утра гоняли над Косой стаи птичек, пытаясь найти для своей арты цели пожирнее. А тут непуганые (вернее, расслабленные) "Барсы".

На войне это самое страшное: вторая командировка в зону БД или когда выходишь с боевых. Ощущение, что всё уже знаешь. Или что всё уже кончилось. И хотя ничего-то, как показывает опыт, ещё не знаешь и совсем ничего не кончилось, но человека трудно переделать. Он ищет отдых и уже не психологическую ямку, в которую можно забиться, когда вокруг всё грохочет и над головой, и по тебе летит со всех сторон, а диван, на котором можно разлечься. Желательно с пивом. Или чем покрепче. Потому что человек.

Заходивших "Барсов" срисовали ещё на марше, потом доразведали на опушке. Грузившиеся в трёхосный "урал" (в народе "крокодил") разведчики "Вихря", крайние из уходивших, увидев скученную на опушке леса технику сменщиков, побросали эрдешки со спальниками, оружие и сухпаи в кузов и на полной скорости ломанулись в Геройское. Крикнув, разумеется, приехавшим, чтоб те не толпились и загоняли технику под деревья. Но было поздно. По "Барсам" уже летело. Первые же прилёты 155-мм "трёх топоров" пришлись по технике, полыхнул огненно-жёлтым и зачадил "камаз" с личным составом. Следом сдетонировал крайний, стоявший, слава богу, поодаль — с БК. Перевернулась от близкого разрыва посечённая осколками "буханка". Начался ад.

Разведчики и выезжавшие с ними на "буханке" военмеды успели отъехать не более чем на полкилометра. Сдав задом в ближайший к дороге лесок, "урал" добровольцев остановился под соснами, бойцы высыпали и разбежались, залегли в тридцати-пятидесяти метрах от грузовика и друг от друга.

Ад, воцарившийся на их бывших позициях, царил и в эфире. В радейках звучали мат, стон и непрерывный крик: "Помогите! У нас "триста"! Помогите!"

Жираф переглянулась с водителем санитарной "буханки" Добрым. Не говоря ни слова, они поднялись с земли.

У "Барсов" ещё полыхало, но обстрел закончился, детонация тоже прекратилась — всё, что могло взорваться, взорвалось. Остальное чадило, живое орало, мёртвое остывало. Хохол бил "Эскалибурами", нельзя было так — без пристрелки, с первого же выстрела, обыкновенными осколочно-фугасными — накрыть технику с людьми.

Значит, не пожалели дорогих, наводящихся по спутнику снарядов. Значит, очень, очень разозлились. Да и перед хозяевами нужно было хоть как-то оправдаться. За пластиковые мешки с генеральскими погонами внутри, отправленные военно-транспортными бортами за океан. На воинский мемориал в Арлингтоне.

Санитарная "буханка" добровольцев сходу заскочила в чадившее и оравшее марево, как можно ближе: таскать трёхсотых и грузить в машину было некому.

Загрузив двух тяжёлых с ожогами и осколочными, Жираф с Добрым захлопнули задние дверцы, она нырнула в салон, он за руль, и машина рванула с места.

Времени у них совсем не было, обстрел мог возобновиться в любую минуту. Над пожарищем, как стервятники, кружили два вражеских дрона, снимая результаты своей человекоубийственной работы. У них могли быть и сбросы.

Проскочив Геройское, военмеды облегчённо вздохнули. Казалось, что всё позади. Лиля наложила турникет одному раненому, у которого была пробита нога в районе бедра и большая кровопотеря, перебинтовала голову второму. Ожоги не трогала. Обоим через камуфляж вколола промедол.

— Вот и спасаем ребяток… — наконец-то подумала она, до этого думать было некогда. — Значит, всё это было не зря.

И тут же чуть не завалилась на раненого.

— Сука! — Добрый, оглядываясь, вдавил газ до упора, и "буханка" загнанно рванулась вверх и в сторону.

Уже виднелись домики на окраине Рыбальче. Водитель снова оглянулся, тогда уже и Лиля посмотрела туда, куда смотрел Добрый.

Сверкая маленькими лопастями, на огромной скорости к ним приближалась серая, всё нарастающая точка. Она немного вихлялась из стороны в сторону, то ли повторяя изгибы дороги, то ли просто потому, что удержать равновесие на такой скорости было трудно.

Широко раскрытыми глазами Лиля ещё успела увидеть все четыре работающие одновременно мотора по краям маленького хищного тельца, под которым был привязан жёлтым скотчем какой-то острый конус. После чего её обожгла вспышка, она куда-то покатилась, ударяясь головой и всем телом о сиденья, крышу, ящики в салоне машины, и всё погасло.

— Девочка моя, как ты? — над нею стоял Седой и сжимал её голову в своих руках. Она видела только наплывающее любимое лицо, чувствовала его сильные ладони, и всё.

Ни себя, ни своих рук, ни своих ног она не ощущала. Боль и тяжесть поломанного тела придут потом. А пока она просто плыла, поддерживаемая руками командира.

— Ну что, ожог правой руки — наверно она закрылась ею от взрыва — множественные ушибы ног, скорее всего, перелом нескольких рёбер. Ну и сотрясение, думаю. — Подытожил начмед отряда с позывным Небо.

— А в целом? — спросил командир, поворачиваясь к нему.

— В целом, два двести и два триста. Жаль Доброго, всё-таки успел вывернуть "буханку" в последний момент. Коптер врезался в дорогу, а не в машину. Ну и второму раненому повезло, Жираф ему хорошо турникет поставила. Будет жить. А первый всё…

— Ещё раз скажи, что у нас?

— Да говорю же тебе: два двести и два триста!

— Три триста! — поправил Седой и наклонился над Лилей.

— Всё у нас с вами, дорогие мои трёхсотые, теперь будет хорошо! Держитесь! — и поцеловал Лилю в живот.

Небо, ничего не понимая, хлопал глазами, но переспрашивать не рискнул.

Херсонская область — ЛНР, октябрь 2023 г.

ФОТО. "Российская газета": Писатель Алексей Шорохов, чудом выживший под Артемовском, вернулся на передовую
Источник: Российский писатель