Рождественский рассказ
Детский дом стоял на пригорке. Он был хорошо виден со всех сторон нашего небольшого поселка. Звали его «Зеленый остров». В степи, где находился поселок, зелени было мало. А детский дом утопал летом в зелени — стройные березки окружали его со всех сторон. Была здесь и аллея выпускников, высокие тополя тому свидетельство. Когда началась эта традиция, никто не знал, но уходящий из детского дома всегда сажал дерево, а кто-то из новичков брался за ним ухаживать. И становятся они между собой как бы братьями. И оттого, наверное, что родство это было очень крепкое, вся территория детского дома утопала в зелени.
...Я иду в свой детский дом. Сегодня меня выписали из больницы, где я пролежал больше двух месяцев. Я соскучился по ребятам, по своей комнате, по нашим воспитателям и по Бате — нашему доброму директору Виктору Николаевичу. Даже по новенькому — Вовке Скворцову, который появился в мое отсутствие и о котором мне, конечно, рассказали.
Мороз пощипывает щеки, нос, уши, но я почти его не замечаю. По дороге наших не видно, сейчас все в школе, а малыши играют в своих комнатах.
У резных красивых ворот останавливаюсь. Нужно достать конфеты, печенье, яблоки, которые у меня припрятаны. Все это мне приносили в больницу, но я понемногу оставлял, готовился к выписке.
Вот и наш корпус. Очень хочется быстрее распахнуть двери и зайти. Но я не спешу. По нашим неписаным правилам, первым делом каждый старшеклассник должен заглянуть к малышам — у них свой двухэтажный кирпичный дом. Я свернул к зданию. После сильных морозов, которые сейчас начали отпускать, окна домов, где жили малыши, заросли ледяными узорами. Однако то там, то здесь на стеклах темнеют маленькие проталинки — «гляделки». Особенно их много появляется утром в выходные дни. Все ждут родителей, знакомых и друзей. Неважно, кто придет. Главное, воспитательница или няня зайдет в комнату, улыбнется и тихо скажет:
— К тебе пришли...
Но сейчас редко к кому приходят. Мы, старшеклассники, не любим выходные дни. Они самые грустные, самые длинные даже для нас. Для малышей — тем более.
Я вошел в коридор. Здесь было несколько ребят, которые что-то мастерили. Только один безучастно стоял у окна, выходящего во двор, и смотрел в «гляделку». Я догадался: это был новенький.
С криком: «Сережа пришел!» — ребятишки бросились ко мне. Но раньше всех около меня оказался новенький.
— Ты ко мне пришел? — тихо спросил он. — Ко мне, да? Я — Вовка Скворцов. — Его синие глаза горели надеждой.
— Сережка, Сережка, идем к нам, — радостно и нетерпеливо кричали малыши, таща меня куда-то за руки.
Я протянул новенькому большое красное яблоко.
— Спасибо. Я не хочу. Я жду маму.
— Сережка, — не унимались малыши, — пошли к нам! Он «фонарик».
«Фонариком» у нас в детском доме называют того, кто вечно сидит у входной двери и ждет.
— Идем с нами, — проговорил я и взял его за руку. Он поднял курчавую голову, и я увидел, какой он голубоглазый, этот новенький.
— Не надо. Я не пойду... Я буду здесь ждать маму.
— Ты плачешь? Почему?
— Нет, я не плачу. Я... я просто стону глазами.
— Как это — стону?
— Я буду ждать и стонать, стонать глазами.
Он вдруг круто повернулся и бросился по коридору в свою спальню. «Фонарик», — грустно подумал я.
В те дни Вовка Скворцов все время плакал. Утром горнист трубит подъем — на зарядку надо бежать, а новенький плачет в постели. Все на завтрак идут, а он опять забьется в уголок и всхлипывает.
Я ежедневно приходил к нему. Старался, как мог, отвлечь от невеселых мыслей. Но все было бесполезно: он ждал родителей.
Я уже знал о нем все. Наш директор разрешил мне посмотреть Вовкино личное дело. Родители у него погибли в автомобильной катастрофе. Вовку при столкновении выбросило в открытую дверцу, он ушибся, но уцелел. Отца с матерью похоронили без него. А когда его выписали из больницы, то направили к нам. Родственников у Вовки не оказалось. Сирот таких, как Вовка, в детдоме можно пересчитать по пальцам. У остальных есть родители. Да и у меня где-то есть отец. Он пишет мне письма, и Виктор Николаевич, когда отдает их мне, почему-то отводит взгляд в сторону. Письма я не читаю. Не распечатывая, рву на маленькие квадратные кусочки и пускаю в окно. Я не могу отвечать человеку, который нас с мамой бросил. Я помню, как он пьяно куражился над матерью. Хотя она часто болела. А когда она слегла, он уехал от нас. Я каждый день бегал к ней, надеялся, верил, и она дрожащей рукой теребила мне волосы и говорила: «Потерпи, милый, все будет хорошо». И вот я остался один.
У нас в детдоме воспитатели и нянечки часто говорят, что детское сердце отходчиво. Не знаю. Может быть. И мне иногда хочется, чтобы я получал не письма от отца, а чтобы он приехал сам. Поэтому мне была понятна Вовкина тоска, и я взял над ним шефство.
Однажды в воскресенье я взял с собой Вовку на лыжную прогулку. День был торжественно хорош. Огромные снежинки, кружась, опускались на землю. Мы вышли к полотну железной дороги. Здесь, на разъезде, ни один поезд не задерживается долго. Мне всегда казалось, что поезда похожи на спешащих по важным делам людей — встретятся, о чем-то перемолвятся гудками — и опять разбегаются каждый своей дорогой.
Тук-тук, тук-тук... Стучат на стыках колеса поездов.
Я смотрю на Вовку и замечаю, с какой грустью провожает он их глазами. Я знаю: его отец был машинистом.
Тук-тук, тук-тук... Стучат колеса. У Вовки большие, полные слез глаза.
— Пошли! — дергаю я его за рукав. Он нехотя идет за мной, часто останавливаясь. — Ты не расстраивайся, мы часто будем сюда приходить, — обещаю я, чтобы как-то сгладить свою грубость. Он с благодарностью смотрит на меня.
...Елок к Новому году привезли несколько. Самая лучшая всегда для малышей. Она стоит в гостиной — зеленая, пахнущая смолой и хвоей. Мы, старшеклассники, знаем, что ночью должно произойти чудо. Завтра утром елка окажется в игрушках, блестящих шариках и конфетти. Наш Батя всегда говорил нам, ребятам постарше: «Вы у меня уже совсем самостоятельные. А вот малыши... Нужно научить их смотреть на мир добрыми глазами. Чтобы они оттаяли от обиды. Они, как маленькие разноцветные паруса в ожидании ветра. И мне хочется, чтобы наполнял эти паруса ветер ласковый, добрый, сказочный».
Так говорил Батя.
После отбоя кого-то из воспитателей наряжают Дедом Морозом. А ближе к полуночи мы будим малышей — их надо еще будить по ночам. И на обратном пути стараемся провести их мимо зала, где Дед Мороз колдует над елкой. Сколько потом разговоров!
— Я сам видел. Сам! Дед Мороз елку украшал. С бородой, в шапке...
— А я, я видел Новый год! Он совсем маленький, огоньки развешивал.
А утром, когда малыши убирают постели, под подушками обнаруживают гостинцы. Так было и на этот раз.
Я подошел к Вовке. Он счастливый сидел на постели и улыбался во всю ширь своими синими глазами.
— Я спал, спал, а потом вдруг проснулся. Гляжу... Дед Мороз подарки всем под подушку кладет. Настоящий! В снегу весь. Мне даже холодно стало. А потом он ушел. Приоткрыл дверь и ушел. А может, растаял?
Весь день Вовка был радостно возбужден, всем показывал свой подарок — плюшевого кота, веселился с детворой вокруг елки. И у меня на сердце было легко и спокойно: к двери он не подошел ни разу. В день Рождества Христова Вовка отмочил номер на весь детский дом. К нам приехали шефы с завода — привезли книги и теплые вещи. Мы их ждали давно, и когда они приехали, все высыпали во двор помогать. Только малышей не выпустили, и они облепили «гляделки». Другие толпились у дверей.
Один лишь Вовка забрался на подоконник. Глаза в этот момент у него были тусклыми и равнодушными. Он сидел на подоконнике и не обращал никакого внимания на суету. Пожилая женщина — из шефов — спросила:
— Ты что, маленький, грустишь? А еще такой красивый мальчик. Или обижают тебя здесь?
— Обижают, тетенька, обижают, — проглатывая слезы, пробормотал Вовка. — Заберите меня с собой, а? Заберите?..
Было видно, что она не сразу справилась с волнением.
— Как же я заберу тебя, дурачок? У меня свои детки есть. Ты не плачь. Я поговорю насчет тебя...
Когда шефы уехали, в детском доме срочно собрался совет самоуправления. Собрались командиры всех отрядов. Батя сказал, что случилось ЧП. В детском отряде обидели новенького...
— Ты добровольно взял шефство над новичком, — обличал меня председатель совета Коля Гаврик. — Но, похоже, тебе нет до него дела...
И здесь Вовка, который до этой минуты безучастно сидел здесь же, с ревом бросился ко мне на шею:
— Я не хотел... Я нечаянно соврал. Не знаю, почему соврал...
Тем и закончилась эта проработка. Но я-то знал, почему соврал Вовка. Я знал, что как бы здесь у нас не относились к нему хорошо, настоящее «хорошо» где-то далеко, за семью замками. В прошлом? В будущем? Если б знать, как распечатать эти замки!..
Когда я собрался уходить в свой отряд, Вовка остановил меня.
— Не уходи, пожалуйста. У нас в комнате рядом со мной пустая кровать. Останься!
Он так посмотрел на меня, что я не мог отказать, хотя за нарушение режима у нас спрашивали строго. Вовка долго ворочался, вздыхал.
— Ты почему не спишь? — шепотом спросил я. Он затих, затем осторожно поднял голову.
— Сережка, поцелуй меня.
— Что? — я ошарашенно приподнялся на кровати.
— Меня мама всегда целовала перед сном.
В комнате было неестественно тихо. За окном опрокинулось огромное ночное небо, усеянное звездами. Легкий ветерок раскачивал тонкую ветку березы, и она с хрустальным звоном ударялась о стекло.
Выскользнув из-под одеяла, я подошел к Вовке и неумело чмокнул его в шею.
Я уже начал засыпать, когда кто-то неслышно подкрался ко мне и осторожно поцеловал меня в щеку. Я замер и долго лежал не шелохнувшись, боясь спугнуть нечто важное, огромное, давным-давно забытое. Я почувствовал себя неодиноким, счастливым, сильным.
Наверное, я тоже был «фонариком».
Прошло уже много лет. Я стал отцом, дедушкой. И до сих пор не пойму, не знаю: кто же меня поцеловал тогда, вечером в Рождественский праздник: детдомовец Вовка или Ангел?
