Для тех, кто любит русскую поэзию, 19 октября — особый день. День Пушкинского Лицея. Судьбе угодно было распорядиться так, чтобы поэт Александр Геннадьевич Рытов родился именно 19 октября. Произошло это в Ленинграде, в 1934 году. Правда, баловнем судьбы он отнюдь не стал.
Еще дошкольником, в самом начале жизни, ему пришлось узнать, что значит слово «война». В годы блокады Рытов, слава Богу, в Ленинграде не жил — он был в эвакуации: в подмосковном селе Архангельском. Но и его не миновали ни обстрелы, ни бомбежки, ни голод, особенно мучивший в зимнее время, ни потеря близких людей. Память о «недетском детстве» осталась с ним навсегда (хотя он подчас и хотел бы предать забвению военное лихолетье).
В родной город Александр Рытов вернулся в 45-м. Окончив среднюю школу, Рытов в 1952-м поступил в Московский институт международных отношений (МИМО). Правда, москвичом он пробыл недолго, всего два года — в 54-м он перевелся на исторический факультет ЛГУ.
С марта 1958 года он стал сотрудником Библиотеки Академии наук, где проработал до самой смерти. Здесь он занимался библиографией Петербурга, что он, как историк, считал для себя большой «служебной» удачей.
Но прежде всего Александр Геннадиевич Рытов был поэтом.
В 1966 году в Лениздате вышла первая книга Александра Рытова — «Тропы». В сборник включено было всего 28 стихотворений — совсем небольшая часть созданного поэтом к тому времени. Книге было предпослано небольшое предисловие Михаила Дудина (его Рытов считал своим литературным учителем):
«У каждого поэта свой путь в поэзии, своя, ни на что не похожая, тропинка в говорливом зеленом лесу Русского языка, и над каждой тропинкой свои восходы и закаты, свой щебет залетных птиц, своя жизнь, входящая каждой своей гаммой в вечно меняющуюся гармонию леса.
Александр Рытов только входит в этот лес. Он пока еще где-то на опушке, но направление его тропинки идет в глубину леса, и этой тропинке уже не повернуть обратно. Трудно предположить, да это и незачем, на какую поляну она выведет, каким строем мысли и ритма удивит читателя в будущем, — это зависит только от самого поэта. Но то, что настрой его голоса радует чистотой и точностью, в этом нет никакого сомнения, и мне очень хочется, услышав его песню на опушке, не упустить ее из своей души, двинуться за ней дальше в лес и услышать ее там, в глубине самого леса».
Следующая книга Александра Рытова — «Белый олень» — вышла в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель» в 1973 году. Увы, она стала и последней прижизненной.
3 июня 1974 года Александр Геннадиевич Рытов умер от инфаркта.
Виктор Андреев
НА ДВОРЦОВОМ МОСТУ
По реке стаи льдин вдоль гранита плывут и плывут.
Легкий перистый лед прижимается к розовым глыбам,
И скользит, и скользит, ломким звоном наполнив Неву,
И слепит хрусталем, улыбаясь и чайкам, и рыбам.
Мы летим на мосту, на парящем Дворцовом мосту.
Тихо ветер свистит, как мальчишка худой, голенастый.
И того и гляди, фонари в синеву прорастут
Любопытной листвой — только в крепости грянет двенадцать.
Теплоходик бежит, под мостами водой шелестя,
Спотыкаясь, спеша, на бегу отраженье роняя.
Как тяжелые теплые-теплые капли дождя,
На асфальт из окна вдруг упали аккорды рояля.
Водопад колоннад обрывается с Зимнего вниз,
И вплывают в Неву по-гренландски седые колонны,
И выносит залив мимо наших и финских границ
На далекие отмели их ледяные короны.
* * *
Зачем у городов мужские имена?
Ведь город женственен и так же изначален,
Как эта тишина из белого вина,
Как эти купола июньскими ночами.
Короткий чуткий сон задернутых гардин,
Полночная заря, скользящая по брегу,
Где талые дома сливаются в один,
Где небо, как сирень, опущенная в реку.
Купальская краса — и в силе и в красе.
Ты папоротник взял — и клад уже известен,
Когда твоя душа, вся в утренней росе,
Займется от любви и воробьиных песен.
КРЕСТОВСКИЙ ОСТРОВ
Н. Н. Васильеву
Пойдем, подышим на Крестовском,
Побудет город и без нас.
Пусть тающим зеленым воском
На плечи капает весна,
И птицы горло промывают
В какой-то простенькой мечте,
И дождевой червяк трамвая
Повис, качаясь на крючке.
Там, балансируя, как пламя,
Кусая леденцовый лед,
Сквозь поредевшее сознанье
К нам в души медленно войдет
Такая тишина! — такая,
Что будет слышен смех травы...
Забравшись на скамью с ногами,
Мы поплывем: дрожат стволы,
И воздух влажными кусками,
И солнце бьется, как блесна
Над поминальными кострами,
Где тлеет старая листва.
ЛОСИ
Косматый лес зааукан совами.
Вдали — дорога затянута пленкой.
И вдруг — лосиха, как нарисованная,
У ног лосихи лежит лосенок.
Какими вы прибежали тропами?
Каких деревьев касались холками? —
Лосиха только ушами дрогнула.
Лосенок вспрыгнул на ноги ломкие.
И мы молчим. И хотим приблизиться.
И лес молчит. И подходит медленно.
И только ветер бряцает листьями:
На нем рубаха — чешуйки медные...
Четыре глаза на нас уставились —
Четыре лаза в их души гордые.
Лосиха, словно в большой усталости,
Лосенка грудью толкнула в сторону.
И поскакали, хрустя осинником,
Клоня березы под свист раскатистый!
И листья били по синим спинам их.
И мхи им стлались зеленой скатертью!
И долго, робко и настороженно,
Смотрела чаща глазами карими,
А вечер терся лосиной кожею
О наши щеки, тепло, как маленький.
КАРЕЛИЯ
В Карелии озерной, мелколиственной,
Где шишки колются под бóсыми ногами, —
Пришла Любовь, нежданная, как истина,
Огромная, пугающе нагая.
За прошлое пришлось ли ей наверстывать?
Или за будущее кто ее потребовал?
Но только на груди горела звездами,
Когда на небе звезд карельских не было.
Под тучами болезненно-плаксивыми,
Под взглядами косыми солнца Севера
Пришла Она — бессовестно красивая,
Зажав в губах цветок пушистый клевера.
КВАРТАЛ № 40
Как много неба в этом городе!
От белых стен плывет сияние.
И, в тишину закинув хоботы,
Шагают краны-марсиане.
А человек на синем фоне дня
Взмахнул руками, и в окрестность
Влилась, как зарево, симфония
Медноголосого оркестра.
И звуки ввысь метнулись стаями,
И стали зримыми! — И встали
Плечом к плечу панели здания —
Морозно-белые кристаллы.
Здесь обновляется Вселенная.
Здесь, опытом пренебрегая,
Младенцы-окна в удивлении
Глядят на солнце не мигая.
Я не смотрел на Землю с Фобоса
И не был даже в стратосфере.
Я Землю здесь, а не из космоса
Планетой чувствую.
И верю!
ПЕЧЕРЫ
М. Дудину
Печорам не грозит прогресс, —
Пусть на себя прогресс пеняет,
Что тот же величавый крест
Поля бесплодно осеняет.
В недоуменье, морща бровь
На поспевающее жито,
Даешься диву: быль и новь —
Все на живую нитку шито...
Быть может, вечный недород —
Замордовала непогода?
Не то заутро ждут поход,
Не то намедни из похода?..
Кривой сарайчик-«сувенир»,
Ворон разметанные тучи
И древний, как Столбовский мир,
Забор, трясущийся в падучей...
Старо искусство бытия, —
Так отчего ж кипеть партеру?..
С портфелем движется скуфья
(Газеты освежают веру)...
Когда ж забьют колокола:
«Петр» с «Иоанном» и «Борисом», —
То вспыхнут синькой купола,
А солнце полоснет по ризам
Икон, цветам, — конец поста! —
По бабьи муча и лаская...
К чему монахам красота —
Такая, в сущности, мирская?..
Напрасно ржут грузовики,
На горках дыбятся рисково, —
Предпочитают мужики
Кобылку бурую до Пскова.
И строят... так себе — шуршат,
Степенны, что архиереи...
Прохладной праздности ушат
В тени торговой галереи...
БЕРЕСТА
Моя невеста и сестрица,
Посеребренный колосок,
Молиться мне — не намолиться
На твой дареный образок.
Люблю тебя, как Византию,
Гоню к тебе свои ладьи
И новгородскую Софию
Беру в свидетели любви.
Горят гвоздочки непокоя
Под молоточком золотым,
А сердце вербное такое
Пред воскресением святым.
Ты — города мои и веси,
Ты — мой весенний ясный лес, —
Благовести: Христос воскресе! —
Откликнусь: Истинно воскрес.
Над половодьем ликованья,
Касаясь солнца головой,
Грядет...
— Продли мне волхованья
С моею светлой Волховой!
Ее бровей чуть дрогнут дуги,
Ее глаза — крещеный люд! —
В каком-то солнечном испуге,
Как колокольцы, запоют.
СТАРЫЕ ДОМА
Мы все из тесных переулков
Непрогреваемого дна,
Где, как надгробья Петербурга,
Стоят доходные дома.
От крыш, впитавших день вчерашний,
До узких замковых дворов
Их облик старчески неряшлив,
А профиль замкнут и суров.
Но, как в спокойствии болотном,
В них лживо всё. Врываясь в сон,
Здесь трубы с резкостью голодной
Грызут гранитный горизонт.
И стены их не помнят песни —
И правда эта хуже лжи:
Их нелюдимость — та же плесень,
Что разделяет этажи.
Но чем-то, чем-то вы уместны...
Не тем, что красит вас закат.
Ведь только вырвавшись из бездны,
Поймешь, что значит высота.
И это все во мне смешалось
В одно. И в чувстве, как слога,
И отвращение, и жалость,
И нежность... сына и врага.
РОДИНА
Просмоленные, холодные, корявые,
Показались вы мне предками-варягами.
Неразгаданного рода и без имени,
Поднялись вы страшной стражею над Ильменем,
А навстречу шли дубы, теплы и кряжисты,
И смеялись смехом добрым, смехом ряженых,
И несли в глазах рассвет над синим Ярданом
Прапрабабки мои, белые, как яблони.
Как вас встретили, веселые и рослые?
Только стража ваша встала между соснами.
Копья Севера и палицы Дубровника —
Здесь и жизнь моя, и смерть,
и Русь, и Родина!
