До начала еще полчаса. Поднимаемся по ступеням в полумглу Голгофы, к тихому дыханию ее лампад, замерших перед Распятием. Теперь здесь почти никого, а среди ночи с трудом удавалось протиснуться к Престолу.
В нишу под его каменную плиту опустилась на колени маленькая пожилая женщина в черном. Там, я знаю, круглое углубление в камне — место, где стоял Крест. О, есть еще на земле люди с таким молитвенным даром! Она будто всю жизнь сдерживалась, чтоб не зарыдать, но когда, наконец, дошла сюда, как задрожало старое согбенное деревце ее тела. Но не вопль, не стон, а тихий плач осиротевшего ребенка разлепил ее губы...
И что-то нам, кажется, враз передалось, пусть по самой ничтожной капле, от этого ее мироносного горя. Я потом буду искать ее глазами во время заутрени и литургии, но не увижу больше.
«Тебе, на водах повесившаго всю землю неодержимо, тварь видевши на лобнем висима, ужасом многим содрогшеся, несть Свят, разве Тебе, Господи, взывающе»... И вот мы, тварь, созданная Тобою, повесившим неколебимо на водах всю землю, видя Тебя на лобном месте висящим, ужасом многим содрогаемся, взывая: никто не Свят кроме Тебя, Господи.
Вслед за ушедшей женщиной я опустился в том же месте на колени. Рука невольно потянулась внутрь углубления, ушла по локоть в цилиндрообразное отверстие. Так принято, мне сказали, опускать туда руку. Пальцы почти сразу ощупали шероховатые стенки и близкое дно. И почему-то тут же, не собираясь пока в слова, возникло чувство облегчения и благодарности за то, что это все-таки еще не самое то дно. А ты бы как хотел? Сразу до самого того дотянуться? Да если бы посмел дотянуться до того самого, тут же всю руку бы и сожгло.
Скоро уже, совсем скоро спустится от алтаря Крестный ход и запоют «Воскресение Твое, Христе Спасе...» А затем и праздничный тропарь грянет: «Христос воскресе...»
Конечно, петь будут по-гречески. Наши женщины, с намерением подпевать, еще вечером переписывали друг у дружки слова тропаря русскими буквами: «Христос анести...» Но дальше, кажется, получалось не вполне складно, потому что присоединяли предлоги и артикли к существительным. Я не стал мешать переписыванию. Но теперь, пусть и задним числом, все же, думаю, имеет смысл внимательней вчитаться в греческий текст тропаря.
Итак, воскресение — по-гречески «анастасис». Глагол воскресе — «анести». Полностью же тропарь на греческом (но в русской транскрипции) выглядит так:
Христос анести ек некрон
фанато фанатос патисас
ке тис ен тис мнимаси
зоин харисаменос.
А теперь, для сравнения, и наш общеизвестный церковнославянский стих:
Христос воскресе из мертвых,
смертию смерть поправ
и сущим во гробех
живот даровав.
Даже человек, только пробующий самостоятельно читать и разуметь по-гречески, видит из этого сопоставления, с какой безукоризненной точностью наши святые Кирилл и Мефодий перевели (а это именно их перевод) с греческого на старославянский этот самый часто и повсеместно звучащий в христианском мире гимн. Причем, перевели без каких-либо вольных дополнений и «улучшений», а, что называется, пословно, — смысл в смысл, слово в слово, ничего не поменяв в последовательности словесного ряда. Но мало этого, они еще придали своему шедевру совершенную самостоятельность мелодического строя и образа, — именно в соответствии со славянским представлением о красоте звучащего слова...
...Сверху, от Голгофской часовни, видно, что храм быстро заполняется народом. Спустившись по лестнице, проходим к Кувуклии, чтобы успеть передать внутрь свои поминальные записки. Сестра Спиридония заметила нас и предупреждает, что в половине второго собираемся на площади, у храмовых врат, чтобы пешком идти к Русской миссии.
Дело в том, что в нашем Троицком соборе праздничная заутреня начнется в два ночи. Понятно, почему такая сдвижка на два с лишним часа. Все русское духовенство теперь здесь, будут служить вместе с греками. В такую ночь как же не быть всем верным вместе? И именно здесь, где смертью попрана смерть.
Царские врата распахнуты. Зашевелились от солеи пурпурные хоругви, золоченые кресты на высоких древках. Все! Пасхальный Крестный ход поплыл в сторону Гроба Господня. Впереди шествия — Патриарх Ириней, как обычно, внешне спокойный, задумчиво-сдержанный в движениях. Но в воспаленном блеске глаз — усталость от сугубых служб истекшей только что Страстной.
Духовенство выступает в сияющих парчой облачениях, с крестами и свечами в руках, будто воинство в кольчугах и латах. Бородачи, согбенные и величавые старцы, сосредоточенные лица молодых. Тут, наверное, не только греки, русские, сербы, сирийцы... Похоже, тут весь цвет Православия, теснимого в мире, но не отступающего. Глядя на них, догадываешься, что вот она олицетворена перед нами — великая правда преемственности апостольского служения, порученного Христом ученикам и от тех дней донесенного до нынешних, несмотря на все внутренние смуты и внешние пагубы.
От Кувуклии, перед которой шествие замерло, понеслись первые пасхальные возгласы — и первые, от всего живого собора, ответы:
Христос анести!
И почти тут же:
Христос воскресе!
И неожиданно мощное, раскатистое, как выдох освобожденной от смерти души:
Воистину воскресе!
Греческие выносные кресты на высоких древках и тяжелотканные хоругви быстро-быстро завращались, будто в ликующем поднебесном хороводе. Все зачарованно любуются этой детской пасхальной игрой, руководимой, кажется, уже не людьми, а самими херувимами и серафимами.
Мы стоим на том самом месте, где стояли всю прошлую ночь и все субботнее утро в ожидании огня. Почему-то захотелось и теперь побыть именно здесь, на своем месте. Но удивительно: сейчас — никакой усталости! Будто вся жизненная тяжесть, накопленная годами, отступила навсегда.
Поглядываем на часы. Да, уже пора идти к условленному месту сбора. Толпа, наблюдающая за праздником извне, все еще заполоняет площадь... Ночь свежая, но не холодная, как две предыдущие. Говорят, наше духовенство во главе с архимандритом Елисеем, только что отбыло в миссию. Ждем, когда вся группа подтянется к вратам. И вдруг спохватываемся: да что это мы? Надо же запеть — прямо здесь, под небом Иерусалима. Обязательно надо! И не как-нибудь, не вполголоса, а всю силу, все чувство вкладывая в великую песнь Христовой победы над смертью!.. Ну же, братцы, Христос воскресе из мертвых...
Плывут над площадью светлые размытые облачка. Глядят из-за них на город звезды Воскресения. О, Пасха! Новая, святая, таинственная, какое счастье! Как хочется поделиться им со всеми, в том числе с этими любопытствующими. Они, наверное, сейчас пошучивают над нами: ну вот, мол, русские уже выпили по стакану и запели.
Между тем, шутки в сторону, все в сборе, и теперь предстоит самым быстрым шагом выдвигаться в сторону угловых Новых ворот. Кто-то, правда, робко предложил идти через Дамасские, но знатоки тут же оспорили: зачем делать лишний крюк?
У светофора на улице Яффы сейчас пусто, а на днях, возвращаясь вечером из миссии, чуть не четверть часа простояли тут, пропуская, «страха ради иудейска», воинскую автомобильную колонну. Откуда они пригрохотали, куда следуют? Может, из Вифлеема, который так и оказался для нас недостижимым.
...В сияющем, щедро украшенном цветами Троицком соборе — шелест волнующего ожидания. А все же как-то не хватило воображения, чтобы наперед представить себе и такое: светлый праздник Воскресения Христова на пяди русской земли в Иерусалиме. Даже когда прилетели сюда, еще не догадывались, что в одну ночь будут у нас сразу две Пасхи — греческая и русская.
Кажется, мы не обидели греков. Мы радовались с ними, восклицали и подпевали, как умели. Но мудрые греки поймут, что мы соскучились и по своему. По иконам своим, по своему пению, по своей священной славянской речи.
Сколько же нас тут всего — паломников, духовенства и мирян из миссии, монахинь и послушниц из Горней, соотечественников, волею судьбы на время (или навсегда) прибитых, будто волнами, к стенам великого города?
Все мы теперь — из Москвы и Киева, из Томска и Тамбова, из Полоцка и Костромы — соборяне, малый собор от великого русского собора, простирающегося в ночи к северу и востоку отсюда. Там — наши здравствующие, чьи имена сейчас пишем в поминаниях, и наши почившие, под старыми или свежими могильными холмиками. Там — наши родные, наши друзья; они сейчас вспоминают нас, они переживают, что мы собрались в путь в такое опасное время; кто-то на алой заре уже возвращается домой из своей церкви, и заря эта румяным пасхальным яйцом катится дальше на запад.
«Пасха священная нам днесь показася», — радостно звучат под сводами собора слова самой первой из пасхальных стихир. Великая, поистине святая поэзия! И вдруг приходит догадка: а ведь создатель этих гимнов Иоанн Дамаскин, скорей всего, именно здесь их и написал, — или в самом Иерусалиме, или в монастыре Саввы Освященного. Будто само это небо, чистое, таинственно розовеющее на заре, играющее хороводом солнечных лучей, подсказывало ему слова: «Пасха красная, Пасха, Господня Пасха! Пасха всечестная нам возсия! Пасха! Радостию друг друга обымем!...»
Пасха красная пришла, прекраснейший день года, жизни. Сияет верным сердцам Воскресение, которым когда-нибудь — после несметных скорбей, смертей и преступлений — завершатся судьбы всей земли и всего сотворенного.
