О чем может думать человек, лишенный свободы и заточенный в узилище? Наверно, о несправедливости окружающего мира, о его жестокости и ненадежности. Еще о том, как надо бы было поступать прежде, чтобы избежать наказания и попадания в застенок. Может быть, он кается в собственных грехах и клянет за содеянные грехи других. Или для него мир, тот, что остался за колючей проволокой, просто перестает существовать как реальность? Все рухнуло — жизнь, работа, общественное положение, ощущение собственной значимости, ощущение необходимости и близости семьи.
Видимо, многие мысли и переживания у этих людей будут схожи. Временами они испытывают отчаяние, чувство покинутости, завершенности своего жизненного пути. Затем спасительная надежда на будущее возвращает их к жизни, и они понимают — оно, будущее, еще возможно, оно может быть, оно ждет их впереди после всех переживаний и перенесенных испытаний.
А о чем и как думает в заточении гений?
Если мы захотим вдруг это как-то понять, ощутить и, может быть, даже пережить, то стоит взять в руки книгу священника Павла Флоренского «Все думы — о вас», содержание которой составили письма, посланные семье из тюрем и лагерей в период с 1933 по 1937 год.
Я не буду в этой короткой статье подробно пересказывать всю биографию о. Павла. Для людей православных, да и просто образованных, она слишком хорошо известна. Напомню лишь, что в 1904 году Флоренский поступает в Московскую Духовную Академию, а в 1910-м становится священником. Образованнейший человек своего времени, профессор богословия, ученый с мировым именем в 1928 году арестовывается ОГПУ и осуждается на три года «как активный участник церковно-монархической организации». Но на самом деле главным обвинением было выдвинуто то, что о. Павел не снял с себя священнического сана и не отрекся от Господа. За это в 1933 году его приговаривают уже к десяти годам лагерей и ссылают сначала в Восточную Сибирь (лагерь «Свободный»), а затем на Соловки (Соловецкий лагерь особого назначения).
25 ноября 1937 года постановлением особой тройки УНКВД по Ленинградской области Флоренского приговаривают к расстрелу, и 8 декабря 1937 года там же в Ленинграде приговор приводится в исполнение.
Священник Сергей Булгаков на эту свершившуюся трагедию откликнулся следующими строками, написанными в эмиграции: «Жизнь ему как бы предлагала выбор между Соловками и Парижем, но он избрал Родину, хотя то были Соловки, он восхотел до конца разделить судьбу со своим народом. И сам он, и судьба его есть слава и величие России, хотя вмести с тем и величайшее ее преступление».
Известно, что Флоренскому предлагали свои услуги по его спасению главы нескольких стран. Он мог покинуть страну на «философском пароходе». Однако ничем этим он не воспользовался, предпочтя пройти весь свой крестный путь до конца.
В первом разделе книги, названном «Завещание» (А это и есть завещание, мысли и советы обращенные к семье, к самым близким и родным людям. Написал его о. Павел 11 июня 1917 года и затем несколько раз в последующие годы дополнял.), есть такие строки Флоренского: «Самое главное, о чем я вообще прошу вас, — это чтобы вы помнили Господа и ходили пред Ним. Этим я говорю все, что я имею сказать. Остальное — либо подробности, либо второстепенное. Но этого не забывайте никогда... Не ищите власти, богатства, влияния... Нам не свойственно все это; в малой же доле оно само придет, — в мере нужной. А иначе станет вам скучно и тягостно жить... Мои милые, грех, который особенно тяжело было бы мне видеть в вас, это зависть. Не завидуйте, мои дорогие, никому. Не завидуйте, это измельчает дух и опошляет его. Если уж очень захочется что иметь, то добывайте и просите Бога, чтобы было желаемое у вас. Но только не завидуйте. Мещанство душевное, мелочность, дерзкие сплетни, злоба, интриги — все это от зависти. Вы же не завидуйте, утешьте меня, а я буду с вами, и сколько можно мне будет, буду молить Господа о помощи вам».
Именно этим духом и будут пронизаны все остальные письма обращенные к семье. Причем в обращении к каждому из ее членов, в зависимости от возраста и степени занятости какими-либо делами найдена своя неповторимая интонация, говорится именно о той сфере интересов, которая в этот момент наиболее ценна и полезна адресату.
Но, конечно же, во главе всего и, в первую очередь, в понимании и ощущении окружающего мира стоит у автора глубочайшая любовь. Любовь безмерная к сотворенному Господом замечательному, во всем чрезвычайно разумно устроенному миру. И только человек способен эти высшие гармонию и разумность исказить, нарушить, привести к гибели.
«Когда-нибудь впоследствии люди будут с ужасом думать о городах и о городской жизни, как о добровольной тюрьме, с происходящими отсюда последствиями — выдуманных задачах жизни, мелочности интересов, искусственно созданных страстях, засорении души трудностями, рассеивающимися при соприкосновении с природой, искусственно поддерживаемой духотой атмосферы». (Из письма от 13 августа 1936 г.)
Сам о. Павел ощущает окружающую жизнь до тончайности именно через душевное состояние, ища в ней, этой жизни (и понимая, что это-то и есть главное), первозданность. Ища в ней Божие начало и постоянно, во всем находя его.
«Один знакомый спрашивает меня, почему я ничего не пишу о Соловецких звуках, — только о цветах и формах. Потому что здесь все беззвучно, как во сне. Это царство безмолвия. Конечно, не буквально, всякого досадного звука более чем достаточно, и хочется скрыться куда-нибудь в тишину. Но не слышишь внутреннего звучания природы, не воспринимаешь внутреннего слова людей. Все скользит, как в театре теней, а звуки присоединяются извне, досадным придатком или шумом. Это очень трудно объяснить, почему ничто не звучит, почему нет музыки вещей и жизни, я и сам по-настоящему не пойму, но все же музыки нет. Лишь морской прибой (его приходится слышать очень редко) да завывание ветра не вполне вмещаются в такую характеристику Соловков». (28–29 июля 1936 г.)
А коли в природе важна первозданность, то как же человек может обойтись без главных и необходимых ему чувств, приступая к творческой работе в искусстве, литературе, поэзии, науке?
«Мир сходит с ума и неистовствует в поисках чего-то, тогда как ясность, которая только и нужна, у него в руках. Буржуазная культура распадается потому, что в ней нет ясного утверждения, четкого “да” миру. Она вся в как будто, как если бы, иллюзионизм — ее основной порок. Когда субъект оторвался от объекта и противопоставился ему, все становится условностью, все пустеет и предстоит иллюзией. Только в детском самосознании этого нет, и таков Моцарт». (19–20 апреля 1936 г.)
Именно! Потому что только детское самосознание готово и может в себя вместить всю естественность, непосредственность и глубину мира. А это в свою очередь и является истинными составляющими настоящего искусства — вторичной передачи окружающего мира через произведения, созданные уже человеком.
«...Если будет этот запас конкретных образов, цветов, запахов, звуков, вкусов, пейзажей, растений и т. д., то этот запас может легко оформиться и дать твердую почву для отвлеченных построений. Если же его нет, если понятие не сопровождается образом, если отвлечение — только отвлеченно, то оно лишено какой бы то ни было цены и скорее вредно, чем полезно, для развития ума: становится мертвящей догмой, обуживает дух, лишает его свободы и творчества... Люди нового времени, начиная с эпохи Возрождения, все более и более заражались Системоверием, подменою чувства реальности отвлеченными формулами, которые уже не несут функции быть символами реальности, а становятся сами суррогатом реальности. Так человечество погружалось в иллюзионизм, в утрату связи с миром и в пустоту, а отсюда и необходимое следствие — скука, уныние, разъедающий скепсис, отсутствие здравого смысла. Схема, как схема, сама по себе, не контролируемая живым восприятием мира, не подлежит и серьезной проверке: всякая схема может быть хороша — в смысле удачно сама в себе построена. Но мировоззрение — не шахматная игра, не построение схем впустую, без опоры в опыте и без целеустремленности к жизни. Как бы ни была она сама в себе остроумно построена, без этого основания и без этой цели она лишена ценности». (22 ноября 1936 г.)
Отдельные письма посвящены Флоренским вопросам образования и науки.
Сам он в лагерях непрерывно занимается творчеством. С одной стороны, изучает вечную мерзлоту и почвы, морские водоросли и возможность получения из них необходимых компонентов, продукта. С другой, пишет и отрывками отправляет для сохранения в семью большую поэму «Оро». (Над этим произведением о. Павел работал в течение 1933–1937 гг. Начав его еще на Дальнем Востоке, он продолжал трудиться над рукописью и в Соловецком лагере. Это произведение также помещено в книге.) Часть писем о. Павла — это просто готовые, довольно развернутые научные статьи. И, конечно, не может не поражать читателей широта и глубина познаний автора в самых различных сферах человеческой деятельности. Вот что он пишет сыну Кириллу из Соловков (13 мая 1937 г.).
«Мысленно просматривая свою жизнь (пора подводить итоги), усматриваю ряд областей и вопросов, которые начал я и которыми потом занялись все (...), т. е. очень многие, мне же либо пришлось оставить дело, либо сам оставил, так как противно заниматься вопросами, к которым лезут со всех сторон и захватывают. Тебе м.б. будет интересен список важнейших».
И далее идет перечисление работ о. Павла (их множество) в математике, в философии и истории философии, в искусствоведении, в электротехнике и т. д.
«Раздельно стоят. Физика мерзлоты. Использование водорослей. Хотел было написать тебе об этом подробно, но, переселившись в Кремль, растерял мысли, но помню, что надо было писать много. Мне хотелось бы одного — чтобы вы сколько-нибудь воспользовались моими работами, привели их в порядок и сделали бы своими, в них вложено много труда и мысли, и я знаю, что из каждой работы можно сделать книгу».
А где же христианская проповедь, наставления по высказываниям Святых Отцов? — возможно спросит меня иной читатель. А нет всего этого в письмах в том виде, в каком мы в большей части привыкли ее воспринимать. Но есть она в самом примере жизни священника Павла Александровича Флоренского.
Не исключено, что о. Павел избегал напрямую в своих письмах касаться этой темы ввиду строжайшего цензурного контроля посланий заключенных. Я этого, конечно же, не исключаю. Но все-таки не похоже на то. Иначе, когда бы и не утерпел, проговорился — какой бы строгости цензурной не было. А тут — ни разу. Да и по стилю писем нет в этом направлении склонности. Почему? Неужто эти вопросы — православного воспитания своих детей от самых младших до совсем взрослых — о. Павла не заботили?
Безусловно, заботили. Но христианское воспитание, христианское поучение, христианскую проповедь он преподносит своим дорогим людям — супруге, родным и чадам — высоким примером своей собственной жизни, а не многими словами, заимствованными в святоотеческих трудах столпов нашей Церкви. Этот пример «орошает» и наши сердца, наши души.
«Все проходит, но все остается. Это мое самое заветное ощущение, что ничего не уходит совсем, ничего не пропадает, а где-то и как-то хранится. Ценность пребывает, хотя мы и перестаем воспринимать ее. И подвиги, хотя бы о них все забыли, пребывают как-то и дают свои плоды. Вот поэтому-то, хоть и жаль прошлого, но есть живое ощущение его вечности. С ним не на веки распрощался, а лишь временно. Мне кажется, все люди, каких бы они ни были убеждений, на самом деле, в глубине души, ощущают так же. Без этого жизнь стала бы бессмысленной и пустою».
