Бондарчук...
Произнесешь эту фамилию — и сознание мгновенно рисует образ кинематографического исполина: всегда красивого и элегантного, увенчанного недосягаемым ореолом избранника, баловня судьбы, казалось, рожденного для жизни на творческом и общественном Олимпе. Безусловный вожак, лидер, авторитет кинематографической стаи. Открывающий любые двери, народный, лауреат, депутат Верховного Совета, Герой Соцтруда, профессор, оскароносец, свободно колесящий по миру, снимающий все, что пожелает, и даже за границей...
Разве «стая» могла ему это простить?..
Впрочем, все по порядку.
1961 год. Первый взгляд на «живого Сергея Бондарчука». Параллельно со съемками «Иванова детства» снимаюсь у Г. Л. Рошаля в «Суде сумасшедших». Летаю из приднепровских болот в роскошную Ригу, меняю рваные одежды разведчика Ивана на богатые наряды сына красавицы Ирины Скобцевой, играющей жену американского миллионера. Снимаемся на большом пароходе.
В один прекрасный день на нашем корабле все непривычно засуетились: драят палубы, начищают до блеска все, что способно заблестеть. Почему-то шепотом произносят: «к Скобцевой должен прилететь Бондарчук».
И — вот он, прилетел!
Съемки фильма прекращаются на все время присутствия на корабле этого красивого «посланца небес». Счастливая молодая пара.
Все и вся вертится вокруг планеты под названием Бондарчук.
Уж не помню, представили ли меня ему. Да если и представили, заметил ли он меня?.. Что я для него: четырнадцатилетний, никому неизвестный мальчик?
А я влюбился в него с первого взгляда и на всю жизнь. Как несколько месяцев до того, придя на пробы к Андрею Тарковскому, я влюбился в Андрея, и тоже с первого взгляда, и так же на всю жизнь. В них невозможно было не влюбиться: два гения, две вершины русского кинематографа, две столь разные и столь великие души.
Ныне, когда их обоих призвал Господь, подавая в храме поминальные записки, я пишу рядом имена «Сергия» и «Андрея» и твердо знаю, что там, где нет скорби, воздыханий и сплетен, они вместе взирают на нас грешных с надеждой и любовью; они вместе укрепляют наши души.
Здесь, на земле, им не позволили быть вместе...
Вскоре Бондарчук начал снимать «Войну и мир», и завистливая кинематографическая и «околокиношная» клоака закопошилась, зашипела, начала оттачивать жало и накапливать яд, чтобы вскоре укусить побольнее... «Бондарчук-то на Толстого замахнулся!.. Куда ему!.. Это будет провал!.. Какой он Пьер Безухов?.. Какой Тихонов — князь Болконский?..»
1963 год. Увидел Бондарчука во второй раз.
«Мосфильм», длинный коридор старой тон-студии. Иду из правого крыла и вижу, как из противоположного левого крыла на меня надвигается большая кавалькада. Неумолимо, как на дуэли, сближаемся и сходимся в холле. Вижу в центре кавалькады две фигуры — Бондарчук и министр культуры СССР — Фурцева.
Вот они в двух метрах от меня... хочу обойти их, скрыться, провалиться сквозь землю... Бондарчук смотрит на меня, улыбается, манит рукой, просит подойти. Раз просят, не убегать же — подхожу... пожимаю протянутую Бондарчуком руку.
— Вот, — сказал он Фурцевой, показывая на меня, — это тот самый Коля Бурляев, герой «Иванова детства». — Улыбнулся и достаточно смело, будто рядом стояла не политическая небожительница Фурцева, пошутил: — Все проблемы с нашей творческой интеллигенцией из-за тебя...
Фурцева протягивает мне руку, пожимаю, не слышу, что она говорит мне. Процессия проходит мимо. Кто-то из моих коллег по съемочной группе, наблюдавший эту сцену, уважительно иронизирует:
— Я бы после таких рукопожатий месяц руку не мыл.
А я — счастливый, ошеломленный случившимся — бреду дальше по коридору: «Надо же, я известен самому Бондарчуку?!.»
Закулисные кривотолки сопровождали весь период подготовки, создания и проката «Войны и мира». Уши людей открыты сплетням и слухам. К моменту выхода этого фильма мои друзья, старшие коллеги, слову которых я абсолютно доверял, столько наговорили мне отрицательного о картине Бондарчука, что я поверил в то, что фильм плохой, и не стремился увидеть его. Лишь спустя много лет, когда «Войну и мир» показали по телевидению, я был потрясен величием кинематографического подвига Сергея Федоровича Бондарчука. Конгениальная, классическая киноверсия толстовского романа! Великая режиссура мастера, которому подвластны не только эпический, надмирный охват глобальной массовости и баталистики (который, я уверен, никогда не превзойдет ни один режиссер в мире), но и филигранное, тончайшее по психологизму, глубинное крупноплановое творчество. Феноменальное соединение макро и микро: космический полет духа и погружение в глубины мельчайших движений души; слияние и гармоничное взаимодействие светлого разума и доброго сердца художника, исполненного любви к человеку и всему сущему на земле, жадное впитывание и переосмысление в себе сокровищ русской и мировой культуры и созидательное творчество во славу Господа и человека; любовь и служение своему Отечеству — вот слагаемые гения Бондарчука.
Едва дождавшись окончания фильма, я позвонил Сергею Федоровичу и высказал то, чем было переполнено мое сердце, признавшись, что увидел «Войну и мир» впервые лишь сегодня, невольно поверив в шестидесятых годах слухам, распространяемым «друзьями».
1972 год. Судьбе было угодно, чтобы я породнился с Сергеем Федоровичем, соединив свою жизнь с его старшей дочерью Натальей. Наши отношения приобрели «родственный» оттенок.
Встречаться мы стали немного чаще, но все равно гораздо реже, чем хотелось и мне, и его дочери, любящей отца всем своим сердцем.
Мы виделись на «Мосфильме», во ВГИКе, иногда приезжали домой или на дачу к Сергею Федоровичу в Барвиху. И каждая встреча была для нас счастливым событием, к которому мы долго готовились. Он называл меня по-украински «Микола», часто шутил, рассказывал анекдоты, но иногда делился своими сокровенными мыслями о творчестве, о людях, о политике.
Кроме любви к этому красивому человеку, я испытывал какое-то генетическое ощущение родства наших душ и осознавал, что и он относится ко мне подобным образом. Наши отношения можно было назвать отношениями единомышленников. Разгадка, осознание истоков этого влечения наших душ друг к другу открылись значительно позже, когда не стало Сергея Федоровича.
В 1998 году, проплывая на теплоходе кинофорума «Золотой Витязь» по Днепру и пройдя Запорожье, родину моих предков, запорожских казаков, мы через несколько часов подошли к Херсону и посетили родину С. Ф. Бондарчука, Белозерку. И только здесь меня осенило: Боже! Да ведь мы же — земляки! Всего-то несколько десятков километров друг от друга жили наши вольные прадеды. Мы из одной земли, из одних корней. Мы — братья по крови и духу.
Только один раз удалось пригласить Сергея Федоровича к нам в гости. Я заехал за ним на машине и привез домой, где с трепетом и поджаренной курицей ожидала его дочь. Спиртного было немного, и оно мгновенно иссякло. Время ночное, нигде ничего не достанешь. На полке — штук 20 маленьких, пятидесятиграммовых фигурных «мерзавчиков» с разнообразным заморским пойлом, привезенных из разных стран. И пока последнему «мерзавчику» не наступил конец, «казаки» не смогли расстаться.
1975 год. Выпускники ВГИКа — Наталья Бондарчук, Игорь Хуциев и я завершили на «Мосфильме» постановку дипломных новелл по роману Салтыкова-Щедрина «Пошехонская старина».
Соединив новеллы в один фильм, мы предложили Сергею Федоровичу прочитать текст от автора. Он, хоть и занятый постановкой своего нового фильма, сразу же согласился и назначил день и час, когда придет к нам на озвучание. Попросил не откладывая принести ему тексты, которые он должен будет произнести. В назначенное время мы через весь «Мосфильм» сопроводили его в тон-студию. Сергей Федорович разложил на пюпитре перед микрофоном тексты, в которые почти и не заглядывал. Великий профессионал, актер Бондарчук, был абсолютно готов к работе — тексты выучил наизусть. Мы, начинающие режиссеры, замерли у окна в соседней микшерской комнате, не смея давать указаний мастеру. Так, в полной тишине, где звучал лишь гипнотический голос великого артиста, прошло несколько минут. Сергей Федорович вживался в образ Салтыкова-Щедрина, искал верную интонацию, тембр, не удовлетворенный достигнутым, командовал: «Еще раз!»... «Еще дубль!» Наконец обратился к нам:
— Режиссеры! Чего молчите? Какие будут замечания?
А режиссерам все нравилось... какие там замечания! И все-таки кто-то из нас, «для приличия», отважился внести легкую коррекцию. Сергей Федорович с готовностью исполнил просьбу. Особенно мне запомнилось, с какой изнурительной самоотдачей он озвучивал последние слова автора «Пошехонской старины», произносимые в финале на изображении предсмертного портрета Салтыкова-Щедрина: «Я люблю Россию до боли сердечной... и желал видеть Отечество мое — счастливым». Наверное, около двух десятков раз Сергей Федорович просил еще и еще дубль, пока, наконец, не вздохнул облегченно:
— Стоп! Ну, кажется, попал!..
Завершив «Пошехонскую старину», мы пригласили Сергея Федоровича на просмотр. Как дорого было для меня, родившего первую режиссерскую работу, услышать от Бондарчука короткую похвалу: «Молодец!.. А ведь ты — режиссер».
Следующее наше партнерство с Сергеем Федоровичем состоялось через несколько лет в фильме «Выбор цели», где он играл главную роль — академика Курчатова, а меня пригласили на небольшую роль ученого-атомщика Феди, предупредив, что прообраз моего героя — отец атомной бомбы академик Сахаров. И хотя ролька была микроскопической в масштабах всей киноэпопеи (всего-то три эпизода, и актерской славы она мне явно не прибавляла), я, не раздумывая, согласился только потому, что мне предоставлялась возможность побыть еще немного подле моего любимого Бондарчука. Работали в павильоне «Мосфильма» и в подлинном интерьере курчатовской квартиры. Профессионально изящные, светлые, теплые, сердечные мгновения нашего совместного бытия. Возможность перемолвиться в паузах на темы, волнующие нас обоих.
Бондарчук и Тарковский. Два равно любимых и дорогих для меня человека. Отношения этих двух гениев еще требуют своего изучения и расчистки от наслоений, сплетен и домыслов. Как я радовался, когда С. Ф. Бондарчук предложил вечно опальному Андрею работать в его Объединении и под его защитой на «Мосфильме». Он всем сердцем принял фильм Андрея «Солярис», после просмотра картины с грустью сказал своей дочери Наталье, исполнившей в этой картине роль Харри:
— Господи! Что же ты после этого будешь играть?..
Это был период, когда два гения сердечно потянулись друг к другу и даже строили планы совместной работы над фильмом о Достоевском. Да не тут-то было... Их развели... Нашептали доверчивому Андрею о «коварстве Бондарчука», который-де непременно воспользуется доверчивостью Тарковского...
И заключительный аккорд в истории несостоявшейся дружбы двух гениев русского кинематографа — инцидент в Каннах.
Бондарчук был приглашен в Канны членом жюри, а Тарковский участвовал в конкурсе с фильмом «Зеркало». Жюри не присудило «Зеркалу» главную премию, и пресса повесила провал фильма на совесть Бондарчука.
А что же было на самом деле?
Когда Сергей Федорович вернулся из Канн, при первом же нашем общении я задал ему вопрос: «Ну, как новый фильм Андрея?» Его отзыв о картине был достаточно спокойным. Фильм ему не понравился, и он чисто профессионально объяснял, почему его этот фильм не захватил. Естественно я задал вопрос: «Вы голосовали против?»
— Да нет, — ответил Сергей Федорович, — я воздержался.
Спустя несколько лет, когда не стало Андрея Тарковского, я посетил его могилу во Франции, на кладбище Сен-Женевьев де Буа. Встретившись в Париже с Отаром Иоселиани, я выслушал его рассказ о «каннском инциденте», очевидцем которого был и он, находясь в те дни в Каннах. Он задал вопрос одному из членов жюри (назвал мне имя этой женщины, которое я не могу сейчас вспомнить):
— Правда ли, что Бондарчук голосовал против «Зеркала»?
— Нет, — ответила она, — Бондарчук вообще ничего о фильме не говорил. И если бы он что-то сказал против фильма, это лило бы воду на мельницу Тарковского.
— Я пересказал Андрею свой разговор с членом жюри, — продолжал Отар. — Андрей обернулся к своей жене: «Вот видите, Лариса Пална, у Отара совершенно другая информация...»
— Нет! — Вскричала жена. — Я знаю! Бондарчук послан КГБ, чтобы не дать вам премию!..
Да простит Господь прегрешения вольные и невольные рабы Божией Ларисы пред всеми, кто любил Тарковского и с кем она его разлучила.
1984 год. Начало нового этапа наших отношений с Сергеем Федоровичем. Как-то приехав к нему на дачу, я рассказал о четырехлетних хождениях по мукам со своим сценарием «Лермонтов». О том, что писал сценарий для киностудии «Грузия-фильм», но там его отвергли по причине утверждения мною в сценарии добрых отношений между Россией и Грузией. Потом два года мой «Лермонтов» стоял в плане Гостелерадио, а меня все не запускали. Хотела запустить меня в работу Одесская киностудия, не позволил Лапин: «С какой стати Лермонтов в Одессе?..»
— Годы идут, еще немного, и я не смогу играть Лермонтова чисто физически... Я просто не знаю, что мне делать...
— А ты сними «Лермонтова» у меня в Объединении, — предложил Сергей Федорович то, о чем я и мечтать не смел.
Так он решил судьбу моего «Лермонтова», облегчив мои авторские страдания и увеличив страдания свои. Мог ли он предвидеть, что через два года, когда я завершу свой фильм, это послужит дополнительным поводом для травли, ляжет строкою в приговор, который вынесут Бондарчуку новоявленные «перестройщики»!..
Пригласив меня в свое Объединение, Сергей Федорович никак практически в дальнейшем не участвовал в создании моего фильма: не приходил на худсоветы, не смотрел отснятый материал, ни во что не вмешивался, предоставив мне полную свободу, что меня вполне устраивало... Он был сам поглощен созданием «Бориса Годунова». Но тот факт, что мой «проект поддержан Бондарчуком», и его фигура, его крыло незримо было распростерто надо мною, помогло мне пройти все рифы и завершить картину. Правда, мосфильмовские острословы мгновенно окрестили фильм «Лермонтов» «зятем Годунова».
Бондарчук пришел уже на просмотр готового фильма, дал несколько профессиональных советов и поздравил с завершением труда.
Лишь однажды, чувствуя, что худсовет «Мосфильма» без его поддержки может зарезать мне несколько сцен, я попросил Сергея Федоровича прийти на помощь. И он пришел. И когда кто-то из советчиков предложил вырезать из фильма сцену с гадалкой Кирхгоф (мол, негоже в советском кино о гадалках...), он спокойно сказал, что на его взгляд это — одна из лучших сцен в фильме. Полушутя обронил фразу о том, что может рассказать, кто из членов Политбюро ездит к Джуне, а кто к Ванге... И проблема отпала.
Как-то я сказал Сергею Федоровичу о той невероятной, бескорыстной поддержке фильма «Лермонтов» окружающими людьми, предоставляющими все услуги бесплатно, по зову своего русского сердца: распахнутые двери дворцов и музеев, и даже самого Кремлевского дворца, бесплатные войска Северо-Кавказского округа, вертолеты, конница...
— А как, думаешь, я снимал «Войну и мир»? Точно так же. Без поддержки народа фильм не мог бы состояться...
Когда Сергей Федорович снимал в Ленинграде «Красные колокола», мы снимали там же телефильм «Медный всадник».
Однажды подъехав на Дворцовою площадь, мы прошли сквозь оцепление туда, где подле Александрийского столпа бродила потерянная фигура режиссера. Кругом все клокочет, десятитысячная массовка бежит по прилегающим к площади улицам к Зимнему дворцу, снимают параллельно семь камер. Одна из них закреплена на вертолете, с ревом кружащемся над площадью. Ветродуи гонят по площади пиротехнические дымы. Невообразимый хаос, шум, стрельба, взрывы...
— И как ты всем этим управляешь? — спросила Сергея Федоровича его дочь.
— Не знаю, — повел он плечами. — Да оно как-то само...
Здесь же я получил от Сергея Федоровича предложение:
— Меня актер подвел... Ты не снимешься в роли Антонова-Овсеенко?..
— А когда нужно?
— Завтра. А чего?.. Давай, Микола, выручай...
На следующий день я в гриме, с пистолетом в руке лез на баррикады, «брал Зимний дворец». Отснялся в двух кадрах, но продолжения моего участия в «Красных колоколах» не последовало. Сергей Федорович пригласил на эту роль другого актера.
Я не обиделся и даже не стал выяснять причины замены — был вполне удовлетворен тем, что хоть еще денек поработал с Бондарчуком.
Кое-кто из обиженных близких говорил мне об эгоистичности Бондарчука, о том, что он занят лишь собой, о равнодушии к своим детям. Со временем мне пришлось убедиться в совершенно противоположном.
Однажды я пришел в дом Сергея Федоровича на улице Горького. Мы сели друг против друга в его кабинете и я объявил, что расстаюсь с его дочерью. Несколько секунд он молча смотрел на меня, глаза его наполнились слезами, он выдохнул: О Боже!..
И сколько было в этом стоне любви и страдания за своих детей, тех потаенных чувств, которые он никогда не показывал окружающим!
Наши отношения после этого ничуть не изменились.
1992 год. Прошел первый международный кинофестиваль «Золотой Витязь» в Москве. И первую премию «За выдающийся вклад в кинематограф» получил Сергей Федорович Бондарчук.
Пройдет еще три года, и не станет великого Бондарчука, и награда Всеславянского кинофорума «Золотой Витязь» «За выдающийся вклад в кинематограф» будет навечно носить имя Сергея Бондарчука, и его гордый профиль будет отчеканен на золотой медали.
Пройдет еще немного времени и будет открыта Киноакадемия имени С. Ф. Бондарчука, в которой будут воспитываться кадры для русского национального кинематографа.
Лето 1994 года. Пришел домой к Сергею Федоровичу, не ведая, что это наша последняя в жизни встреча, не мог допустить мысли, что и Бондарчук не вечен.
Он только что возвратился с курортного кинофестиваля, выглядел больным, заметно похудел. Я пригласил его приехать на «Золотой Витязь» в Тирасполь в начале сентября. Он согласился, но добавил: «Еще надо дожить...» Я показал ему видеофильм о прошедшем в прошлом году в югославском городе Нови Саде втором «Золотом Витязе». Он одобрительно заметил:
— Да... это — другой кинофестиваль...
Попили чаю, поговорили о разном и простились — как оказалось, навсегда.
Через три месяца Сергея Федоровича Бондарчука не стало.
«Что ж, веселитесь! Он мучений последних вынести не смог...»
Радуйтесь, «собачки», до крови терзающие душу изнемогающего льва. Укоротили жизнь гиганта коллеги-кинематографисты и обслуживающие их ничтожества из критической стаи. Да и итальянцы помогли со своими интригами вокруг «Тихого Дона».
Гроб с телом Сергея Федоровича мы несли плечо к плечу с человеком, с которым нас связывает сорокалетняя дружба и любовь, с Никитой Михалковым. Я смотрел на него и думал (не помню, сказал ли ему об этом на поминках): «Теперь только держись. Ты принимаешь эстафету. Быть первым на Руси — тяжелый крест».
